Лента: Общество

Олег Игоревич Генисаретский — доктор искусствоведения, член Академии гуманитарных наук. Заместитель директора Института человека Российской академии наук. Главный научный сотрудник Института философии Российской академии наук. Проектный аналитик Института муниципального и регионального партнерства. Руководитель Центра синергийной антропологии Государственного университета — Высшая школа экономики. Лауреат государственной премии в области литературы и искусства 1997 года. Автор многочисленных работ в области искусствоведения, системодеятельностной методологии, гуманитарного развития, культурной и религиозно-философской проблематики. Представленная ниже статья впервые опубликована в 2005 году.

Чтобы социальное управление в культуре было осмысленным, следует сначала признать и научиться видеть культуру как живое, исполненное смысла и творческой энергии среду духовной жизни, во многом схожую с живой природой; среду, населенную благами и персонажами, подверженную росту или вырождению, способную быть экологически чистой, животворной или загрязненной, мертвой, мертвящей.

Когда после апреля 1985 года начался процесс обновления советского общества, сразу стало ясно, что культуру он затронет не менее глубоко, чем политику, экономику или социальную сферу. Обнародование десятилетиями закрытых от народа произведений и имен, перестройка деятельности творческих союзов и государственных учреждений культуры, активное участие деятелей культуры в дискуссиях по актуальным историческим и экологическим вопросам, — вместе с появлением значительного числа «неформальных», «альтернативных» культурных сообществ, — породили не раз высказывавшееся мнение, что именно в культуре процесс общественного обновления протекает намного активнее, чей в других областях.

Однако к середине 1990 года эта эйфория от поверхностной демократизации и достигнутой свободы творчества практически сошла на нет. Резкое сокращение финансирования культурных программ, распад централизованной системы управления культурным процессом, отток творческих сил за рубеж и в другие сферы деятельности привели к ощущению глубокого неблагополучия в сфере культуры, отсутствия перспектив для сохранения даже того уровня культурной развитости, который имел место в доперестроечные времена.

И тем не менее последовательно, хотя и неуправляемо протекающий процесс модернизации общества оказывает на культуру свое трансформирующее воздействие, ставя перед искомой культурной политикой новые задачи.

Несмотря на апатию, связанную с хозяйственной разрухой, национальными конфликтами и общей ценностной дезориентацией, в обществе наблюдается процесс осознания социально-практической и психо-практической роли культуры, необходимости общего, неполитизированного культурного пространства, способного осуществлять миротворческую, просветительскую и развивающую функции, Намечается согласие в том, что восстановление личности в ее духовном достоинстве, в полноте человеческих прав может опираться лишь на свободный выбор культурных ценностей, приверженность к которым может дать ей возможности для индивидуального личностного роста и развития творческих способностей. Свобода мысли, чувства, свобода совести и творчества опирается лишь на достаточно широкую осведомленность в содержании культурного наследия, на сформированную привлекательность и доступность их для каждого человека, соотносящего себя с ценностями культуры. Только при этих условиях можно реально надеяться на непонижение духовной развитости жизни и мысли, на возможность укрепления их нравственных начал и ту «духовную оседлость», от отсутствия которой страдало подсоветское общество.

В сфере культуры происходит многое, что говорит в пользу реальности усиления ее роли и общественной жизни. Это:

Во-первых, возрастающая дифференциация ее собственных функций: не только сохранение наследуемых ценностей или создание новых, не только предоставление культурных услуг населению, но и эстетическое воспитание, формирование полноценной среды обитания, освоение новых культурных технологий, гуманитаризация образования и досуга и другие социальные качества.

Во-вторых, расширение учитываемых исторических горизонтов культуры: поиск плодотворной ориентации в ее тысячелетних, столетних и современных ценностях, достижение правдоподобной преемственности во всех этих горизонтах, оплотнение межкультурных контактов и открытость в область общечеловеческого измерения культуры, новая жизнь духовных и этнокультурных традиций в нашем времени, поиск реалистических версий сохранения народной культуры.

И в-третьих, просматривающаяся сквозь эти обогащающиеся исторические и социальные измерения потребность в более глубоком, одухотворенном правдой и красотой человечески достойном бытии, неудовлетворенность тем поверхностным, отчужденным образом жизни, который окружает нас, тем набором сведенных к эстрадности и пародийности поп-ценностей, которыми довольствуется сложившаяся уже массовая культура.

Культура раскрывается в понимании как особое жизненное пространство, среда духовного обитания человека. Емкость культуры для самоопределения необычайно велика, в ней высветляются образы возможной и ожидаемой жизни, полнота, завершенность которых в исторически настоящем в самой жизни достичь еще невозможно, и даны они в культуре «здесь» и «сейчас», а не в отложенном будущем; даны для воображения, мысли и чувства, которыми личность обретает свое духовное бытие, достаточно независимое от обстоятельств своего окружения, и может, ценностно ориентируясь в нем, занять по отношению к нему достаточно правдоподобную, творческую и всегда свою, неповторимую позицию.

В силу сказанного культура и является тем жизненным пространством, где опробываются различные ценностные ориентации, стили мысли и переживания, разыгрываются сценарии жизнетворческого поведения, где облик людей и сообществ проще доступен пониманию и оценке, чем в спутанных и достаточно скрытых жизненных обстоятельствах. В пространстве культуры кристаллизуется гражданское сознание, восстанавливается историческая память народа и оздоровляется его духовная жизнь.

Процесс обновления раскрывает перед обществом новые горизонты культурного роста. Вопросы, на которые нужно ответить, выбирая ту или иную культурную политику, состоят в следующем: в какой мере мы готовы сегодня осознанно вступить в это открывшееся жизненное пространство, преодолеть отчуждение в духовной сфере, покончить с отторжением текущей культурной политики от тысячелетнего опыта общечеловеческой духовной жизни? Восполнить утрату исторической памяти, не потеряв интереса к культурному и историческому творчеству? Приходится признать, что воля к подлинной духовной жизни, которая должна была бы поддерживаться культурой в нормальной обстановке, в нынешних условиях не столь уж сильна, нет необходимого количества опор для нее в политической, экономической и социальных структурах общества.

Одна из причин дезориентации в перспективах культурного роста состоит в той медлительности, с которой сохранившиеся институты и нарождающиеся субъекты культуры относятся к поиску, формулированию новой культурной политики, отвечающей идеологии и практике обновления, запросам того широкого поля культуры, которое представлено сегодня не только ее административными учреждениями, но и исследователями-гуманитариями, творческими работниками, теми сообществами, для которых культура значима в их повседневной жизни.

Нельзя сказать, что политики в области культуры у нас не было. о ее состоянии в прошлом мы судим по тем застойным явлениям в творческих союзах, в массовой культурно-просветительной работе в области эстетического воспитания и сохранения наследия, о которых публицистами сказано уже много горьких слов. Сделав ставку на демократизацию культурной жизни, ее деятели уповали на гласность, видя в ней свободу выражения мнений, свободу творчества и гарантию доступности культурных ценностей. Но у гласности есть и еще один смысл — наполненность слова четкой концептуальной и проектной ориентацией, представление в слове додуманных до конца позиций в отношении тех реальных проблем, что порождают и самоопределение в ценностях культуры, и мысль о них, и выражающее их слово. В сфере культуры эта концептуально-проектная сторона гласности значима более, чем где-либо. Ведь все объекты ее — образы, мысли, произведения, памятники — это, в первую очередь, переживаемые, мыслимые ценности, а потом уж материальные объекты. Культурная политика осуществляется только благодаря пониманию смысла культуры как целого, опирается на избыточное многообразие творческих, научных, личных и групповых концепций, ценностных ориентаций. В условиях гласности и плюрализма инициатив культурная политика может быть только рефлектированной, явно выраженною в декларации ценностей, которые она берет под защиту, собирается взращивать, способствовать их распространению.

В обстановке эйфории об открывшейся свободе творчества и при лукавом молчании тех, кто сохраняет ключевые позиции в культурном процессе, утвердилось мнение, что теперь можно обойтись вовсе без какой-либо политики в отношении культуры. При этом ссылаются, — и не без оснований, — на то, что культура самодеятельна и не может быть субъектом управления; что стоит как можно долее продлить период первоначального накопления духовных свобод, не ставя при этом никаких культурно-политических задач; надеются на магию спроса и рубля, которые сами сделают решающий выбор между тем, что жизнеспособно, а что нет.

Очевидно, что в подобных мнениях силен генетический страх перед всякой политической активностью, упорно навязывавшийся деятелям культуры в течении полстолетия. Слишком еще смутно представляются контуры новой политической культуры, слишком слаба разумная уверенность в ее жизнеспособности, чтобы общественное мнение в целом могло согласиться с неизбежностью новой, пусть и более демократической и ориентированной на человека политизацией, особенно в области культуры. Однако сегодня в условиях развертывающегося демократического процесса нет оснований и далее — по старой политпросветовской привычке — полагать, что политика есть дело номенклатуры, а не всех тех, кто заинтересован в обновлении культурной жизни, в защите нравственного, духовного достоинства человека.

Наблюдение за текущей ситуацией в культуре дает основания утверждать, что без выработки явной культурной политики, демократической и постоянно обновляющейся, дело духовного возрождения народа не скоро станет подлинно общим делом. Слишком далеко зашло взаимное отчуждение людей, культурная дезинтеграция общественных отношений, чтобы с помощью декларации о верности культурному наследию, о значении культуры для стабилизации базовых ценностей можно было надеяться на легкость духовной мобилизации людей, на конструктивность культурных инициатив, на участие большинства в общественно значимом оздоровлении духовной жизни. Слишком сильно действие цеховых застарелых интересов, ценностных приверженностей, этнокультурных ориентаций, искажающих видение реальностей культуры, порождающих пристрастное и предвзятое отношение к данным духовного предания и современным культурным инициативам.

Политика осмысленна лишь как занятие свободных людей, умеющих видеть основные проблемы жизни с позиций «общего блага» и «общего дела»; людей, принимающих этику служения высшим интересам нации, страны. В культуре же все свершается глубиною творческих замыслов и совершенством их воплощения, встречной способностью понимать и ценить их на фоне вершин культурной развитости, завещанных историей. Ценности культуры могут исторически изживаться, переходя в другой, более прикладной регистр, становясь, например, памятниками, историческими свидетельствами, но случается это лишь когда в повседневный культурный обиход входят новые ценности того же духовного достоинства. Поэтому и запретительные, и инициируемые действия в культуре бессмысленны и неэффективны, в ней все решает творчество и наследуемая развитость. Искомая культурная политика может быть только политикой творческой свободы — как пути духовного возрастания, возрождения, накопления личностного потенциала культуры.

В общественном мнении уже сложились довольно четкие ценностные ориентиры, позволяющие предвидеть, какой может быть реалистическая культурная политика. Это прежде всего:

Объединение жизненно заинтересованных в духовном возрождении сил: специалистов-гуманитариев и историков культуры, любителей-энтузиастов и знатоков, «гениев места», воплощающих преемственности традиций; отдельных лиц, групп и сообществ, собирающихся по местному принципу или по приверженности к каким-то ценностям культуры; политиков, признающих значение культурных инноваций для осуществления предлагаемых им реформ.
Ведомственная неприуроченность культурных программ и инициатив, в силу чего можно рассчитывать на более свободное отношение к культуре как среде духовной жизни, средоточию духовных ценностей, как исторически конкретному целому, выражающему дух времени, своеобразие образа жизни, переплетение в нем различных культурно-исторических традиций.
Потребность в более органическом сочетании художественно-творческого, научно-академического и повседневно-народного взглядов на культуру; сочетания, для которого практически нет места сегодня в принятой номенклатуре изданий, каналов информации и учреждений культуры.
Установка на непонижение, на сохранение достигнутого в прошлом уровня духовной развитости; отказ от той «экзистенциальной халтуры», которой заражены и досуг, и образование, и самодеятельное творчество; приверженность к ценностям высокой — профессиональной классической и традиционной народной культуры.
Настоятельная потребность в обновлении образа, «имиджа» деятеля культуры, отвечающего духу времени и своеобразию нашего отечественного бытия, могущего выдержать сравнение с «духовными мужами» прошлого, имеющего вкус к духовной трезвости и понимание специфики культуры как духовной по преимуществу.
Веря в способность общественного мнения и профессиональных сообществ претворить эти ориентиры в разумные основания реалистической, плодотворной культурной политики, необходимо остановиться на некоторых «завалах прошлого», которые прежде всего будут мешать достижению согласия в названных ориентирах.

Из подсоветского прошлого унаследованы два подхода к реализации культурной политики, глубоко въевшиеся в подсознание и манеру поведения причастных к ней лиц.

Первый — это ведомственный и по духу технократический взгляд на культуру, сводящий ее преимущественно к системе культурного обслуживания. Здесь важными считаются посещаемость учреждений культуры и часы, проведенные у телевизоров, радио, их вместимость и пропускная способность, окупаемость, сбыт «художественной продукции», спрос на нее, а не — вдохновение красотой образов, их духовной глубиной, правдой и неотразимостью жизни. Этот взгляд, свойственный министерствам культуры и другим держателям ее учреждений, проектировщикам-архитекторам, был в 1970-е годы усвоен также специалистами по социальному проектированию и планированию, разработчиками генеральных схем и программ управления сферою культуры. В условиях господства остаточного принципа финансирования культурных потребностей эти специалисты надеялись «все более полно» удовлетворять эти потребности путем манипуляции с плановыми показателями. Манипуляции — даже при мизерных ресурсах — всегда удавались, успешно отчитывались о выполнении планов культурного развития, а коррозия культуры, грозившая перерасти в духовное вырождение, все углублялась.

Приходится признать, что этот вульгарно-экономический подход к управлению культурой продолжает процветать и поныне. Конечно, для управленческой работы важно знать, каков уровень привлекательности тех или иных культурных ценностей, осведомленность разных групп населения о них, их реальная доступность на местах. Но оценки такого рода осмыслены лишь в рамках предварительно сформулированной и обсужденной культурной политики, когда ясны ценностные ориентиры культурного роста, когда достигнуто согласие — между всеми официальными, творческими, общественными силами, — в приоритетности ценностей, в целях культурного развития. Вне такого согласия достигается лишь одно — ведомства планируют и отчитываются, ученые пишут непубликуемые отчеты, а за бортом этой декоративной активности — реальная жизнь и культура.

Упования на эффективность подобных методов управления в культуре — плод некритического усвоения технократической идеологии. Исследования, прогнозирование, планирование, ведомственное внедрение (до которого руки — по бедности, — не доходили) — все это анонимные процедуры, не предполагающие прямого демократического участия людей в выражении своих запросов, не нуждающиеся в достаточно развитом гуманитарном понимании смысла культуры. Если некоторые ученые, участвовавшие в них, и имели такое понимание, то оно осталось погребенным в научных отчетах. И главное, культурной политике — в указанном выше смысле, — тут попросту не было места.

Эта практика содержательного отчуждения управления от реальной культуры крепко увязана со вторым принципом социального управления культурой, сложившемся еще в конце 1920-х — начале 1930-х годов. Речь идет о ставшем чуть ли не традиционным сведении культуры, ее духовых ценностей — к идеологии, к идеологически «рационализированным» представлениям, давно стершимся до уровня газетных штампов. Считалось, а многими и сейчас втихомолку считается, что культура, охватываемые ее блага и переживания могут быть адекватно выражены в идеологических концепциях типа социалистического реализма, партийности искусства, сводимой к выражению преданности руководству в доступной для него форме; или в идеологических принципах-тезисах — в служении идеалам демократии, национального возрождения… Для осуществления этой идеологической операции над живым телом культуры достаточно было канонизировать, например, натуралистически достоверную систему выразительных средств (или авангардистскую, как старались в 1920-е или 1960-е годы), выделить независимое от этих средств идейное содержание, и директивном образом отождествить его с принятыми в данный момент идеологическими установками. А чтобы проведенные таким образом границы дозволенного и недозволенного, прогрессивного и реакционного трудно было нарушать, среди деятелей культуры назначались с помощью табеля должностей и званий все правильно понимающие (или делающие надлежащий вид) «мастера культуры», защищавшие эти границы столь же рьяно, как свое положение.

Разумеется, ни к культуре, ни к идеологии в собственном смысле слова подобная операция не имеет ни малейшего отношения. С тех пор, как вульгарная социология потеряла свою интеллектуальную привлекательность, мало кто явно способен выдавать сведение культуры к идеологии за основание культурной политики. Однако оно прочно вплелось в практику управления, и не видно, чтобы к изживанию его была большая тяга.

Известно, как сильно сказалась эта управленческая направленность в «двойном счете» культурных ценностей. В художественной критике или философской эстетике одни оценки были приняты для парадных заседаний и академических историй искусства художественной мысли (тут имена гениев мирового искусства, философии) и совсем другие оценки, другая мера искренности и вкуса — в отчетах о пленумах творческих союзов, выставках и концертах, в учебниках для ВУЗов и текущей публицистике. Будто бы в библиотеках, музеях, филармониях есть (где есть) одно, высокое искусство, а в повседневной окружающей нас жизни — другое, приспособленное для удобства командно-административного манипулирования.

К такого же рода извращениям принадлежит и продолжающийся искусственный отрыв современного советского искусства от современного мирового, начавший едва исчезать в последнее время. Впечатление о его неизбежности было столь велико, что в среде художников, музыкантов, писателей и публики сложился свой «двойной счет», — на официальное и неофициальное искусство и искусствоведение. Не нужно думать, что разрыв этот коснулся лишь авангардистского искусства. Еще в большей степени полоса отчуждения между допущенным и недопущенным в повседневный оборот пролегает как раз в области серьезного, духовно углубленного искусства Запада и Востока. Произошедшее отсюда сужение духовного горизонта сказалось в принятом ныне понимании классики: из ее состава надолго выпало, например, византийское и древнерусское искусство, классическое искусство Индии и Дальнего Востока, другие культурные традиции.

Последствия неявного, принижающего сведения культуры к идеологии, отказ культуре, творческой и духовной жизни в самобытности, в самоценности очень глубоки — и в повседневном обиходе, и в навыках социального управления, усвоенных административной системой. Но именно потому сегодня столь важно разобраться в них, быть предельно критичными в самих основах культурной политики, в признании автономности культурной ценностей, духовной жизни и сделать выбор в пользу подлинного духовного обновления, возрождения народов и их культур.

Опора на оба названных пережиточных принципа по сути делала ненужным никакой осмысленный взгляд на культуру как живое, самобытное целое. Управленцы-плановики имели дело с культурным обслуживанием, где не до содержания предоставляемых им ценностей, а идеологические лидеры — с правильностью общих установок, верностью принципам. Культурпросветовская массовая работа, подчиненная тем и другим, разделила недостатки обоих подходов и подверглась наибольшему вырождению.

Признание самобытности культуры вовсе не означает, что все в ней может быть пущено на самотек. Но чтобы социальное управление в культуре было осмысленным, следует сначала признать и научиться видеть культуру как живое, исполненное смысла и творческой энергии среду духовной жизни, во многом схожую с живой природой; среду, населенную благами и персонажами, подверженную росту или вырождению, способную быть экологически чистой, животворной или загрязненной, мертвой, мертвящей.

Этот взгляд на культуру как повседневно питающую человека своими благами развивается сегодня экологией культуры. Что бы там ни говорили о годах застоя, но именно в 1970-е годы вызрело сознание опасности жизненной и духовной деградации, потери обществом человеческой, культурной и этнической идентичности. Сознание, уходящее корнями в традиционное народное миросозерцание, смыкающееся с потоком духовных, художественных, гуманистических традиций и противостоящее как перекраивающему жизнь утопизму, «переброскам» — рек ли, духовных течений, так и разрушительному, отрицающему ценность традиции нигилизму.

Один из ключевых вопросов при определении целей культурной политики — вопрос о ее культурно-экологической направленности. Идеология обновления, ставшая основой процессов образования нашего общества, слишком часто и необоснованно трактуется как идеология только модернизации политической, экономической ил социальной. При этом обходится молчанием вопрос взаимосвязи — в будущем состоянии общества — качеств современности, новизны и культурной преемственности образа жизни народов, населяющих наше евразийское Отечество.

Модернизация, обновление предполагают внедрение в жизнь нового поколения технологических, организационных, информационных структур. Эти новые заимствуемые или проектируемые структуры составляют мощный поток предлагаемых обстоятельств жизни, изменяющий многое в прежнем образе жизни, вызывая потребность в переоценке ее прежних ценностей. И это естественно, поскольку новое качественное состояние общества, достигаемое в процессе модернизации, — это состояние непрерывно обновляющегося общества, состояние, в котором интенсивное развитие, динамизм всех общественных процессов станет постоянным качеством жизни. Однако чем мощнее и разнообразнее станет поток предлагаемых изменений, тем острее будет стоять вопрос о преемственности образа жизни, о сохранении — или утрате — человеческой и этнокультурной идентичности. В пользу такого прогноза говорит опыт модернизации жизни в развитых и развивающихся странах. Опасность деградации природы и культуры перед лицом технологических и социальных инноваций, поиск путей к сохранению жизненных и духовных ценностей, делающих человека человеком, — ключевая тема мировой гуманитарной публицистики и науки. Прогнозируя политические, экономические и социальные изменения, сопутствующие процессу модернизации, необходимо определиться в том, с какими ценностными установками общество вступает в новую историческую фазу, с помощью каких проектных концепций они будут выражаться.

В конечном счете задача культурной политики определяется точным и ясным пониманием того, что такое культура во всех сферах образа жизни, как будет оценено ее значение в деле укрепления духовной жизнеспособности разных «культурных областей» страны, в повседневной жизни социальных и этнических групп населения, профессиональных и самодеятельных сообществ. Процесс культурного самоопределения их, путь к которому открылся благодаря демократизации и свободе самовыражения, еще только начался. Но во всех предлагаемых развитием обстоятельствах нашего будущего важно заботиться о сохранении того духовного облика, который мы унаследовали от наших предков и который составляет нашу самобытность в многоцветии мировых культур.

В выборе культурной политики нельзя полагаться на то, что процесс модернизации поставит общество в щадящие условия. Ожидающие нас структуры в значительной части создаются техническим и организационным путем — они проектируются, планируются и внедряются не без участия административной системы. Как бы далеко не зашел в будущем процесс гуманитаризации управленческой и проектной культуры, модернизация — довольно жесткий процесс, вызывающий напряжение жизненных сил, большие нагрузки на общую жизнеспособность людей, на их душевные и духовные силы. Урбанизация, например, не только способствовала распространению благ городской цивилизации, но и породила серую, отчуждающую городскую среду. Развитие массовой информации не столько увеличило доступность ценностей подлинной культуры, сколько сформировало усредненную поп-культуру. Нейтральная, казалось бы, приверженность моде в стиле жизни оборачивается появлением молодежных сообществ, агрессивно противопоставляющих себя культуре прошлого.

В какой мере все это неизбежно? Пассивные оптимисты при этом утверждают, что рано или поздно жизнь вернется на круги своя. Активные оптимисты заявляют, что модернизация неизбежна и следует во всем без исключения видеть ростки будущего. Очевидно, однако, что два вида оптимизма самоустраняются от доступной заботы о человеческих последствиях технологических и социальных трансформаций. Нет оснований всю нагрузку негативных последствий модернизации возлагать на присущую культуре способность к регенерации, на человеческую устремленность к новой, более достойной жизни. Если эти последствия не полностью устранимы, то забота о более щадящих режимах социализации, воспитания и адаптации к наступающим условиям (для разных социальных и территориальных групп) вполне доступна социальному проектированию в культуре. Но для этого требуется больше внимания к особенностям и традициям образа жизни людей, к тем ценностям культуры, которые определяют своеобразие, самобытность жизни в тех или иных регионах.

Два раздела экологии культуры могут стать концептуальным основанием для разработки региональных культурных программ, нацеленных на сохранение этнокультурной идентичности образа жизни — это областничество, столь много значившее в исторической судьбе России и народов, населяющих ее, и новое, духовное народничество, стремящееся к сохранению местного культурного своеобразия при обновлении социальной инфраструктуры культуры. Слова, употребляемые для обозначения этих разделов, из словаря XIX века. Но экология культуры, вместе с другими гуманитарными дисциплинами, изучающими человека в его повседневной среде, стремится придать традиционному областничеству и народничеству рефлектированное, концептуальное выражение — на языке современных гуманитарных научных, проектных, художественно-творческих концепций.

Сегодня ни одно решение о реконструкции поселений, об открытии учреждений культуры, осуществлении культурных программ не обходится без выработки решающей концепции. И чем интенсивнее станет модернизироваться жизнь, тем больше будет спрос на гуманитарно обоснованные и ценностно правдоподобные концепции. Одной волей к защите естественной подлинности жизни, игнорирующей фазу выработки и обсуждения решений, не удастся обойтись. Экология культуры с ее аксиоматикой сберегающего отношения к ценностям жизни, причастного, входящего в интересы населения подхода к формированию предметных условий жизни, становится идейной платформой, на которой обновление сходится с преемственностью, а новизна обстоятельств жизни понимается как признак ее полноты и творческой глубины.

Политики и публицисты склонны повторять сегодня, что человек вновь должен стать хозяином земли, предприятий, поселения, самой жизни; должен быть обладателем и распорядителем некоторой собственности. В этом видится залог возрождения естественных хозяйственных и социальных отношений. «Сын земли», благоустраивающий ее согласно собственному пониманию смысла и целей жизни, работник, ценящий осмысленность труда, неотчужденного от природных и общественных условий обитания, гражданин, неравнодушный к вопросам справедливости и милосердия, — первичные общечеловеческие ценности. Но человек в них реализуется еще и как личность, неповторимое лицо, понимающее себя (и других) с точки зрения того или иного культурного проекта, замысла о человеке, передающегося из поколения в поколения культурным преданием, рефлектированным в опыте искусства, морали, философии.

Хозяин может оказаться хищником, работник — работать на износ себя и природы, обитатель — разрушителем унаследованного окружения. Право собственности и распоряжения, которым наделяет человека взгляд на мир, как на хозяйство, оправдан лишь в том случае, если они мыслятся неотрывным от причастности и принадлежности — земле, работе, хозяйственному и гражданскому обиходу. Только признавая себя частью их как целого, человек получает высшее право владеть и пользоваться ими, становится законным наследником исторического достояния, а не самозванцем, не знающим своего родства. В свете этих аксиом философия хозяйства смыкается с экологией культуры.

Каждый человек, в каких бы отношениях он не состоял с памятью о культуре бывшей и с надеждами на культуру будущего, живет в духовном настоящем, чувствами и мыслями своего времени. Культура, как говорили древние, есть то «умное место», та живая духовная среда, ценности и энергии которой должны реализовываться «здесь» и «сейчас», в текущей повседневности, а не после того, как осуществиться процессу смены типа цивилизации. Никакая сеть учреждений и связей культуры, никакой поток сообщений и событий в ней, — если брать только как учетные единицы прогнозов и программ на будущее, — не удовлетворяют культурных потребностей и не воспитывают. Внимание должно быть перенесено на ценностную емкость, разнообразие и целостность той духовной среды, которая этими сетями и потоками обеспечивается.

В конечном счете культурная политика — это путь духовного роста в жизненном пространстве культуры, установка на восприятие символов образа жизни и культуры как состояний сознания (воли), события личностного роста. Все ее научное обеспечение и идейное обоснование должно служить духовному самоопределению людей, опыту переживания культуры как смысловых и предметных превращений, испытании собственной жизни — на подлинность, глубину, духовную достоверность бытия.

Таков гуманитарный смысл культурной политики, без указания на который исследование ее экологических, социологических или управленческих проблем было бы неполным.


ОЛЕГ ГЕНИСАРЕТСКИЙ
Источник: "Центр гуманитарных технологий"