Лента: Общество

...какая она? Мы отказались от нее и потеряли. Но без нее мы беспомощны. Пора пробуждаться к жизни.

Это случилось год назад. Рано утром на горе Кикельхан. Я поднялась на вершину еще до восхода солнца. Мне хотелось побыть в одиночестве в деревянной хижине, в которой Гете никогда не был, но хочется думать, что вот здесь, в этом охотничьем домике, на деревянной стене он написал свое знаменитое стихотворение. Солнце взошло, и да, на всех вершинах покой, в листве, в долинах ни одной не дрогнет черты; птицы спали в молчании бора, у меня же стояли слезы в глазах – столь прекрасен был миг. Потом я плакала от охватившей меня скорби. Потом от злости.

Ровно год назад: в долине смятение. Рыцарь тезисов, знающий, как заставить дрожать и трепетать политическую общественность, скакал по стране. К правым он обратил копье евгеники, призывал к борьбе против демографических мельниц, левым же рисовал сценарии ужасов на беленой стене: Германия, Германия в руках чужаков.

Мечи скрестились со звоном. Рыцарь был выбит из седла и поставлен к позорному столбу. Некоторое время народ еще шумел, потом тучи пыли улеглись, и добросовестная стража взялась ровнять песок на опустевшем турнирном поле.

Как все это отличалось от чувства покоя, обретенного на Кикельхане! В скромной хижине, сквозь окна которой струились лучи утреннего солнца, освещавшие мемориальную табличку со стихотворением Гете и его переводом на всевозможные языки мира, я поняла, как неправы были в разыгравшейся в долине битве обе стороны. И утренняя молитва переселенца не виновата в том, что никто больше не знает Ночной песни странника. Все поглотила черная дыра, разросшаяся в центре нашего общества. Черную дыру не закроешь советом, мол, утренний призыв муэдзина мог бы так же тронуть сердце, как трогала несколько поколений Ночная песнь странника. Культура, пытающаяся отгородиться от чужого влияния, приходит в упадок и превращается в застоявшийся пруд. Но культура, предающая забвению собственное достояние и без разбору провозглашающая «обогащением» все новое, что прибивается к ее берегам, тоже нежизнеспособна.

Роковое требование поставить в истории последний штрих прозвучало еще до того, как на свет появилась Федеративная Республика Германия. Под требованием имелось в виду вот что: давайте молчать о преступлениях, которые тоталитарные варвары и их приспешники в течение 12 лет совершали во имя Германии. Термин «Нулевой час» превратился в магическое заклинание, будто бы народ с двухтысячелетней историей мог просто переставить часы назад и, засучив рукава, превратить обломки собственного прошлого в материал для строительства чего-то нового.

Критически настроенные современники пресекли попытку сторонников «отказа и вытеснения» раскинуть покров молчания над зверствами немцев. Намеренно или нет, но взамен они старались подвести «финальную черту» совершенно иного толка: черту подо всем прошлым немцев. Впредь обо всем немецком могло быть позволено говорить только в свете катастрофы современности, за которую страна должна была нести ответственность. Сделка с тоталитарным дьяволом, которую немцы заключили в 1933 году, казалась им не уникальным историческим отклонением, а закономерной кульминацией всего того, что когда-либо чувствовалось, думалось и делалось в Германии. В ФРГ «напоминающие» и «вытеснители» сошлись в злополучном альянсе, ни больше ни меньше: одни хотели обречь немецкую душу на вечное проклятие, другие воображали, что якобы могут создать начищенную до блеска, отлично функционирующую, но неброскую общность и без души. Идея же принять немецкую душу со всей ее многогранностью, выявить как ее светлые и прекрасные, так и темные и безобразные стороны была или подвергнута опале или отброшена как ненужная мишура.

Та же ошибка повторилась при воссоединении Германии: одни говорили о «Четвертом Рейхе», и их тревоги получили немедленное подтверждение – несколько сотен жестоких подростков, злоупотребляя своим освобождением от бремени социализма, поджигали общежития для беженцев; другие рассуждали о «цветущих краях» и не хотели говорить ни о чем, кроме торговых комплексов, который в скором времени должны были вырасти из зеленой травы на подъезде к Айзенаху и Веймару . О тихом, глубоком счастье, о том, что наконец-то снова появилась возможность исследовать Германию как единое духовно-культурное пространство или том, что посетить дом Гете во Франкфурте-на-Майне стало также легко, как и охотничий домик на Кихельхане, и для этого не нужно больше преодолевать ужасную стену – об этом мало кто говорил.

Вдохновение, с которым свидетели или просто современники преступлений нацистов на протяжении десятилетий, последовавших за Второй мировой войной, вели борьбу со всем немецким, у следующих поколений превратилось в застывшую маску. Осталось лишь историческое забвение, которое приводит нас в растерянность и делает беспомощными всякий раз, когда речь заходит о нашем наследии. У нас нет недостатка в юбилеях и памятных датах. Но единственный способ, которым наше богатое на события общество способно отметить ту или иную дату, это эстрадный концерт.

Тому, кто два года назад, в двадцатую годовщину падения Берлинской стены, включил телевизор, чтобы еще раз пережить произошедшее у Бранденбургских ворот, пришлось дважды убедиться, что бездушный кич, раздутый в спектакль, это не розыгрыш. На прошлой неделе Евангелическая Церковь Германии приглашала на презентацию расширения своего зонтичного бренда под названием «Лютер 2017». И хотя вел ее не Томас Готтшальк (Thomas Gottschalk), все равно сложилось впечатление, что в заявленных торжествах, приуроченных к 500-летней годовщине начала Реформации, речь будет идти о чем угодно, только не о серьезном понимании одного из самых жестких умов Германии. Ни единого слова о суровом учении Лютера, доказывающем, что благодать Божья не покупается, а может быть дарована сердцу грешника через покаяние и искупление вины. Вместо этого реформатор свелся к чувству любви, свирепый воин к плюшевой фигурке. Укрепит ли жаждущие души этот курс лечения мягкими кондиционерами и ополаскивателями?

Я уже слышу возмущенные голоса: когда же закончатся эти разговоры о Германии, о «немецкой душе»! Ведь у нас есть другие, более актуальные проблемы! Да, есть. И мы если будем продолжать жить столь же слепо, как и ранее, то и проблемы будем решать не «навязчиво», ради употребления модного словечка, которое уже в 1713 году было определено неким главным управляющим рудными горами и лесами Саксонии. Разве европейская неразбериха не демонстрирует нам, сколь трудновыполнимым оказывается желание удержать «Союз» исключительно за счет единой валюты и единых норм, выработанных Немецким институтом стандартизации? Наши политики могут возводить сколько угодно новых конструкций и чинить старые: пока Европа остается бездушной моделью, нам остается только ежиться от ледяных ветров глобальной экономики, насквозь продувающих преподносимый нам как родной дом каркас.

Не лучше ли было бы заняться поисками «европейской души», чем тратить время на душу немецкую? Разве признание национальной культуры и идентичности не является пережитком прошлых столетий? «Утверждение, что в европейской культуре мы имеем дело с произведениями наднациональными, является глубоко ошибочным; наоборот, чем уникальнее инструмент, тем более востребован он будет в оркестре». Этот умный совет исходил не от немца, а от француза, лауреата Нобелевской премии Андре Жида (André Gide).

Предлагаемая нам постмодернистским миром рамка, внутри которой мы должны чувствовать себя как дома, слишком мала. Или слишком велика. Мы должны быть личностями. И одновременно гражданами мира. В конце концов забитый мальчик-с-пальчик лишается всякой духовной опоры, ибо видит, что семимильные сапоги, в которых ему надо бы радостно шагать по миру, велики на несколько размеров. Вот он и идет босиком в супермаркет эзотерических товаров и останавливается в замешательстве, потому что не может решить, заниматься ли цигун в Реклингхаузене или лучше на месяц записаться в индийский ашрам. Он правильно питается, не курит, занимается спортом и удивляется, что почему его душа по-прежнему ущербна. Раз ничего не помогает, он забирается в свои четыре стены, но, будучи правнуком эпохи модерна, даже не замечает этого.

Мы, немцы, единственные, кто явно не хочет разглядеть, сколько наших страхов вместе в обусловленной ими манерой поведения свидетельствует о типично немецком менталитете: каждому британцу ясно, в случае «гибели лесов», потрясшей умы в 80-е годы, речь шла о древнегерманском сплине. Ни один француз не поймет тот внезапный радикализм, с которым наша страна взялась осуществлять отказ от атомной энергетики. Американцы были озадачены, когда Германия недавно отказалась сказать «да» военной операции в Ливии. Мир и мы сами могли ли лучше понять себя, если бы знали, что еще в 1747 году немецкая универсальная энциклопедия красноречиво сокрушалась о «нынешнем упадке лесного хозяйства в Германии» и приводила цитату Мартина Лютера о том, что в Германии «накануне Страшного суда» останется мало людей «из крепкой древесины». Гипертрофированный в отличие от других народов страх перед радиоактивным заражением теснейшим образом связан с немецкой приверженностью к чистоте. Страх того, что какую-то грязь нельзя отмыть шваброй и мылом, превратился в кошмар. Мнимый немецкий пацифизм последнего времени уже в 1779 году нашел свое ярчайшее лирическое отражение в стихах Маттиаса Клаудиуса: «Война! Опять война! Избави, Боже!/ Каких ни трать речей,/ Увы, война грядет, но все же/ Нельзя быть и повинным в ней!» И только потому, что мы забыли об этом, сегодня мы может выдавать свои древние страхи за проявления прогрессивности.

Если немецкое определяет нашу сущность в большей мере, чем мы хотим признаться себе – не честнее ли было бы рассуждать об этих исторических традициях открыто? Не полезнее ли было бы снова заразиться той динамикой и жизненной силой, что царила в этой стране на протяжении столетий? Ее плодотворной любовью к искусству, поэзии, музыке? Ее необузданной радостью к творчеству, работе, «созиданию»? Обещание Гете «Чья жизнь в стремлениях прошла, того спасти мы можем», превратилось для нас иностранное выражение. Зато даже шестилетки знают, как пишется слово «Burn-out».

Почему бы нам не попытаться, как некогда это делали романтики, заставить петь наш потускневший мир и попытаться найти там нужное «заклинание»? «И, широко расправив крылья / Душа моя в тиши ночной / Неслась над спящею долиной / Неслась как будто бы домой...». «Механизмы спасения евро» могут гарантировать определенную защиту. Но подлинное утешение и чувство безопасности мы найдем только в стихах, таких как написанные Йозефом фон Эйхендорфом.

Речь не идет об «ура-патриотизме». Нам не хватает тихих педантичных тонов. Немецкая культура полна ими. Наша задача – дать им новую жизнь.


Теа Дорн (Thea Dorn)
Источник: "Голос России"
Оригинал публикации: "Die deutsche Seele... "