Лента: Общество

В разговорах о 90-х у певцов свободы появляется нечто очень глубоко большевистское – вера в то, что «невписавшиеся», «бывшие» жертвы революционных преобразований не заслуживают солидарности и сострадания.

Флешмоб с фотографиями из 90-х вызвал новую волну ожесточенных споров об этом времени. Что произошло тогда, и что это означает для нас сейчас?

Распад СССР был катастрофой – и чтобы именно катастрофой его и признавать, совсем не обязательно быть поклонником советского строя.
Когда корабль идет на дно, пассажиры бултыхаются в холодной воде, пытаются ухватиться за какие-нибудь бочки или дерутся за шлюпки – это называется катастрофой независимо от того, насколько комфортабельным был корабль и насколько хороши были порядки на борту.

Массы народа, выросшие в условиях жестко патерналистского государства, были выброшены на холод дикого рынка и первоначального накопления. В экономическом, социальном и моральном смысле в обществе произошел ужасающий обвал, который обернулся смертью для многих и лишениями для почти всех.

Это стоит признать не для того, чтобы кого-то обвинять и кого-то требовать к ответу. Я не знаю, можно ли было по-другому. Скорее всего, да. Но об этом легко говорить, оглядываясь из сегодняшнего дня. Тогда огромная страна рассыпалась на глазах, люди, охваченные неосуществимыми надеждами и вполне осуществимыми страхами, метались в разные стороны, увлекаемые разными ораторами, старая система ценностей и представлений окончательно рухнула, новой не было.

Распад огромного государства, глубочайшие перемены на всех уровнях жизни не могли не привести к тяжелым потрясениям и жертвам, к множеству человеческих трагедий, как заметных и масштабных (войны, потоки беженцев), так и индивидуальных – героин, паленая водка, нож или пуля в подъезде.

И очень важно признать эту трагедию не в политическом, а в человеческом контексте. Жертвы достойны быть признанными – не для того, чтобы кого-то пнуть, на кого-то наехать, провозгласить какие-то лозунги, а потому, что это были люди и наши сограждане.

Это сложно, потому что 90-е вплетены в два непримиримых политических сюжета. Для одних конец века был временем свободы, надежды и головокружительных возможностей, шанса на то, что Россия станет «нормальной страной», упущенного, потому что настала реакция и бессмысленный народ вернулся к авторитарным традициям российской государственности.

Для других – временем, когда банда злодеев по приказу извне разрушила великий, могучий Советский Союз и ввергла людей во многие бедствия, из которых к настоящему времени Россия несколько приподнялась, но злодеи хотят сбросить ее обратно.

Для первых СССР есть предмет лютой ненависти, для вторых – ностальгии.

Для сторонников первого сюжета конец идеологической диктатуры настолько прекрасен и ценность свободы настолько велика, что снимает вопрос о жертвах.

Профессор Высшей школы экономики Сергей Медведев пишет у себя в «Фейсбуке»: «Ненависть к 90-м – вообще ключевой индикатор. Это дискуссия не про беды и горести людей, а про отношение раба к свободе. Людей вырвали из затхлого уютного советского мирка с гарантированной картиной мира и водкой по 3,62 и заставили жить, работать, делать выбор... Что этот Карфаген убожества надо было разрушить. Нет, они помнят только «голодных обездоленных людей».

Проблема в том, что когда вы отказываетесь замечать голодных и обездоленных, – это практически уничтожает всю вашу риторику про свободу и достоинство. Потому что свобода, достоинство, сменяемость власти, верховенство закона, многопартийность, плюрализм мнений – это все концепции, которые надо объяснять.
А вот презрение и жестокость к людям – это отношение, оно воспринимается сразу, моментально, без объяснений и тут же провоцирует ответную реакцию.

Социопаты, неспособные на проявления искреннего сострадания, вынуждены быть хорошими актерами; если они актерами быть не могут или не хотят, они вызывают всеобщую ненависть.

В разговорах о 90-х у певцов свободы появляется нечто очень глубоко большевистское – вера в то, что «невписавшиеся», «бывшие» жертвы революционных преобразований не заслуживают солидарности и сострадания.

Это «рабы» и «совки», которым приписывается психологическая, культурная и иногда даже генетическая неполноценность, замечать их боль не принято. И как у большевиков было принято ненавидеть «проклятый царизм», у них принято ненавидеть «проклятый совок».

Вторая сторона настаивает на том, что СССР был великой и гуманной страной, граждане которой были привержены высоким идеалам и жили в братской приязни, пока эту страну не погубили злодеи и иностранные агенты.
При этом к многочисленным жертвам репрессий и коллективизации предлагается относиться точно так же, как апологеты 90-х предлагают относиться к жертвам рыночных реформ – игнорировать их или оправдывать высокой исторической необходимостью. Другое дело, что ни репрессий, ни коллективизации мы не застали, их игнорировать как-то легче. Но ничуть не правильнее.

Игнорировать несправедливость и человеческое страдание в любом случае аморально. Еще более аморально выражать презрение к жертвам. Здравый подход к истории и ее трагедиям может состоять только в признании всех жертв нашими жертвами, которые достойны быть признанными и оплаканными.

До тех пор, пока жертвы обвала 90-х или жертвы более ранней советской истории воспринимаются как чужие, мы находимся в состоянии холодной гражданской войны. Признать их – это не значит одобрить СССР или проклясть СССР. Это значит признать людское страдание независимо от политических предпочтений.

Это значит заметить маленьких людей, попавших в жернова истории. И для нашего будущего это, может быть, даже важнее, чем те или иные политические предпочтения.


Сергей Худиев
Источник: "Взгляд "