Лента: Общество

Политолог и журналист Борис Межуев — о последнем аналитическом докладе фонда ИСЭПИ (Институт социально-экономических и политических исследований)

В библиотечном зале гостиницы «Балчуг Кемпински» 3 июня 2015 года состоялась презентация аналитического доклада Фонда ИСЭПИ «Демократии XXI века: смена парадигмы». В докладе приняли участие в основном зарубежные исследователи, хотя среди авторов есть и двое российских ученых — Анастасия Бордовских и Валентина Федотова, которые присутствовали на презентации.

Однако доклад все-таки не российский, а международный, и российская тема в нем — периферийная. К осени организаторы мероприятия обещают написать что-то специально посвященное России и ее нелегкому постсоветскому пути: на этом же мероприятии, которое мне довелось посетить, о нашем Отечестве говорилось подчеркнуто мало — по-моему, даже имя индийского премьера Моди поминалось чаще, чем фамилия Путин, хотя великолепный вид из окна на Кремль и Красную площадь, казалось бы, располагал к рассуждениям именно о нашей стране.

Однако почти все выступающие остро чувствовали формат (о России говорим осенью, сейчас же — о демократии вообще) и старались его не ломать.

Дополнительную интеллектуальную интригу происходящему придавало то, что книга о «смене парадигмы» в восприятии демократии оценивалась его авторами как своего рода продолжение разговора, поднятого 40 лет назад тремя выдающимися учеными — Сэмюэлем Хантингтоном, Мишелем Крозье и Дзёдзи Ватануки — в докладе «Кризис демократии», представленном в 1975 году Трехсторонней комиссии.

Трехсторонняя комиссия — немного загадочная организация, о которой ходило всегда множество конспирологических слухов. Именно из недр этой комиссии, претендовавшей на интеграцию североамериканской, западноевропейской и японской элит, вышла так называемая Группа семи (G7), чаще именуемая в России «большой семеркой». Задача этой элитной интеграции никогда не скрывалась — она состояла в том, чтобы создать некое подобие мирового правительства, или, точнее, правительства объединенного Запада. Очевидная недемократичность подобного правительства создателей комиссии не особенно пугала именно по той причине, что они ощущали (и авторы «Кризиса демократии» это ощущение теоретически подтвердили), что демократия в нынешних условиях плохо работает, там, где она возникает, немедленно начинаются проблемы с управлением, усугубляются конфликты, государства перестают эффективно исполнять свои функции. Любопытно, что «кризис демократии» был объявлен накануне прихода к власти в США президента Джимми Картера, который, воспользовавшись услугами и самого Хантингтона, и многих других членов той самой комиссии, как раз и начал активно пропагандировать демократию как своего рода предмет американского политического экспорта.

Трудно сказать, что случилось на заседании Трехсторонней комиссии — то ли аргументы Хантингтона и коллег не были услышаны, то ли западная элита решила, что коли процесс обвальной демократизации нельзя остановить, его следует возглавить. Так или иначе, но консервативные суждения мудрецов трех континентов были отставлены в сторону и окончание холодной войны Запад встретил восторженным пророчеством Фрэнсиса Фукуямы о безусловной победе либеральной демократии и вытекающем из этого обстоятельства «конце истории».

Теперь, как сообщают составители книги, назрела необходимость снова обратиться от Фукуямы к Хантингтону, поскольку никаких оснований считать демократию единственно эффективно работающей моделью государственного управления нет. Демократия в чистом виде не сработала почти нигде — ни на постсоветском пространстве, ни на Ближнем Востоке, ни даже в Европейском союзе. Да, в общем, и Америке с ее сегодняшним раздраем ветвей власти сегодня нет оснований выдавать себе медали за институциональный дизайн. И если какие-то модели трезвые политологи и поминают сегодня добрым словом, то это скорее Китай с его меритократической олигархией или же Сингапур с его эффективным авторитаризмом.

В общем, сумерки демократии налицо.

Между тем, авторы нынешнего доклада, надо признать, не ограничиваются этими очевидными констатациями и не отрекаются от демократии как таковой. Скорее они пытаются разобраться, в чем причина всех нынешних проблем этой политической модели и почему при всех своих сложностях она остается наиболее приоритетной.

Как ни странно, проблемы демократии и ее преимущества во многом идентичны. Об этом пишут в книге и канадский политолог, частый колумнист нашей газеты Петр Дуткевич, и французский социолог Иван Бло, кстати, советник Николя Саркози, и британский философ Джон Данн.

Проблема демократии состоит в том, что она в какой-то степени несамодостаточна: демократический строй поддерживается некоей внешней по отношению к нему системой (по очень простой причине: демократия — это не только принцип организации власти, но и форма самоограничения власти). Для либеральной демократии такой системой является капиталистическая экономика, или, как модно было говорить в 1990-е годы, свободный рынок.

В 1990-е ни о каких других основах демократии говорить было неприлично, тогда было принято почти за аксиому — и в России, и в цивилизованном мире в целом, — что демократия приживется только в том случае, если власть не будет контролировать экономику, когда она окажется по преимуществу в частных руках. Всё это, как мы помним, хорошо звучало в теории, но на практике возникал простой вопрос: откуда возьмутся частные руки, в которые перейдут государственные активы?

Человечество (и Россия как часть человечества) пока дало три ответа на этот вопрос.

Частные руки с большими деньгами могут возникнуть как бы сами собой — из гущи народной, они могут прийти с Запада (или с Востока, если мы отдадим Курилы и сдадим в аренду Сибирь), и, наконец, их может создать само государство.

Издержки всех трех подходов очевидны.

Первый означает передачу основных госактивов в руки криминальных групп (примерно то, что имели и имеем на «незалежной» Украине), второй — это при возможных формальных атрибутах демократии фактическая гегемония иностранного капитала с частичной или полной утратой государством своего суверенитета (таковой представляется судьба очень многих стран Европы), наконец, третий случай — это тот странный симбиоз этатизма и капитализма, который характерен для большей части государств постсоветского пространства. По этому же пути и пошла Россия еще в 1990-е годы, и пока не очень понятно, как с этого пути можно сойти, какую альтернативную дорогу вообще можно выбрать.

Хотя все собравшиеся, как я уже сказал, старались не говорить о России, но всё равно, конечно, все думали в первую очередь о нашей стране. И хотели они сказать на самом деле простую вещь: Россия заблудилась в том же самом тупике либеральной демократии имени Фукуямы, в котором, по сути, запутался и весь мир. Та же Америка, в которой организованные бизнес-лобби контролируют парламентское большинство, или Франция, в которой народные представители, как говорили многие собравшиеся, представляют уже кого-угодно, но менее всего своих избирателей.

Как же выйти из этого тупика? Любопытно, что наиболее радикальные и смелые решения предлагали как раз западные гости. Иван Бло, например, утверждал, что парламенты могут оказаться гораздо менее зависимы от бизнес-интересов, если в них будут заседать не профессиональные юристы, а профессиональные военные, если хотя бы отчасти в сферу управления вернется этос военной аристократии. Или же этос военной демократии, которая, как говорил Бло, часто является основой демократии электоральной — как это было, скажем, в Швейцарии, в которой свободно голосовали те, кто с оружием защищал родину. И поэтому тех, кто защищал родину с оружием в руках, было сложно лишить права голосовать и быть избранным.

Если бы такое суждение высказал отечественный политолог, его бы немедленно сочли сторонником Дугина, назвали бы консервативным революционером, а то и кем-нибудь похуже и отправили бы в библиотеку изучать труды Фукуямы, Пайпса и профессора Клямкина. Но к европейскому светиле отношение всё же иное.

Я, по правде говоря, не уверен, что спасение российской демократии — это всеобщее ношение оружия или всеобщая запись в добровольцы — но все-таки что-то в этой мысли есть. Конкуренцию государства и олигархической фронды может превратить в демократическое состязание лишь кто-то третий: я всегда надеялся, что этим третьим будет интеллектуальный класс, но пока он не может внятно озвучить собственную политическую повестку, а в духовных авторитетах у него, как правило, те, кто обеспечивает его скудной пищей.

Так что кто знает, откуда нелиберальная демократия будет черпать свою социальную силу?

Но если все-таки отвлечься от крайних рецептов, хочу сослаться еще на одну мысль, высказанную некоторыми участниками мероприятия. Из всех политических систем Европы российская модель более всего походит на французскую — судя по всему, совершенствоваться и развиваться им надлежит вместе, при взаимном обогащении и взаимной коррекции.

Российско-французская политическая конвергенция — вот, пожалуй, правильный лозунг сегодняшнего дня. Франция, возможно, будет эволюционировать — при благоприятном течении событий — в сторону укрепления элементов президенциализма (не случайно, профессор Бло посвятил значительную часть своего выступления роли народных плебисцитов во Франции), Россия вынужденно будет осваивать пока не очень ведомые ей преимущества парламентаризма.

Вот так, поддерживая друг друга, двигаясь на ощупь и в темноте, не имея в запасе ничьих готовых рекомендаций, наши хромые на какую-нибудь из ног системы могли бы выбраться из тупика имени Фукуямы к чему-нибудь более вдохновляющему.


Борис Межуев
Источник: "Известия "