Лента: Общество

Как жанр «чернухи» превратился в индустрию

Главное преимущество Интернета в том, что можно не смотреть телевизор. Поток рекламы, раздражающей в эфире, хоть и догоняет нас в сети, но с этим еще кое-как можно справиться. Куда сложнее избавиться от мощного потока негатива, без которого сегодня немыслимо информационное пространство.

В годы перестройки кто-то раздраженно обозвал все это «чернухой». Термин не самый удачный, но ничего лучшего за прошедшие годы не придумали. Важно, однако, понять, что «чернуха» – это не просто «плохие новости», и тем более — не социальная критика или критика власти, хотя порой одно подается под видом другого. Нет, «чернуха» – это специфический жанр со своими законами и правилами. Это самый популярный жанр в российской прессе, и не только бульварной. Просто «желтая пресса» смакует один тип безобразий, а «серьезная» — другой.

На самом деле, конечно, не только в российской прессе – но именно у нас – информационный садомазохизм получил такое распространение, что фактически определяет картину мира миллионов людей. На протяжении почти уже четверти века российская пресса полна «плохими новостями». Это специфический жанр, сформировавшийся еще в годы перестройки и претерпевший своеобразную эволюцию. Изо дня в день мы узнаем про то, как пытают в полиции, как берут взятки, воруют, грабят, «пилят бабло», как люди продают своих близких и предают друзей — все кругом падает, рушится, разваливается.

Жанр «чернухи» эволюционировал, трансформировался и превратился в своеобразную индустрию, живущую по собственным законам.

Свобода слова и свобода печати необходимы для того, чтобы разоблачать общественное зло, бичевать язвы общества, критиковать существующий порядок и привлекать внимание людей к тому, что можно и нужно исправить.
В этом смысле получение негативной информации — наше законное право, точно так же как освещение подобных фактов – обязанность честной и ответственной журналистики. Но именно тут и начинаются проблемы. Рассказы об ужасах нашей жизни сами по себе имеют мало общего с критикой общественных пороков.

В старой российской журналистике эта связь была в высшей степени очевидна. Бичевание общественных пороков было неразрывно связано с общими представлениями о ценностях Просвещения, а потому любое критическое выступление содержало в себе позитивную программу, даже если она не была непосредственно сформулирована в тексте. Для читателя было очевидно, что причиной повсеместно наблюдаемого зла является «дикость нравов», которая излечивается распространением знаний, уважением к личности и политическими реформами, либо, как доказывали более радикальные авторы, демократической революцией.

В годы перестройки журналистика, вырвавшись из цензурных сетей, торопилась сообщить нам о том, о чем раньше говорить было нельзя. Теперь разоблачительный пафос дополнился своеобразной, запоздалой реализацией нашего права на получение информации в полном объеме, что автоматически предполагало и получение информации негативной: «Мы должны знать то, что от нас раньше скрывали!». Тут был безусловный пафос, но несколько иного рода. И возникла проблема: освещение фактов уже не предполагало определенной авторской позиции, отстаивания конкретных ценностей. Вернее, ценности эти вроде бы имелись, но как-то уходили на второй план, выветривались.

С окончанием перестройки поток мрачных историй не иссяк.

По мере того, как пресса коммерциализировалась, менялось и отношение к информации. Очень скоро выяснилось, что «ужасы» хорошо продаются. Особенно, если их правильно подать.

Разоблачение зла сменилось любованием им. Осуждение всевозможных безобразий, заполняющих страницы прессы, интернет и экраны телевизоров, становится формальным, мелким и невнятным. А главное, зло перестает рассматриваться как общественное, как нечто подлежащее искоренению или исправлению посредством социального действия, сознательных гражданских усилий, экономических преобразований, политических реформ или хотя бы административной работы. Связь между проявлениями повседневной дикости – вернее, в нашем случае уже одичания – и кризисом просвещения, никак не улавливается. Мысль о том, что главную ответственность за побои в полиции или взятки в госконторах, в конечном счете, несет даже не соответствующее ведомство, а министерство образования и науки со своими разрушительными реформами, вообще мало кому приходит в голову.

Никакой связи с борьбой за преобразование общества производство «чернухи» не имеет.

Характерный пример: самый большой поток ужасов обрушивает на головы своих зрителей телеканал НТВ, который по совместительству поливает грязью оппозицию. Не меньшее количество кошмаров мы находим и в программах оппозиционного «Эха Москвы», только они несколько иного рода. В первом случае ужасы для «глупых», во втором случае ужасы для «умных», кошмары подавляющие и разрушающие интеллигентское сознание. Забавно, что оба медиа-канала принадлежат одному и тому же хозяину — «Газпрому». Это очень многое объясняет не только в нашей информационной ситуации, но и в нашей политике.

Коммерциализация зла в рамках «индустрии плохих новостей», в принципе, снимает вопрос о способах его искоренения. Итогом воздействия такой информационной среды является приобщение к злу вместо преодоления. А главное, повсеместное присутствие в информационном пространстве вокруг нас ужасов, безобразий и пороков приводит к своеобразному эффекту привыкания, когда мысль о борьбе со всем этим просто не приходит в голову. Хуже того, возникает уверенность, что «все так делают». Зло становится нормой, а ответственное выполнение своих обязанностей, добросовестная работа, честное служение своему делу и гуманное отношение к окружающим воспринимаются либо как аномалия, либо как лицемерие, скрывающее некий тайный замысел. Возможно, гораздо более опасный для окружающих, чем поведение тех, кто «просто» ворует, пытает, обманывает.

Это не значит, будто люди перестали вести себя благородно, но на уровне общественной жизни в благородство не верят. Человек может сам совершать достойные и красивые поступки, но все меньше готов признавать такую возможность за другими.

Если кто-то выходит на митинги, значит, обязательно кто-то другой это «проплатил» – соответственно, оппозиция и власть упорно ищут источники финансирования своих оппонентов, вместо того, чтобы понять их социальные, культурные или нравственные мотивы.
Если кто-то не берет взяток, то, значит, либо это хорошо скрывает, либо рвется наверх к большей власти. Те, кто честно работают, сохраняют верность профессиональной этике или просто соблюдают обычную, бытовую мораль, никому не интересны, даже если на самом деле таких людей – большинство.

Рассказы о пороке в таком контексте ничуть не предполагают рецептов общественного преобразования. В этом смысле разрыв с традициями русского Просвещения очевиден. В лучшем случае речь идет о том, чтобы прогнать со своих постов конкретных носителей зла – вполне в сталинском духе: «Пять минут на сборы», и, возможно, в индивидуальном порядке наказать их. Но еще чаще мы видим просто констатацию, не допускающую даже мысли о возможности общественного решения проблемы. Возникает чувство беспомощности и бессилия. В такой ситуации рассказы о всевозможных ужасах и безобразиях не мобилизуют людей на борьбу за исправление нравов, а напротив, деморализуют и демобилизуют.

Вывод напрашивается простой: индустрии зла должен противостоять пафос гражданской ответственности. Те самые республиканские добродетели, которые были хорошо известны еще в Древнем Риме. Там, где к этим ценностям начинают относиться иронически, перестают в них верить или просто забывают о них, общество гибнет.

Остается только надеяться, что в нашем случае точка невозврата еще не пройдена.


Борис Кагарлицкий – директор Института глобализации и социальных движений
Источник: " Столетиe"