Лента: Общество

О том, что происходит с историей как наукой и как публичной дискуссией в эпоху войн «памяти» Федор Лукьянов беседует с Алексеем Миллером.

О роли истории в современной политике Федор Лукьянов беседует с Алексеем Миллером, доктором исторических наук, профессором Европейского университета в Санкт-Петербурге и Центральноевропейского университета в Будапеште.

– Институты современного мироустройства базируются на результатах Второй мировой войны. Они же превратились в резиновые – их стараются переосмыслить не только в Европе, но уже и на Дальнем Востоке. Значит ли это, что мироустройство образца 1945 г. обречено?

– Тут другая причинно-следственная связь. Мироустройство меняется по мере того, как меняется баланс сил. А уже наши рассуждения об итогах Второй мировой и ее оценка обслуживают политику в изменившихся условиях. Едва ли мы допересматриваемся до такой степени, что придется отменять ООН или Совет Безопасности как клуб пяти стран с правом вето. Но то, что изначально выполняет в качестве политики памяти определенную служебную функцию, потом приобретает собственную инерцию. Скажем, когда Китай вдруг оказывается главным победителем во Второй мировой войне, понятно, что этим и решаются задачи внутри страны, и обозначаются позиции вовне. И не имеет значения, сколько раз японский премьер будет извиняться за Нанкин или за корейских женщин, или вообще за поведение Японии. Важен тот факт, что он каждый раз кается, и таким образом оказывается в худшем положении в любых переговорах по поводу происходящих сегодня конфликтов.

– В выступлении к 70-летию капитуляции Абэ впервые довольно четко сказал, что пора прекратить извиняться, что следующие поколения не должны это делать бесконечно.

– Он осознал механизм. Извинения – это не путь к примирению, а фиксация в роли виноватого.

– А как же Германия?

– Германия – очень специфический и не до конца понятый нами случай. Механизмы осознания и покаяния официально были запущены не немцами, а американцами. Вообще оккупационные власти намеревались сделать это гораздо жестче, но началась холодная война, возникла ГДР, и дальше Западная Германия на некоторое время погрузилась в фактическое замалчивание. В политическую жизнь допустили бывших нацистов и так далее. Потом наступил 1968 г., началось новое разбирательство, которое мы привыкли трактовать как солидарное общественное мнение, мол, немцы целиком покаялись и всё осознали. Это заблуждение. Если тема покаяния доминирует в политическом смысле, это совершенно не значит, что такой подход разделяется всеми. На следующий день после того, как Вилли Брандт стоял на коленях в варшавском гетто, многие немецкие газеты вышли с вопросом, кто его уполномочил.

В начале 1980-х гг. была знаменитая «битва историков», когда в Германии выясняли, можно ли испытывать гордость по поводу какой-либо немецкой истории, а вскоре стали обсуждать и вопрос о том, можно ли говорить о немецких страданиях или это уже за рамками политкорректности? И поначалу людей, утверждавших, что можно, выталкивали из общественной жизни. Но сегодня это совершенно не так. Любопытно проанализировать символику покаяния. Один из ярких символов – медные таблички, как бы камешки, которые вмонтированы в брусчатку перед зданиями, из которых во время нацизма забрали евреев. Как правило, с именами и датами. Есть города, где это повсеместно. А есть, скажем, Мюнхен, где сказали, что можно поскользнуться. А есть город Бамберг с великолепной ратушей. Там три мемориальные таблички. Одна посвящена полковнику Штауффенбергу, она напоминает, что немцы «героически сопротивлялись». Вторая с точностью до одного человека сообщает, сколько жителей города Бамберга погибло, исполняя свой воинский долг в 1939–1945 гг., сколько погибло в результате бомбежек, сколько пропало без вести. И всех помнят. А рядом висит другая табличка, на которой написано: в память о жертвах нацизма. Точка. Никаких цифр. Никто их не посчитал. Хотя при желании, понятно, это можно сделать. То есть немцы провели колоссальную работу, очень много сделано – нет сомнения. Но нельзя считать, что есть какое-то общество, в котором все в порядке с памятью.

– У меня складывается ощущение, что параллельно с тем, как роль Германии в Европе объективно растет, происходит своего рода переворачивание страницы. Немцы ни от чего не отказываются, ни о какой реабилитации прошлого речи, конечно, быть не может, но они считают, что в общем отдали этот долг. И даже начинает ощущаться чувство какого-то морального превосходства, которое идет от противного. То есть мы были настолько ужасные, худшими из всех, но преодолели, и именно поэтому теперь имеем право учить, в частности, русских. Что у нас, естественно, вызывает возмущение и отторжение. Но для них это совершенно естественный процесс. Не потому, мол, что мы забыли, а наоборот, именно потому, что помним.

– В тот момент, когда выяснилось, что у Германии ведущая роль в ЕС, прошлое стало инструментом в руках тех, кто хочет что-то получить. Скажем, когда Варшава добивалась признания в институтах Евросоюза, Качиньский объявил, что Германия могла бы поделиться своей квотой мест в Европарламенте, потому что поляков было бы больше, если бы их немцы не перебили. И выступал он на фоне карты 1939 года. В Греции будируют тему, что немцы не рассчитались за оккупацию. У немцев это все вызывает раздражение, вполне законное. Они-то апеллируют, условно, к протестантской этике и духу капитализма. Не надо говорить, что вы живете плохо из-за того, что немцы к вам пришли в 1939 или 1941 году. Немцы сидели на таких же развалинах, как и вы, а может и хуже, просто потом они хорошо работали. И начинается бесконечный поток взаимных обвинений. Греки говорят, что мы в долгах как в шелках, потому что спасали немецкие банки, вместо того чтобы наказать их и обанкротить, и так далее. Это бесконечный разговор, у каждого понемножку своей правды. Германии всегда будут предъявлять и напоминать.

– Срока давности нет?

– Конечно. И процесс примирения и искупления не бывает завершенным. Всегда напомнят. Другое дело, что в обществе либо есть готовность сделать вид, что что-то забыто, либо вновь возникает потребность в напоминании. Это видно в российско-германском случае. В Германии до недавнего времени доминировали аргументы, что две страны – естественные партнеры, в том числе и для заглаживания исторической вины. В России тоже Германия была прощена, что ли... Мол, ХХ век со всем злом, который немцы нам принесли, был помешательством, а теперь мы возвращаемся в XVIII–XIX век, когда немец – человек со знанием, а не со «шмайсером», он пришел как созидатель и предприниматель. Германия была еще недавно среди трех наиболее положительно воспринимаемых россиянами наций в мире. То есть историческое примирение произошло, хотя никто этим специально не занимался. Само произошло. Что сегодня на фоне украинского кризиса? Германия входит в тройку самых негативно воспринимаемых, у нас говорят про Четвертый рейх и т.д. А в самой Германии на прежние аргументы отвечают, что хватит нам этого дискурса, еще неизвестно, кто сколько пострадал, украинцы больше пострадали, чем русские, Путин – Гитлер нашего времени, диалог с ним – Мюнхен и умиротворение агрессора.

– Опять исторические аналогии.

– Потому что это самый простой способ индоктринировать общественное мнение. Когда ты используешь такой однозначно негативный символ, как «Гитлер», «Мюнхен», «пакт Молотова–Риббентропа», объяснить, почему это не так, очень сложно. Есть образ, и всё.

– А наша немедленная апелляция к нацизму – это ответ? И не является ли вообще восприятие украинских событий девальвацией нашего отношения к войне?

– Я считаю, это изначально была политтехнологическая придумка. Старые проверенные схемы. Украинский националист, бандеровец – очень удобная мишень, потому что он сотрудничал с Гитлером, убивал евреев, и это таки правда. Дальше пошла спираль, потому что в украинском движении возник контртезис, мол, бандеровцы были замечательные ребята, героически воевали против cоветской власти, евреев не трогали, а на самом деле спасали, и всякая прочая лабуда…

– Ну это все-таки маргинальные утверждения…

– Это писал человек, который сегодня является директором Украинского института национальной памяти, Владимир Вятрович. У него целая книжка об этом.

– Ну хорошо, на Украине азарт революции, а на Западе?

– А на Западе свои очень известные люди, рупоры общественного мнения в этих вопросах, которые фактически поддерживают украинскую версию. Тим Снайдер, например. В 2011 г., когда Тягнибок провел первый факельный марш в Киеве в честь дня рождения Бандеры, он написал в The New York Times колонку про фашистов в Киеве. То есть у него была одна позиция. В 2013 г. Снайдер подписывает письмо интеллектуалов о том, что неонацисты не играют никакой роли в киевских событиях на Майдане. И та и другая сторона действовали по логике взаимного отрицания и нагнетания. И те и другие искажали действительность. Россия – когда целиком и полностью уравнивала Майдан с неонацистами. Запад – когда утверждал, что неонацисты не играют значимой роли на Майдане. И так далее.

Конечно, эта тема не с Майдана возникла, а с распада СССР. Люди, которые участвовали в борьбе с Советами в 1943–1945 гг., воспринимались в Латвии, Эстонии, Литве и частью украинского, молдавского общественного мнения как герои, но они были союзниками Гитлера, участвовали в геноциде, преступлениях против человечества, Холокосте. Причем не только на территории собственных республик. И это была очень серьезная проблема. Москва обращала на нее внимание Запада, но Запад, старый Евросоюз с ней не справился.

– Не справился или посчитал не столь важной, чтобы ею заниматься?

– Это центральная проблема для западноевропейской конструкции памяти. К распаду СССР в Западной Европе существовал консенсус по поводу того, что ключевым событием ХХ века является Холокост и практически любая европейская нация в той или иной степени в этом участвовала. Рано или поздно потихоньку признавали и голландцы, и французы, и другие. И тогда получается в некотором смысле плодотворная конструкция. Потому что есть колоссальная трагедия, которую никто не может присвоить себе. Только Государство Израиль, но оно за пределами Европы. Все остальные виноваты – больше или меньше. И единое мнение – мы не можем допустить повторения такого свинства.

Те страны, которые пришли в ЕС, имели совершенно противоположную конструкцию памяти, где жертвами были они. И вся конструкция идентичности строилась вокруг их жертв. Музей геноцида в Литве не про евреев, а про литовцев. Музей террора в Венгрии – в очень малой степени про террор правых венгров против венгров, венгерских евреев и на оккупированных во время Второй мировой войны территориях СССР, а прежде всего про советский и коммунистический террор в Венгрии.

Оказалось, что элиты балтийских государств очень эффективно работали на поле политики памяти, чтобы поставить в центр новую конструкцию. Ключевым пунктом они старались сделать не Холокост, а предательство Западом малых европейских стран. И их победа состоялась в тот момент, когда 2 апреля 2009 г. Европейский парламент установил День памяти жертв нацизма и сталинизма в дату подписания пакта Риббентропа–Молотова 23 августа. Вот что оказалось самым главным.

Мюнхен ушел, СССР и нацистская Германия слились в одно, и эстонские жертвы оказались в некотором смысле такими же, как еврейские. Что, конечно, нонсенс. Эта концепция говорит, что мы – жертвы и имеем право на поступки, которые выходят за рамки норм, принятых в этом клубе. Мы можем держать русских негражданами и дискриминировать, потому что мы – жертвы, а они – не мигранты, а оккупанты. И так далее.

Нужны ли дни памяти жертв нацизма и сталинизма? Да, конечно. Должны ли они быть в один день, или наличие 364 дней в году оставляет некоторые другие возможности?

– Это переосмысление не итогов, а причин Второй мировой войны или ее хода...

– И ролей. В европейской политике памяти человек, участвовавший в Холокосте, не мог быть героем. Совершенно невозможно вообразить памятник такому человеку в Европе до 2004 года. А сегодня либо в Евросоюзе, либо в странах европейского партнерства такие памятники стоят. Эстонцев заставили убрать памятник солдату Ваффен-СС, и правительство делало это тайком, потому что знало, что общественное мнение такого не одобрит. Памятник Бандеры на Украине чуть ли не на каждом постаменте, где раньше стоял Ленин – до Днепра. И что европейцы могут с этим сделать? Устыдить? Бесполезно, потому что аргумент – под железной пятой коммунизма мы страдали так, как не страдали вы. Между прочим, когда произошло объединение Германии, никто же не дал восточным немцам возможности стать в роль жертвы – мы страдали, и нам надо какое-то особое обращение. Вместо этого сказали, что это государство Штази, у его жителей замусоренные тоталитаризмом и халявой мозги, так что не вякать! Ни один преподаватель истории из Восточной Германии не сохранил свою работу. Ни один! Ни в университете, ни в школе. То есть вы должны присоединиться целиком к нашему правильному дискурсу. А ведь в Восточной Германии был дискурс о том, что виноваты не немцы, а капиталисты.

– Приведшие к власти высшую форму террористической диктатуры.

– Да-да. Это все убрали, восточных немцев стали воспитывать. Правда, не везде получается, и тем не менее. Здесь же наоборот. Тот факт, что кто-то носил форму СС, не мешает им считаться национальными героями, так теперь учат в школе. Это происходило в Прибалтике. Это происходит сегодня на Украине.

– По поводу ГДР никогда не задумывался. Это тоже интересно, что они могли бы теоретически тоже говорить о том, что они жертвы.

– Но им никто не разрешил. Ведь произошло не объединение, а поглощение, по сути дела.

– Это самоутверждение в роли жертвы имеет интересные следствия. Об этом недавно писал Иван Крастев. Нынешние противоречия внутри Евросоюза по поводу того, как относиться к беженцам, раскололи его на запад и восток. И отчасти это результат того, что в Восточной Европе ментально не хотят признавать, что кто-то другой ужасно страдает и о нем нужно позаботиться. Ниша, мол, уже занята.

– Конечно, это уже устоявшаяся психология.

– Для Западной Европы это ведь серьезная внутренняя коллизия. Ее вообще-то осознают?

– Осознают. Но Западная Европа – не единое целое. Если мы говорим, что прибалты нашли союзников, где они их нашли? Это были такие люди, как Гавел и Валенса, то есть яркие представители антикоммунистического истеблишмента Центральной Европы. Бывшие троцкисты, превратившиеся в неоконсерваторов в Париже. Люди из Германии, изначально тоже, как правило, левые, а потом ушедшие сильно вправо. И скандинавы в силу исторической и географической близости. Возникла некая коалиция, и она доминирует в общественном мнении. К чему это приводит в отношении России – мы видим. Например, в ведущей немецкой газете Frankfurter Allgemeine Zeitung летом появляется статья: «Россия – не медведь. Россия – свинья, которая пожирает своих детей». В заголовок вынесены слова, которые в тексте приписали Ахматовой, на самом деле это неточная цитата Блока времен гражданской войны. Что было бы, если бы мы писали о Германии, считая актуальными и приложимыми к современной немецкой действительности, ну, например, высказывания немецких эмигрантов 1939 или 1943 года? И выносили бы это в заголовок. Пусть это сделал не автор, он, во всяком случае, уверял меня, что это так, но то, что это могла сделать редакция, еще красноречивее говорит о том, каково настроение. Свет выключается вместе с разумом. И это можно! И у автора, редактора не возникает ощущения, что quod licet Jovi, non licet bovi. Что русский о своей стране может и так сказать, а ты, немец, который сожрал 20 млн наших жизней, лучше бы помолчал. И понятно, что именно такая реакция будет с русской стороны. В течение предыдущих лет создавалась ткань отношений, основанная на том, что немцы помнят, а русские как бы не помнят и стараются дружить, и вроде бы произошло примирение. Но все это может быть разрушено моментально деятельностью таких интеллектуалов.

– Это сознательная политика или просто пустили на самотек? Сила аналогий привела немцев к неосознанному умозаключению, что русские сами себя повели так же, как когда-то мы, поэтому мы больше не обязаны себя сдерживать? Это политика или просто изменение общественной атмосферы?

– И то и другое. Общественная атмосфера очень изменилась. И она в значительной мере стала репрессивной.

– Интеллектуально репрессивной?

– Да. Те, кто говорит, что надо Германии задуматься о степени ее ответственности за украинский кризис и что не во всем русские виноваты, становятся объектом реальной интеллектуальной травли. В академических кругах это может очень серьезно сказаться на шансах получить, например, новое место. В начале 1980-х гг. был такой немецкий историк Эрнст Нольте, который сказал, что, может быть, нацизм – отчасти продукт коммунизма. Он никогда больше не работал в Германии. В Швейцарии, во Франции, но не в Германии. Сегодня то же может происходить с другими людьми. Это атмосфера, но это и политика.

– Значит ли это, что история не как публичный политический инструмент, а как наука сейчас под угрозой?

– История в определенном смысле всегда под угрозой. У профессиональной истории по определению напряженные отношения с памятью в любом исполнении. Что делает историк? Он интервьюирует человека так же, как допрашивает следователь. То есть знает, что собеседник по крайней мере рассказывает не вполне правду – не потому что сознательно врет, а потому что так это видит. И соответственно, применительно к обществу у историка та же позиция: общество хочет видеть и помнить вот так, потому что так удобно, а правильный историк плюет ему в борщ и говорит: «Нет, было еще это и вот это». Если вдруг возникает ситуация, когда общество озабочено разбором собственной вины, ответственности и проблем, тогда у историка и общества может оказаться общая повестка дня.

– Как наш 1989 год?

– Не совсем. Наш 1989 год не был ситуацией, когда в обществе шел спокойный диалог. Тот, кто в 1991 г. вышел бы и сказал, что цифры жертв репрессий, приведенные Солженицыным, полный нонсенс, что бы он услышал в ответ? Помимо ждановщины классической существует еще либеральная ждановщина, давайте введем этот термин. Когда историк вместе с табуном бежит и затаптывает остальных, это всегда проблема. Сейчас ситуация специфическая в том смысле, что в эту проблематику инвестируются политические и реальные капиталы. Скажем, сегодня в Европе и особенно Восточной Европе считается, что выдающаяся книга, которая написана в последнее время об этом, это Bloodlands Тимоти Снайдера. На нее масса положительных откликов в общественных изданиях. При этом несколько совершенно зубодробительных рецензий в профессиональных научных журналах, в том числе американских и английских. Кого волнует? Это бестселлер, Снайдер – гуру. Новой его книжки про Холокост не видел, не берусь судить. Но судя по тому, как развернута кампания, она уже названа самой важной и самой главной, у меня есть подозрение.

Хочу напомнить, что в 1984 г. три газеты, Le Monde Diplomatique, The Times и The New York Review of Books, опубликовали в один день на французском, английском и немецком языке текст Милана Кундеры – о похищенной Европе. В нем объяснялось, что есть такая Европа – Центральная, которую у Европы настоящей похитил Советский Союз, и которую нужно спасать. В этом тексте, кстати, было написано, что Украина похищена настолько давно, что на ней можно поставить крест, но это другой вопрос. Так или иначе, был запущен дискурс Центральной Европы. Ему потом ответил Бродский. Ответил так, что Кундера потом запрещал перепечатывать свой текст, ему стало стыдно. Это могучая статья Бродского «Почему господин Кундера не прав по поводу Достоевского», но ее Le Monde Diplomatique, The Times и The New York Review of Books совместно не печатали.

Важно, что когда мы сталкиваемся с такими явлениями, когда вдруг оказывается, что кому-то приходит в голову, что русский перевод книжки Тимоти Снайдера Bloodlands тиражом 10 тыс. экземпляров должен быть издан на Украине и раздаваться бесплатно через два года после того, как издан украинский вариант, – не надо мне говорить, что это чистый бизнес. Деньги инвестируются в определенные вещи.

– Это повсеместно и на всех уровнях или берем срез очень публичный, а где-то в тиши кабинетов сидят те же серьезные люди, которые по-прежнему занимаются честными исследованиями?

– Всегда есть место для занятий честными исследованиями, особенно в тиши кабинетов. Дальше возникает вопрос, можешь ли ты прийти к студентам с исследованиями такого рода? Тут уже далеко не везде. Дальше вопрос: что с тобой происходит, если ты это опубликовал? В этом смысле обстановка у нас посвободнее, чем на Украине, например, но и у нас нездоровая. В 2004 г. к власти в Польше пришел Качиньский, случился первый Майдан – и началась война памяти, когда каждый день в наших газетах было про то, какое свинство сказали поляки или эстонцы про нас, и так дальше.

– Мы как бы отвечали...

– Мы отвечали. Так, как мы привыкли – «сам дурак». По этому принципу. Потом пришел Обама, пришел Туск, возникла «перезагрузка». И вдруг все схлынуло. У нас появились комиссии совместные с поляками, начали сотрудничать, и так далее. С украинцами тоже появились какие-то диалоговые пространства после прихода Януковича. Вдруг оказалось, что патриарху Кириллу можно посетить ющенковский мемориал Голодомора, и ничего страшного, потому что уже без Ющенко. И у нас комиссия по борьбе с фальсификациями толком не заработала. Появились положительные вещи. И Вайду показали по телевизору, и прочее.

К сожалению, понятно, что период разрядки в войнах памяти заканчивается. И у нас сейчас все кто ни попадя высказываются на эту тему, опять начали вытаскивать и смаковать всю злобную чушь, которую про нас пишут на Западе. Про Россию всегда писали кучу похабщины. Вопрос в том, втягиваешь ли ты это в центр общественного дискурса в России, и таким образом пробуждаешь ли ты все эти негативные эмоции или оставляешь гнить, где это должно гнить. Ну и, конечно, все вдруг стали всё знать про историю и излагать свое видение. Как правило, малограмотное и невероятно предвзятое, заряженное желанием дать отпор, а не установить истину. Конечно, историкам плохо сегодня. Но не в первый раз.

– Один конкретный пример. Я был в Казахстане два месяца назад и попал ровно в разгар возмущения по поводу публикации у нас документов, согласно которым герои-панфиловцы – миф, придуманный пропагандой. Естественно, когда глава Росархива Сергей Мироненко это публиковал, он совершенно не имел в виду обидеть Казахстан, он как профессиональный историк считает, что от мифов надо избавляться. А там это воспринято как акт войны памяти, что русские нам, мол, дают понять – это не ваша война. И все мои попытки объяснить, что никто даже в мыслях этого не имел, вызывают одну реакцию: у вас ничего просто так не делается. То есть они про нас думают так же, как мы про вашингтонский обком. Вопрос – может, не надо мифы трогать?

– Мифы разоблачать, безусловно, нужно. Люди всегда, когда этим занимаются, думают, как бы так это сделать, чтобы общество это правильно восприняло. У меня был в свое время такой разговор с Арсением Рогинским, он существует в Интернете и на него можно сослаться. Он сказал, что смотрел архивы и довольно рано понял, что никаких 20 млн (смертельных) жертв ГУЛАГа не было, а было кратно меньше. Но несколько лет об этом не писал. Потому что понимал, что это не воспримет его референтная группа. Потом написал, но в результате не первый, дал возможность другим авторам. Материалы про панфиловцев не составляли никакой тайны, и Мироненко не первый раз это опубликовал. Поэтому претензии не к нему, а к тем, кто вокруг этого построил дальнейший дискурс. К нашим либеральным ждановцам, которые тут же завопили, что раз у нас миф о панфиловцах такой, то и весь миф о Великой Отечественной войне такой. Потому что против этого теперь мы прежде всего боремся и развенчиваем все совершенно целенаправленно, в том числе «Бессмертный полк» и георгиевскую ленточку, и все такое. И в Казахстане те люди, которые всегда раздували антимосковские настроения, просто нашли очередной повод.

Я могу сказать, когда это все началось. На одной из прямых линий Владимир Путин, отвечая на вопрос, сказал, что войну мы, наверное, и без Украины выиграли бы. И давайте вспомним, сказал он, что из погибших на фронтах Великой Отечественной войны с советской стороны почти 75% – русские.

– Это правда?

– Это правда. Обижает, не обижает – об этом можно много говорить. Но ведь из этого, строго говоря, ничего не вытекает, ведь много зависит от того, что за оставшиеся 25%, как и где распределялись эти жертвы… Очень неудачно было сформулировано. И тогда собственно начали делить войну. Можно было напомнить, что русский народ понес главные жертвы, цифру эту привести. Но кто посоветовал сказать, что мы бы и без украинцев выиграли? Зачем? В политическом смысле выстрел себе в ногу. Но такой непрофессионализм начинается с того, что министр культуры говорит доктору исторических наук Сергею Мироненко: ты, мол, директор архивов и твое дело папочки носить.

Вообще это то, что называется троллинг. Когда министр иностранных дел Польши Схетына, у которого диплом историка, начинает рассуждать про украинцев, освободивших Освенцим, – это совершенно сознательный троллинг. Это не от того, что он идиот и ничего не знает, а сознательное провоцирование скандала. И такие вещи мы видим со всех сторон.

Будем в этом бесконечно купаться, пока не скажем, что историк – неприкосновенная фигура. Он документы поднял, изучил, критически осмыслил. А дальше ваше дело – обсуждать, что с этим делать. А если вы только скажете, что у нас есть еще политически образованные люди, которые отвечают за то, надо ли это публиковать и прочее, вот тогда вы разрушаете основы исторической профессии.

– Но историк тогда тоже должен этой высокой планке соответствовать – быть строго объективным и непредвзятым…

– Историки не святые, многие из них поддаются искушению, и на их страницах возвеличиваются одни народы и гнусно выглядят другие. Национальные исторические нарративы, где речь идет о величии и жертвах «нашей» нации, о том, как она неизменно боролась за все хорошее и против всего плохого – родовая болезнь исторической науки. Но есть и те историки, которые подвергают такие нарративы критическому осмыслению. Если общество задавит, затравит, загонит в подполье историков, которые создают пространство для критического общественного диалога о прошлом, то оно лишит себя единственного действенного лекарства от болезни национального нарциссизма.

Ф.А. Лукьянов – главный редактор журнала «Россия в глобальной политике». Председатель Президиума Совета по внешней и оборонной политике России с 2012 года.
А.И. Миллер – доктор исторических наук, главный научный сотрудник ИНИОН РАН
Источник: "Россия в глобальной политике"