Лента: Общество

Понятием «нынешняя Россия» мы обозначаем Российскую Федерацию – ту часть исторической России, которая оформилась как новое государство на территории РСФСР после ликвидации СССР. Это уточнение необходимо, потому что РФ – это именно часть России, оторванная, как и другие постсоветские республики, от целого, которое складывалось в течение нескольких веков. И травма этого отрыва, и неполнота всех систем оторванных частей являются важным фактором современного кризиса, и воздействие этого фактора будет чувствоваться еще долго. Игнорировать его обществоведение не может, это важная часть анализа всех «срезов» бытия постсоветских обществ.

Однако все время мозолить глаза этим обозначением не будем, история продолжается, и нынешняя Россия обустраивается как новая целостность, хотя и тяготеющая к интеграции со своими «родственными» постсоветскими частями. Поэтому будем называть ее «Россия», лишь в необходимых случаях указывая на ее переходное состояние.

Кризис, в который втянулась Россия в конце ХХ века, называют системным. Это значит, что повреждены все системы страны.

Более того, повреждены или «работают в нештатном режиме» все элементы и связи всех систем страны – она больна. Кризис – особый тип бытия, в этом его действительно можно уподобить болезни человека. Как и болезнь, его надо изучить, поставить диагноз, выбрать лекарства – и лечить. Лечить осторожно, стараясь не навредить, регулярно корректируя ход лечения. Как и в медицине, основное знание для лечения носит научный характер, хотя и «народные средства» надо использовать – осмотрительно. Как в общем знании о человеке выделяют медицинскую науку, так и в обществоведении надо выделять его особый раздел (или, точнее, «срез») – кризисоведение или, привычнее, кризисное обществоведение.

Кризис как объект исследования тоже надо рассматривать как систему. Процессы в ней по большей части нелинейны, по достижении критических порогов легко переходят в режим самоускорения и подкрепляют друг друга, вступают в кооперативное взаимодействие с синергическимиэффектами, иногда очень сильными. Мысленно мы и осваиваем колоссальный кризис России как систему, рассматривая разные его «срезы». Но его интегральную, многомерную рациональную модель сложить в уме пока трудно, приходится довольствоваться художественными образами и опираться на «мышечное» мышление.

Уже с языком для описания образа этой модели дело обстоит плохо – страшно назвать вещи «своими именами», т. е., адекватными метафорами. Приходится ограничиваться эвфемизмами.

Говорим, например, «кризис легитимности власти». Разве это передает степень, а главное, качество того отчуждения, которое возникло между населением и властью? Нет, перед нами явление, которого Вебер не мог себе и вообразить. Разработка аналитического языка для изучения нашей Смуты – большая задача, а к ней почти еще не приступали. Надо хотя бы наполнять термины из общепринятого словаря западного обществоведения нашим содержанием. Ведь почти все понятия, обозначаемые этими терминами, нуждаются в «незамкнутых» определениях, требуют большого числа содержательных примеров из реальности именно нашего кризиса.

Очень трудно в привычном подходе к кризису как «нормальной» системе избежать ошибок divisio – очень важного для нашей темы типа. Это – неправомерное разделение системы, при котором разделяемые части теряют свое качество, свои «жизненные силы». Мы видим перед собой не «организм», а расчлененные части «трупа». Это – тоже необходимый этап познания, но на нем никак нельзя останавливаться. Типичный пример такой ошибки divisio – представление нашего кризиса как экономического.

Еще в начале 1990-х годов, когда Е.Т. Гайдар или Н.П. Шмелев объясняли стремительное погружение России в кризис, привлекая монетаристские теории или поминая «кривые Филлипса», это казалось даже издевательством. О чем они говорили? Казалось очевидным, что хозяйство было парализовано рядом мощных ударов во все невралгические точки государства и общества, инфляция или бартер – лишь симптомы тяжелого поражения всего организма. Рассуждения тех политиков и экспертов казались злонамеренными попытками уйти от сути, отвлечь от главного. Но ведь этот дефект мышления был присущ всему обществу, включая оппозицию, которая эти реформы критиковала.

Чувствовалось, что не так страшны сами по себе спад производства, массовое обеднение или рост преступности, как та сила, которая рождалась при их взаимодействии. Чувствовали, но объяснить и оценить это новое системное качество не умели. И сейчас эта методологическая проблема не решена – ни в государстве, ни в обществе. Над ней надо работать.

Нынешняя Россия – система в неустойчивом равновесии. В ней одновременно идут процессы распада и укрепления. Куда качнутся весы, зависит и от власти, и от всех нас.

В большой степени зависит от научного обеспечения. В чем сложность нашего положения? Прежде всего, в том, что все мы – частицы этого самого больного общества (государства, хозяйства, культуры и пр.), которое обязаны изучить беспристрастно. И все мы находимся в «кипящем слое» событий, которые не могут оставить нас равнодушными – речь идет о судьбе нашей страны и наших близких, за которых мы отвечаем.

Нам нужно достоверное знание, но мы поневоле смотрим на события через призму добра и зла, через фильтр тех ценностей, которым мы привержены. Знание, которое достигается при таком взгляде, сопряжено с нравственными ценностями. Оно не является объективным, это знание не научное. На нем основана нравственная позиция личности, оно необходимо, но не достаточно для рационального выбора. Для эффективного познания общественных процессов требуется достоверное знание – знание о «том, что есть», а не о «том, что должно быть». Разделить оба типа знания очень трудно, но научиться этому необходимо.

Для этого и требуется создать «новое обществоведение» научного, даже «инженерного», типа.

Овладение научным методом в приложении к общественным явлениям вовсе не значит ухода от проблемы добра и зла и нравственного релятивизма. Обществоведение и возникло как критический анализ социальной реальности. Исследователь всегда идентифицирует себя или солидаризуется с какой-то социальной группой, исходит из какой-то нравственной позиции. Но, если он ищет достоверное знание, он должен уметь в ходе анализа отставить в сторону свои симпатии и предпочтения, подобно тому, как врач, движимый сочувствием и состраданием к больному, обязан поставить верный диагноз. Для этого его обучают трудному профессиональному навыку разделять две сферы: ценностей и знания, не упуская ни одной из виду, но и не смешивая их.

Если не выработать надежных приемов разделения рационального знания и нравственных ценностей, мы не преодолеем того состояния, которое тяжело переживалось в 1990-е годы. Тогда произошло резкое разделение общества именно по ценностным установкам – вопреки логике, расчетам, разумно понятым интересам. Люди умные и образованные, давно друг друга знавшие и уважавшие, вдруг перестали друг друга понимать – до такой степени, что подозревали друг друга в аморальности и глумливости. Не верили, что собеседник может всерьез говорить такие вещи и отстаивать такие позиции.

Одни, впав в рыночный энтузиазм и уверовав в демократические ценности Б.Н. Ельцина и Г.Х. Попова, с возмущением слушали проклятья в адрес приватизации или ликвидации СССР. У них не укладывалось в голове, что кто-то из честных граждан мог отвергать такие благородные действия. Их оппоненты, в свою очередь, тоже не верили, что они искренне могут радоваться ликвидации СССР и колхозов или бесплатного здравоохранения. «Как ты можешь восхищаться Столыпиным?», — пытались они вразумить друга-демократа. При этом речь шла о людях совершенно одинакового социального статуса с почти неразличимым личным опытом. Никаких классовых противоречий!

Не могло бытие определить сознание, вызвать его расхождение на диаметрально противоположные позиции! Требовалось изучить этот непонятный феномен методами беспристрастной науки, но ее поблизости не было.

Какие-то спонтанные попытки были после драматических событий 3-4 октября 1993 года. Были случаи, когда близкие друзья оказывались буквально на разных сторонах баррикады и потом наблюдали залпы танковых орудий по Дому Советов и узнавали о гибели своего любимого и уважаемого коллеги. И через пару дней они встречались в узком кругу и вспоминали шаг за шагом свою почти совместную жизнь – школу, родной факультет, целину и трудные походы, где согревали друг друга в палатке, лабораторию и счастье общего научного порыва 1960-х годов. Вспоминали, чтобы установить, в какой точке и почему стали расходиться пути их духовного восприятия жизни – так, что к 1993 году разошлись на 180º. Что произошло в этой точке, почему это поразило одного и никак не подействовало на другого? Что потом подталкивало к такому повороту и толкнуло пойти 3 октября к зданию Моссовета по призыву Гайдара, который даже обещал «раздать автоматы»? Вспоминали тяжело и честно – хотели знать. Были подавлены тем, что не вспомнили никакого голоса свыше, никакого озарения типа того, которое сбросило с коня Савла и превратило гонителя христиан в апостола Павла. Не было ничего такого, чего бы все мы не знали. Это угнетало и подавляло – как сложно распутать клубок причинно-следственных связей, который наматывался буквально у всех на глазах.

Те беседы не привели к позитивному результату, но позволили хотя бы смутно сформулировать проблему и начать о ней упорядоченно думать. Они запомнились и, как сейчас видится, подтолкнули, среди множества других подобных эпизодов, к постановке задачи – создать кризисное обществоведение. Поставить задачу и собраться на ее выполнение – разные вещи. Для реализации этой задачи мы созрели после 1999 года, когда закончился период «бури и натиска» и стало можно хоть наполовину углубиться в работу, содержащую элементы научного метода.

К середине 1990-х годов стало ясно, что требуются методологические разработки для описания, а потом анализа взаимовлияния идеалов и интересов людей и групп в кризисном обществе. То, что мы наблюдали, не укладывалось в привычные схемы ни исторического материализма, ни либеральных теорий. Возникли странные конфигурации. И российских обществоведов, и американских советологов мучил вопрос: почему же рухнул брежневский социализм? Ведь не было ни репрессий, ни голода, ни жутких несправедливостей. Как говорится, «жизнь улучшалась» – въезжали в новые квартиры, имели телевизор, ездили отдыхать на юг, мечтали о машине, а то и имели ее. Почему же люди поверили Горбачеву и бросились ломать свой дом? Почему молодой инженер, бросив свое КБ, со счастливыми глазами продавал у метро сигареты? Почему люди без сожаления отказались от системы бесплатного обеспечения жильем – ведь многих ждала бездомность? Это явление требовалось понять. После выборов лета 1996 года Н.И. Рыжков сказал: «Мы не двинемся дальше, пока не поймем, почему безработные ивановские ткачихи проголосовали за Ельцина». Золотые слова. Но сказал – и замолчал. Ни профессора из КПРФ, ни РУСО (Ассоциация «Российские ученые социалистической ориентации») выяснять этот вопрос не стали, а вернулись к формулам классового подхода. А на деле общество за тридцать лет стало иным, оно расщепилось не по классовым признакам, а по культурным, точнее, мировоззренческим. Этих сдвигов не то чтобы не замечали, им не придавали значения. Но разве положение с исследований этих структурных сдвигов изменилось?

Новым важным измерением в этой структурной трансформации стала смена поколений. Подростки и молодежь 70–80-х годов ХХ века были поколением, не знавшим ни войны, ни массовых социальных бедствий, а государство говорило с ними на языке «общинного крестьянского коммунизма», которого они не понимали, а потом стали над ним посмеиваться. Возник конфликт поколений, в 1980-е годы переросший в «холодную войну». Опереться на общее знание, чтобы вести диалог, не могли.

Неявное знание стариков не было переведено на язык новых поколений, а формальное знание общественной науки, даваемое через образование и СМИ, было неадекватно реальности и главных вещей не объясняло.

Положение осложнялось тем, что советское общество находилось под сильным давлением манипуляции сознанием со стороны противника в «холодной войне». За время после I Мировой войны общественная наука США вела интенсивные исследования и разработки методов воздействия на массовое сознание. На основе этих разработок сложились новые технологии информационно-психологической войны. Советское общество и государство не были готовы к противодействию этим технологиям. Не готовы и постсоветские общества и государства – не хватает научной базы. Да и не только постсоветские, мы видим, как беззащитны перед этими боевыми средствами, например, арабские страны. Модернизация обществоведения – императив для всех незападных культур.

Изучение нашего кризиса изнутри – занятие трудное. Наше общество больно почти в буквальном смысле слова. Подходить к нему даже доброжелательному наблюдателю надо осторожно, ведь навредить можно и словом. Опираясь на материал первой части курса, можно сказать, что общество нынешней России можно определить как традиционное общество, лишившееся своих устоев и неспособное атомизироваться, чтобы породить внутри себя структуры общества гражданского. Это как монархия, лишившаяся благодати при том, что народ неспособен ее свергнуть. Государство наше тоже переживает трудные времена – оно утратило контроль за многими процессами, сильно ослаблено коррупцией, но утешает себя иллюзией власти и высоких рейтингов. Хорошо еще, что в госаппарате есть сердечник – группа людей, мыслящих прагматически и следующих здравому смыслу. Они «подмораживают» кризис, не давая ему выплеснуться за красную черту, но не могут предложить проект, способный «собрать» дееспособное ядро общества.

В условиях общего кризиса индустриальной цивилизации долго существовать такому больному обществу и государству не дадут. Его ресурсы будут растаскивать «друзья и партнеры». Недаром в идеологию глобализации встроены такие идеи, как «война цивилизаций», «неудавшиеся государства» и «страна-изгой».

В разных формах они готовят мировое общественное мнение к ликвидации системы международного права и к захвату ресурсов «неудавшихся государств» мировым сообществом (т. е. «развитыми демократическими странами»).

Эти противники России в «холодной войне цивилизаций» имеют хорошее прикладное обществоведение, изучающее все слабые точки незападных культур и государств, и непрерывно совершенствуют оружие информационно-психологических войн. Даже сильные по традиционным меркам армии легко разлагаются, а элиты и генералитет подкупаются. Разработан широкий спектр способов создания в обществе противника хаоса – и в сфере сознания, и в хозяйстве, и в системе управления. Быстро создаются в лагере противника необычные (если надо, короткоживущие) общности – от политизированных футбольных фанатов до террористов. Нынешняя Россия против всех этих средств тоже укреплена весьма слабо.

Не готово наше обществоведение и к тому, что в последние десятилетия западные технологии информационно-психологического воздействия переориентированы с социальных отношений на этнические.

Мобилизуется не социальное недовольство, протест или бунт, а политизированная этничность (в широком смысле слова). Разработчики и исполнители подрывных операций обращаются не к рациональному сознанию и расчету, а к чувству и подсознанию. Идеологическая подготовка войны в Ираке или Ливии, предварительной дестабилизации Сирии практически не использует риторику социальной несправедливости, и все многолетние усилия режимов этих стран по развитию экономики и преодолению бедности нисколько не мешают подорвать легитимность этих режимов.

Обществоведение, проникнутое экономицизмом, не могло разглядеть такую угрозу. Так же и постсоветская Россия оказалась без адекватного научного обеспечения, чтобы противостоять технологиям мобилизации «бунтующей этничности». Пока что критические ситуации разрешаются благодаря остаткам советской культуры и здравому смыслу населения и госаппарата, но эффективность этих ресурсов недостаточна. Это – вызов молодому обществоведению. Можно легко парализовать даже крупные государства, просто организуя небольшие группы «мирного населения» для «ненасильственных действий» против власти (диктатора, авторитарного режима и пр.). Эти «ненасильственные действия» дестабилизируют страну, но традиционные средства наведения порядка сразу ставят в «мировом мнении» политический режим вне закона. Его называют преступным за «репрессии против мирного населения», и если он пытается сопротивляться, в страну совершается «гуманитарная интервенция».

Разработаны способы создания «виртуальных» субъектов политики. Система мировых СМИ, в которой главную скрипку играют США, практически исключившие из эфира всякие альтернативные источники информации, может назвать любую собранную наспех общность «народом» (например, «народом Ливии»). И государство сразу лишается права использовать легитимное насилие против этой общности, совершающей любые провокации, вплоть до вооруженных. С помощью этой недорогой операции национальное государство моментально лишается суверенитета, его можно подвергать массированным бомбардировкам, можно засылать в его столицу спецназ для уничтожения правителей и их близких, устрашения населения, разрушения инфраструктуры и пр. Возмущенный насилием власти «народ» вооружается, снабжается инструкторами и превращается в «повстанцев». Перед телекамерами они ездят на автомобилях, стреляют в воздух и показывают «козу». Этого прикрытия достаточно для интервенции.

Политические спектакли постмодерна требуют системного рационального описания и объяснения – это срочная задача обществоведения. Такие спектакли меняют ход мировой истории и закономерности важнейших общественных процессов.

Все эти детали нового состояния объекта обществоведения подтверждают тезис о том, что в познании кризисного общества мало проку от идеологизированного обществоведения. Рассмотреть необычную реальность можно, только освободившись от фильтра партийных предпочтений и перейдя на язык однозначных понятий. Этот язык покажется грубым и примитивным, но сейчас он приведет к более верным выводам. Партийные установки и ценности надо прилагать на следующем этапе, при обсуждении альтернативных вариантов разрешения проблемы.

Как уже говорилось в первой части курса, одна из важнейших слабостей постсоветского обществоведения – сдвиг от реалистичного сознания к сознанию аутистическому. Одним из следствий этого сдвига стало распространенное убеждение, что «неправильное – не существует». При этом правильное и неправильное различаются согласно шкале ценностей, с которой обществовед подходит к проблеме. В 90-е годы ХХ века этот подход господствовал, беспристрастный взгляд на вещи считался почти неприличным во всех противоборствующих лагерях.

Но и сейчас мало что изменилось, на это отступление от норм рациональности почти не обращают внимания. Приведу совсем недавний пример. В этом самом зале состоялся семинар на важную тему – о состоянии стратегического планирования в РФ. Доклад делал очень уважаемый видный экономист из РАН, известный своим критическим взглядом на экономическую политику реформ. Он дал рабочее определение стратегии экономической системы как «комплекса взаимосогласованных решений, оказывающих определяющее воздействие на все направления деятельности данной системы и имеющих долгосрочные и труднообратимые последствия». Возражений оно не вызвало. Исходя из этого определения, докладчик обосновывал тезис, что в нынешней экономической политике стратегическое планирование отсутствует. Затем следовали конструктивные предложения о том, как надо было бы организовать стратегическое планирование, какие нормативные документы надо для этого принять, какие ритуалы надо соблюдать, представляя стратегию публике и т. д.

Доклад был принят аудиторией, состоявшей из видных экономистов и экспертов, с одобрением. Действительно, доклад был полезный и интересный. Но я скажу о приведенном выше тезисе. Он явно противоречит реальности.

Можно ли сказать, что в России после 1991 года не было «комплекса взаимосогласованных решений, оказывающих определяющее воздействие на все направления деятельности экономической системы и имеющих долгосрочные и труднообратимые последствия»? Никак нельзя этого сказать! Очевидно, что вся система действий, за двадцать лет кардинально изменившая огромную страну, не могла не иметь под собой стратегической доктрины. Исходный тезис доклада просто неправдоподобен. Более того, поскольку вся эта система действий была когерентна и исключительно эффективна, надо признать, что и организация стратегического планирования была эффективной и новаторской. Другое дело, что она была непривычной для нашего обществоведения и даже для всего общества. И, судя по всему, она противоречила тем представлениям о хорошей стратегии, которых придерживался лично докладчик и с которыми была солидарна почти вся аудитория. Но оценка разных стратегий развития России – совсем другая тема!

В докладе, отвечающем нормам рациональности и беспристрастности, для раскрытия поставленной темы требовалась реконструкция того стратегического планирования, которое имелось в реальности, – реконструкция как его доктринальной основы и целеполагания, так и организационных принципов. Но у нас до сих пор бытует предрассудок: если нет Госплана и Политбюро, значит, нет и стратегического планирования, хотя все мы наслышаны, какие стратегические программы глобального масштаба планировались в неких масонских ложах или закрытых клубах, как эффективно они реализовались.

На наших глазах реализуется (и в большой мере реализован) стратегический проект ликвидации советской экономической системы. Частью его является и стратегия нынешнего этапа реформ.

Планирование всей этой системы действий велось долгое время, в основном вне Госплана и АН СССР, хотя и с участием их персонала. Сейчас бы сказали, что организационная структура этого планирования была (и во многом является и сегодня) сетевой и даже теневой. Но это не основание для того, чтобы отрицать наличие этой деятельности и ее социальных форм. Это – реальность, и решить поставленную в докладе задачу можно было только описывая именно эту реальность, а не формы и ритуалы, которые ее прикрывали и отвлекали от нее внимание общества.

Можно ли описать стратегические доктрины и принципы главных социальных и политических акторов, которые действовали в конкретный исторический период (1980–1990-е годы), изложить их стратегию? В главном можно – эмпирического материала достаточно.

Как верно было сказано в докладе, признаком наличия стратегии является существование хронотопа, т. е. устойчивого на целый исторический период образа действия главных субъектов общественной жизни данного общества («здесь и сейчас»). Можно ли сказать, что в последние 25 лет в России оформился вполне зрелый хронотоп? Конечно. Более того, реализуемая этими главными субъектами в эти 25 лет стратегия была с 1985 года открытой, ее с энтузиазмом излагали наши коллеги из ЦЭМИ и других институтов АН СССР. Сейчас о ней пишут в мемуарах авторы разных разделов доктрины реформ. Эта доктрина вызревала с конца 1960-х годов и уже тогда имела вполне определенные очертания. Она была подчинена определенной цели – трансформации или уничтожению советской системы как «империи зла». Давать этой цели нравственную оценку – совсем другая задача, нежели дать беспристрастное описание этого проекта как системы.

Стратегические планы были реализованы – системно и последовательно. Ничего стихийного! Ни те авторы, которые излагали доктрину, ни ее идеологи, ни практики – никто не отрицает, что речь шла о выполнении стратегического плана.

Так давайте говорить именно об этом важном и актуальном феномене, надо же его интеллектуально освоить.

Если взять сотни три главных индикаторов всего жизнеустройства России (и в форме СССР, и в нынешней) и построить графики их динамики, то можно наглядно видеть реализацию этой стратегии. Видны все этапы этого процесса, которые соотносятся с политическими изменениями. «Визуализация» этой истории – актуальная задача, ее решение существенно рационализирует представление о состоянии российского хозяйства и его перспективах.

Исключение этого феномена из картины актуальной действительности, в чем и состоит смысл исходного тезиса упомянутого доклада, – не просто условность, а допустимая абстракция. Если игнорировать наличие того планирования, картина становится принципиально неверной. Одно дело – отсутствие системы стратегического планирования, и ее надо создать. В этом случае проектируется строительство системы на пустой и чистой площадке. Без помех формируются элементы, протягиваются линии связи, готовятся и расставляются кадры.

Другое дело, если на этой площадке стоит конструкция, которая создавалась с 1960-х годов. Она вросла своим фундаментом в многомерную сеть формальных и неформальных связей, имеет под землей невидимую инфраструктуру. Ей обеспечена подпитка кадрами, информацией и финансами от крупного отечественного капитала и от политической и финансовой элиты Запада, ее кадровый состав сложился в сплоченную, энергичную и хорошо оплаченную группировку. В этом случае самым трудным, дорогостоящим и опасным этапом строительства будет именно снос этой конструкции и расчистка площадки – глубокий конфликт интересов с большими рисками и потерями. Это совершенно иная задача, о которой в докладе, естественно, не было сказано ни слова.

Эта история – типичный пример постановки обществоведческой проблемы в рамках аутистического мышления. Но ведь большинство предложений «как нам обустроить Россию» таковы. Именно поэтому оппозиция, которая выходит на публику с этими, казалось бы, разумными и добрыми предложениями, большой поддержки от общества не получает.

Вывод из этой вводной части таков.

В курсе второго семестра продолжим перебирать способы соединения ценностей с рациональным знанием таким образом, чтобы конфликт ценностей не превращался в «войну идолов», а оставлял сгусток «инженерного» знания о реальности, которое могло бы служить основой для диалога частей нашего расколотого общества.

Мы будем также наращивать словарный запас языка «постсоветского модерна», который необходим для восстановления коммуникаций старшего поколения советских людей и молодежи для обсуждения нынешних социальных аномалий. Без передачи опыта и знаний между поколениями на скорое разрешение кризиса надеяться нельзя. На среднесрочную перспективу перед обществоведением стоит задача соединить «зародыши» адекватного знания о современном обществе России в сеть, соединяющую разнородные концепции и дискурсы.

В конце концов, обществоведение должно изложить и оценить альтернативные проекты жизнеустройства России и возможности их реализации без срыва в катастрофу.


Сергей Георгиевич Кара-Мурза
Источник: "Центр проблемного анализа "