Лента: Общество

От редакции. Объяснить, что именно имеется в виду под кризисом демократии, какими факторами обуславливается процесс демократической инволюции и есть ли у этого кризиса российская специфика, "Русский журнал" попросил ведущего российского политического философа Бориса Капустина.
Борис Капустин – ученый, политический философ; профессор Йельского университета (США); автор книг: "Критика политической философии" (2010), "Гражданство и гражданское общество" (2011).

Основной вопрос, на который я попытаюсь ответить, это вопрос о том, почему демократия – в мире в целом и в России в частности – перестает работать.

I

Когда мы говорим о кризисе современной демократии, следует различать два момента: дефектность демократии и ее дисфункциональность.

Дефектность демократии – это неспособность демократии функционировать в соответствии с её собственными правилами, отвечать собственным нормативным основаниям. Дефектность проявляется, скажем, в фальсификации итогов выборов; в незаконном отстранении кандидатов, а то и целых партий от участия в них; в административном давлении на оппозицию;
в препятствии состязанию идей (а то и в недопущении его на уровне СМИ) и т.д.
Дефектность демократии легко заметна. Нередко, как в случае с российской демократией, только об этом и говорят и отечественные, и зарубежные её критики. Говорить о дефектности демократии и сопротивляться ей всеми доступными средствами очень важно. Вопрос в другом. Если мы боремся только с ней и не замечаем других недугов, которые могли поразить демократию, то способны ли мы направить наши усилия на «корень зла» или ограничиваемся тем, что имеем дело с его «вершками»? Или даже с тем, что можно назвать «излишеством гнусности» по отношению к тем механизмам угнетения, без которых данный режим, пока он существует, действительно, не может обойтись.

Второй момент – дисфункциональность демократии. Под этим я понимаю неспособность демократии служить справедливости, т.е. содействовать облегчению положения низов и их защите от экономической эксплуатации, социальной дискриминации и политического угнетения, снижению уровня неравенства в обществе, облегчению доступа к благам культуры и образования и т.п. Иными словами, демократия перестаёт служить «демосу» и деградирует в механизм легитимации статус-кво, что есть лишь более благозвучное выражение того, что она оказывается орудием легитимации господства господствующих, т.е. власть и капитал имущих.

В каких-то случаях дефектность демократии есть необходимое следствие её дисфункциональности. Она выступает способом «заглушить», вытеснить с поверхности политической жизни народное недовольство существующим режимом, претендующим на демократическую легитимность. Обильные примеры этого можно найти не только в практиках «незрелых» демократий «третьего мира», но и в западных заповедниках «свободы». Недавний отказ правительства Греции от референдума в связи с пакетом жёстких экономических мер как условия списания части суверенного долга есть, конечно, сознательное недопущение народного волеизъявления по важнейшему вопросу национальной жизни и в этом смысле – яркий пример дефектности демократии. Но эта дефектность вызвана не только грубым давлением дуумвирата (Меркель-Саркози), фактически командующего в EC, и европейской финансовой олигархии в целом, но и дисфункциональностью самой греческой демократии, проявившейся даже на уровне неспособности государства собирать налоги с имущих классов, что и было важнейшим условием его банкротства, за которое расплачиваться сейчас вынуждают «демос».

Однако дисфункциональность демократии не обязательно порождает её дефектность. Так, нарастающая дисфункциональность демократии почти во всех ведущих странах Запада не имеет пока явных проявлений в её дефектности. С другой стороны, нетрудно представить себе ту степень грубости и политической неразвитости господствующих классов и их элит, которая объяснит пренебрежение демократическими нормами и глумливые нарушения их даже тогда, когда это не продиктовано борьбой за выживание таких классов и элит. Это я и назвал ранее «излишеством гнусности». Мне кажется, что многие нарушения демократии в России, особенно в период первых двух президентских сроков В. Путина, происходили скорее в этой логике, чем в логике отчаянной борьбы верхов за выживание, которой, на мой взгляд, не было и в помине.

II

Дисфункциональность демократии сегодня – это глобальное явление. Понятно, что в некоторых странах, к примеру скандинавских, где демократия давно и эффективно осуществляла социальные функции перераспределения национального дохода, данное явление предстаёт в более мягких формах, чем в США и, тем более, – в России. Однако общим правилом (за исключением Нидерландов) является устойчивый, а в ряде случаев – драматичный рост неравенства между бедными и богатыми со времён тяжкого кризиса «стагфляции» 70-ых годов. Усиление неравенства, означающее обратное — относительно кейнсианской политэкономии послевоенного периода – перераспределение богатства от бедных к богатым стало всё более зримо подрывать многие демократические завоевания предыдущих десятилетий.

Прежде всего, это касается дискриминируемых меньшинств, серьёзные успехи в интеграции которых в «большое общество» были достигнуты благодаря подъёму народной демократии в 60-70-е годы XX века. Данные последнего десятилетия свидетельствуют об обратной тенденции. В США, к примеру, разрыв между белыми, с одной стороны, и чёрными и испаноговорящими – с другой вновь быстро увеличивается. И это при том, что показатель имущественного неравенства в США достиг в двухтысячных своего исторического максимума за всё время статистических наблюдений за этим явлением!

III

Что же вызвало такую инволюцию демократии? Как именно трансформация капитализма с середины 70-х годов привела к сегодняшнему разводу демократии и справедливости? Этот вопрос заставляет вернуться к рассмотрению связи демократии и капитализма как теоретической проблемы.

Её анализ, похоже, подводит нас к суждению о том, что никакой неизменной, «сущностной» – прямой или обратной – связи между ними нет. Еще более нелепым было бы «выведение» одного из другого (в том смысле, что, например, капитализм своим развитием «порождает» демократию). Но в истории капитализм и демократия, так сказать, слиплись, причём вследствие конкретных событий и их результатов, а не осуществления какого-то «плана истории».

Слипание капитализма и демократии обусловлено сугубо сопротивлением масс тем формам угнетения и эксплуатации, которые нес с собой капитализм. «Заслуга» последнего в демократизации определённой части мира состоит в том, что он создавал те социально-экономические условия и проблемы, реагируя на которые массы своим сопротивлением формировали один элемент демократии за другим, встраивая их в ту общественную формацию, которую продолжал контролировать капитализм. Этот процесс можно проследить от борьбы за распространение избирательного права на малоимущие и трудящиеся классы, чему самым решительным образом противостояла, беря пример Англии, именно передовая «манчестерская» буржуазия ХIХ века, до формирования и расцвета социального государства после Второй мировой войны.

По сути демократия является той ценой, которую капитализм оказывается вынужден заплатить сопротивляющимся массам за свое сохранение. Естественно, цена оказывается разной на разных этапах истории и при разных версиях капитализма. Но при этом везде на Западе размеры уступок низам и даже социально-экономические следствия таких уступок всегда оказываются под контролем правящих классов. Поэтому демократия никогда не выводила за рамки капитализма. Она всегда оставалась капиталистической демократией, но при этом так или иначе, в той или иной степени модифицировала капитализм.

IV

Что же позволило нынешнему капитализму перейти в контрнаступление, «взять назад» ряд важных уступок, которые он сделал демократии в прошлом? Самый краткий ответ на этот вопрос будет таким: ему в большой мере удалось сбросить с себя производственные функции, перестать быть способом производства.

Капитализм, конечно, был и остаётся способом накопления капитала par excellence. Однако, если говорить о капитализме центров мировой хозяйственной системы, уже не очевидно то, что накопление капитала должно осуществляться непременно или преимущественно посредством капиталистически организованного способа производства.
Производство, уже не только классически индустриальное, но и высокотехнологичное, всё более масштабно переносится на периферию системы, остающейся в целом под военно-политической и финансовой гегемонией Запада. Для центров капитализма формула способа производства {Деньги-Товар-Деньги’} ужимается до {Д-Д’}, которая во времена Маркса служила выражением движения особого вида капитала – финансового капитала, всё ещё включённого в логику капиталистического производства и зависящего от неё. Нынче же {Д-Д’} стала всеобщей формулой финансиализированного капитализма, для которого производство – лишь подчинённый момент, а финансовая спекуляция – нормальная форма движения.

Идеологическое прикрытие паразитически-спекулятивной мутации современного капитализма, изображающее его «постиндустриальным» или «постсовременным» обществом, сейчас нам неинтересно. Если у таких «пост» есть коннотации какого-то превосходства над теми обществами, которые ещё не «пост», то эти коннотации смешны. Ведь смешны безнадёжные должники, чванящиеся своим превосходством над кредиторами, за счёт труда которых они живут! Но важно понять то, что такая мутация в огромной мере подорвала те силы, которые раньше могли эффективно сопротивляться капитализму, и это (в виде уступок капитала) делало демократию функциональной.

Такой подрыв сил сопротивления стал возможен благодаря тому, что теоретики итальянского «автономистского» марксизма 70-ых годов (М. Тронти и др.) называли «освобождением капитала от труда». Можно сказать, что это стремление присуще капиталу чуть ли не изначально. Постоянная борьба за снижение доли заработной платы в суммарных издержках производства, постоянные усилия по налаживанию более эффективного контроля над трудом – причём не только в рамках собственно производственного процесса (эпохальным сдвигом здесь была индустриализация и переход, как его описывал Маркс, от формального к реальному подчинению труда капиталу), но и за его пределами – в сфере потребления и всего того, что можно отнести к воспроизводству рабочей силы (это и пытаются уловить новейшие концепции типа «общества контроля» Жиля Делёза), постоянное подстёгивание конкуренции между рабочими (поддержание безработицы – лишь один из методов достижения этой цели) и благодаря этому – подрыв их солидарности – в этом и проявлялось стремление капитала освободиться от зависимости от труда.

Однако пока накопление капитала происходит в первую очередь через способ производства, «первородный грех» капитала, возникший из его соития с трудом, обрекает капитал на муки постоянного явного (политического) и неявного (экономического) борения с ним, уступок ему, терпимости по отношению к функциональной демократии. Сбрасывание производства и паразитически-спекулятивная мутация капитализма открывают здесь совершенно новые и, как ещё недавно казалось, радужные для капитала перспективы. Занятый производительным трудом, организованный и квалифицированный рабочий класс быстро вымывается по мере свёртывания производственной деятельности. Приходящий ему на смену деквалифицированный, неорганизованный, легко замещаемый, как правило, непостоянный труд «сферы услуг» имеет в качестве своего носителя совсем другой политэкономический типаж – обслуги, а не производительного рабочего.
Политические и культурные характеристики этого типажа таковы, что с профсоюзным движением (за рамками госсектора), а заодно – и с эффективным сопротивлением капиталу удалось в основном покончить. Огромный вклад в это внесли те новые методы терроризирования массовой обслуги современного капитала, которые под пером авторов типа Ульриха Бека и Энтони Гидденса получили название-эвфемизм «общества риска»: временная и частичная занятость, свёртывание «социальных обязательств» нанимателей и коммерциализация условий предоставления социальных услуг, «гибкие формы» оплаты труда и облегчение процедур увольнения работников и т.д. и т.п.

«Общество риска» – это епитимья, которую капитал наложил на труд. Сам он при этом – в лице олигархического финансового капитала – не только эффективно покинул «зону риска», т.е. вышел за рамки рынка, но и освободился от реальной ответственности даже за собственные ошибки и прямое жульничество. Нынешний финансовый кризис и скандальное спасение государствами позорно провалившихся (даже по меркам рынка) финансовых монстров за счёт средств налогоплательщиков наглядно показывают то, против кого и в интересах кого функционирует это якобы ультрасовременное «общество риска». Работу формально демократических режимов (даже без признаков заметной дефектности) в интересах верхов и против низов, что наиболее наглядно проявляется в колоссальном и уже беззастенчивом перераспределении доходов от низов к верхам, я и назвал превращением демократии в дисфункциональную.

При этом производительный труд, конечно, не исчезает совсем. Более того, сейчас им занимается больше людей, чем когда-либо раньше в истории человечества. Но капитал переносит его на периферию мирового хозяйства, которая сама имеет сложную многоуровневую организацию. Таким переносом капитал, во всяком случае – капитал метрополий, «окончательно» освобождается от (производительного) труда. Его организация и соответственно – улаживание актуальных и потенциальных конфликтов с ним передаётся режимам, политэкономический характер которых весьма далёк от «классического капитализма», а политический строй заведомо имеет мало общего с демократией (в чём и состоит их огромный плюс с точки зрения капитала). Коммунистические Китай и Вьетнам, теократическая Саудовская Аравия, живущая трудом геттоизированных «гастарбайтеров», президентско-династический Азербайджан, такие вроде бы демократии, как Индия, Бразилия, Индонезия, в которых «нормальные» методы контроля над трудом и подавления протестов обездоленных могли бы быть предметом зависти иных диктатур, – характерные примеры таких периферийных режимов. К их числу со всем своим своеобразием относится и Россия.

Такая организация глобального пространства, такая его политэкономия, в рамках которой условием выживания паразитически-спекулятивного капитализма центров являются коммунистические, теократические и иные подобные им методы подчинения производительного труда на периферии, является столь же краеугольным камнем новейшего финансиализированного капитализма, каким при «классическом капитализме» было, скажем, превращение капитала-денег в основной и оборотный капитал.

V

Рабочие места утекали, утекают и будут всё быстрее утекать из США и других стран Запада на периферию, что бы не говорил на сей счёт Барак Обама или любой другой лидер. Все они абсолютно бессильны перед лицом финансиализированного капитализма, логикой которого это предопределено, а логику эту, т.е. логику современного «постпроизводительного» капитализма, они оспорить не решатся никогда.

Если вместо утекающих рабочих мест возникают (если возникают вообще) низкооплачиваемые и связанные в большинстве случаев с примитивной работой места обслуги, то возникает огромный вопрос – как можно поддержать тот сносный уровень жизни, который считается необходимым для сохранения социальной стабильности в целом и демократии – в частности и в особенности? Ответом на этот вопрос и является та новая «политэкономия долга», которую ввёл в жизнь финансиализированный капитализм и которая до настоящего времени держит его на плаву.

Сразу скажем: переход к «политэкономии долга» не был осуществлением чьего-то грандиозного (кое-кто скажет «злодейского») замысла. Как и все великие переходы в истории, этот тоже осуществился непреднамеренно. Особо иронично (но и показательно) здесь то, что «председательствовал» при этом переходе архиконсерватор Рональд Рейган. Именно при его правлении суверенный долг США резко пошёл вверх, деиндустриализация усилилась, а старый «рациональный» капитализм накопления и труда стал мутировать в «общество потребления» и жизни в кредит. Словом, архиконсерватизм возврата в «старые добрые времена» стал формой перехода к балагану постмодернистского «казино-капитализма». Так обычно и делается история. Потрясённый стагфляцией 70-х годов, ощущая исчерпанность старых «кейнсианских» производственных методов накопления, капитал стал искать новые пути для этого. Они и были найдены в том, что сейчас называется финансиализацией.

«Политэкономия долга» зиждется на том, что жизненный уровень населения не снижается при растущем разрыве уровня потребления и уровня производства и стагнирующих или даже сокращающихся заработках за счёт кредитования потребления, как личного (на уровне домохозяйств), так и государственного. По данным, приводимым журналом «Тайм», долг домохозяйств в США превысил в 2008 году 12 триллионов долларов, причём с 2000 года он увеличился более, чем в два раза (!). (С тех пор он несколько снизился, но главным образом за счёт списания банками «безнадёжных долгов» объёмом в 695 миллиардов долларов)[1].

В то же время суверенный долг США достиг к середине 2011 14, 3 триллионов и продолжал свой уверенный рост при комедийных баталиях демократов и республиканцев, связанных с желанием и тех, и других предотвратить бюджетную и долговую катастрофу страны. В результате баталий было принято решение о сокращении дефицита на смехотворные 2,1 триллиона к 2021 году – при том, что объём необеспеченных финансированием обязательств по социальной и медицинской страховке (Social Security and Medicare) может достичь по расчётам, произведённым в 2010 году, немыслимой суммы в 77,9 триллионов долларов[2].

Понятно, что весь этот кредитно-финансовый беспредел, лишь формальным выражением и дополнительным стимулом которого выступила фактическая отмена в эпоху Алана Гринспена госрегуляции финансовых спекуляций, был необходимой средой расцвета финансиализированного капитализма. Но эпидемия «плохих кредитов» и соответствующих авантюр с ценными бумагами, поддерживавшая благополучие большинства при деградации «реальной экономики», предполагала уверенность банков и других спекулянтов в том, что государство всегда «придёт на помощь», когда разводимые ими грандиозные пузыри начнут лопаться. И эта помощь будет обходиться нации в сотни миллиардов и даже в триллионы долларов (лишь на малую толику этих астрономических сумм может рассчитывать чахнущий «реальный сектор»).

Но на плечи государства уже переложили (по линии программ «государства благосостояния») колоссальные затраты по воспроизводству рабочей силы и выживанию её отработанных частей (пенсионеров, инвалидов и т.д.), которые не пожелал взять на себя частный капитал, эту самую рабочую силу эксплуатирующий. Откуда взять на всё это средства? Особенно учитывая то, что, во-первых, контрнаступление капитала со времён подъёма «неоконсервативной революции» заставило государство сокращать налоги (и в целом, и на богатых в особенности), а стагнирующие с 70-х годов доходы средних и низших классов ограничили рост общей базы налогооблажения?

И государство полезло в долг не менее рьяно, чем частные домохозяйства, пытающиеся любой ценой «сохранить уровень» при стагнирующих или снижающихся реальных доходах. Так и пришла в движение двойная спираль государственно-частной задолженности, и обратное её сжатие невозможно себе представить даже гипотетически до тех пор, пока существует финансиализированный капитализм. Но именно он сейчас – господствующий вид капитализма, подчинившийся себе не только «реальный сектор», но и государство и высасывающий соки из них обоих. Какой трагикомической иллюстрацией этого является тот факт, что три года спустя после финансового краха 2008 года основные банки США, этот кризис своей бездарной деятельностью и своим мошенничеством учинившие, вновь процветают и, по выражению «Файненшиал таймс», «купаются в богатстве», тогда как спасшие их государство и рядовые граждане-налогоплательщики тонут в долгах и барахтаются в так и не ожившей толком (и, похоже, погружающейся в новую рецессию) экономике[3].

VI
Сейчас мы можем более конкретно и, так сказать, в классовой проекции представить себе дисфункциональность демократии. Сама возможность перехода к постпроизводственному финансиализированному капитализму, провозглашённая «неоконсервативной революцией» конца 70-х – 80-х годов прошлого века, могла быть создана только решительной победой капитала над традиционным рабочим классом, «окончательным» подавлением его сопротивления и защиты им функциональности демократии.

Подлинным символом такой классовой победы капитала, практические результаты которой сказались далеко за рамками Англии, стало поражение великой забастовки шахтёров 1984-1985 годов под руководством Артура Скаргилла, нанесённое правительством М. Тэтчер. Путь к масштабной деиндустриализации был открыт этим и аналогичными ему событиями. Они же показали то, что демократия – ни как процедура, ни как солидарность «демоса» – не является способом защиты («синеворотничковых») трудящихся.

Это и был перелом, после которого началась инволюция демократии в сторону дисфункциональности, в сторону того, что Йозеф Шумпетер профетически ещё в 40-е годы ХХ века назвал «методом» (селекции персонального состава тех, кто правит), не имеющим никакого отношения к «правлению народа» и лишь «случайным образом» – при определённых зигзагах борьбы за власть эгоистических элит – способствующим удовлетворению некоторых чаяний низов.

Во время схватки тэтчеровского режима с шахтёрами средние классы заняли в лучшем случае двусмысленную позицию, но в основной своей массе они склонялись к поддержке официального Лондона. Возможно, в конъюнктурном и (исторически) краткосрочном плане ожидания средними классами выигрыша от поражения кадрового промышленного пролетариата оправдались – динамика финансиализации капитализма открыла много доходных и «непыльных» мест приложения сил для «образованных и воспитанных людей». К тому же государство стало «менее расточительным» в социальной поддержке тех, кто (по каким бы то ни было причинам) отстал от требований «современной жизни», а это значит, что оно меньше покушается на наши «честно заработанные деньги».

Беда в том, что сейчас пришёл черёд средних классов платить по счетам исторической справедливости. Джон Грэй как-то остроумно сказал, что средний класс – это роскошь, которую современный капитализм уже не может себе позволить. 78 триллионов необеспеченных средствами выплат по федеральным пенсиям, социальной защите и медицинской страховке – это невозможной силы удар в первую очередь по стабильной и благополучной от начала до конца жизни средних классов, по их «честно заработанным и уплаченным» отчислениям на старость и «чёрный день», по их «законным» ожиданиям «заслуженного отдыха» и «должной заботы» об их детях...

На одиноких матерей из чёрных гетто или на иммигрантов откуда-нибудь из Сомали или России, с восторгом садящихся на «халявный» (в действительности очень скромный) welfare, уходит много меньше. Да и в крайнем случае сбросить эти группы со счёта много легче и политически безопасней. А вот как сбросить со счёта тот самый великий средний класс, который всегда был, или во всяком случае считался, «опорой демократии»? И как долго он будет оставаться таковой, если по нему наносить удары силой в триллионы долларов? Возможно, ответ на этот вопрос, данный самой историей, покажет нам, как на Западе – в качестве нормы, а не исключения – дисфункциональность демократии оборачивается её дефектностью. Если не чем-то ещё более тяжёлым и радикальным.

VII

В чём же специфика российского капитализма и его методов подчинения себе и выхолащивания демокартии?
Российский капитализм с самого начала, т.е. с «гайдаровских» реформ и даже с последнего периода перестройки, складывался как капитализм непроизводительный, ориентированный прежде всего на ренту, торговую прибыль и финансовую спекуляцию, если вообще не на нелегальное обогащение в духе «авантюристического капитализма» Макса Вебера. «Авантюрность» шла, конечно, от убожества российской постсоветской жизни.

Но как таковая указанная ориентация не была проявлением стадиальной отсталости российского капитализма (будь дело в этом, он складывался бы в качестве способа производства, как когда-то складывался и прогрессировал ранний «рациональный» капитализм на Западе). Напротив, она означала стремление к сознательной имитации новейшего финансиализированного капитализма, частью которого российский капитализм хотел быть. (Не просто «сознательность», а даже некую «теоретичность» такой имитации придавали многочисленные западные советники, толкавшиеся в ельцинские времена в разных управленческих инстанциях, начиная с правительства, и упорно твердившие мантру Вашингтонского консенсуса под аббревиатурой TINA – “there is no alternative”, что означает «нет альтернативы тому типу капитализма, который пришёл к господству в мире в результате неоконсервативной революции»).

И такая имитация не была лишь «субъективным моментом» строительства капитализма в России, сколь бы важен этот момент не был сам по себе. Нет, она задавалась объективной реальностью, т.е. тем, что российский капитализм мог возникнуть (и дальше развиваться) только как ответвление мировой капиталистической системы, где «моду» к тому времени уже уверенно диктовал паразитически- спекулятивный капитализм метрополий.

Но в этом-то и заключался корень парадокса российского капитализма. Он мог быть только периферийным ответвлением мирового капитализма и только в этом качестве мог быть признан «старшими братьями», которых он так хотел имитировать. «Периферийность» – это обречённость работать, обслуживать потребление «старших братьев» и бесконечно кредитовать их. Получалось, что российский капитализм к своему разочарованию должен был производить нечто, нужное Западу, а не только вкушать радости от пускания финансовых и прочих пузырей и разбазаривания наследия «реального социализма». Но что он мог производить?

Лишённый каких-либо творческих импульсов, свойственных раннему западному капитализму, пронизанный духом паразитизма, он мог лишь продолжать дело, начатое отвергнутым им социализмом, а именно – получать ренту с естественных богатств страны. «Рационализируя» это предприятие по сравнению со своим формационным предшественником, российский капитализм сбросил большинство наукоёмких производств, а заодно и науку вместе с качественным образованием. Иными словами, в качестве периферийного капитализма он не смог избавиться от «первородного греха» производства и привязанности к труду, более того, он получил этот «грех» в самой грубой его форме – служить сырьевым придатком не только Запада, но и индустриально производящих экономик периферии, занявших более высокие ступени мирохозяйственной иерархии, чем Россия.

Такая парадоксальность периферийного российского капитализма, видимо, объясняет то, почему колонизованная им российская демократия оказывается одновременно дисфункциональной и дефектной. Она дисфункциональна в той мере, в какой удалась имитация паразитически-спекулятивного капитализма метрополий и его способов овладения «демократической политикой». Вследствие полной беззащитности низов нам удалось продвинуться даже дальше Запада на ряде важных направлений, как-то – фактический демонтаж программ социальной защиты и де-факто коммерциализация здравоохранения и образования в масштабах, не представимых в самых капиталистически продвинутых западных странах, почти полное искоренение профсоюзного движения посредством лишения его самостоятельности и подчинения соответствующим уровням администрации и т.д.

Однако необходимость производить (прежде всего – сырьё и энергоресурсы) и, соответственно, – контролировать производство и поддерживать сложнейшую систему взимания и перераспределения ренты привела к глубокому встраиванию государственных органов и особенно – силовых структур в экономику. Это – российская разновидность того, что польский социолог Ядвига Станицкис описала как феномен посткоммунистического «политического капитализма». В его логике все государственно-политические институты перестраиваются в соответствии с задачами эффективного функционирования той разновидности периферийного капитализма, которая парадоксальным образом сочетает сильные элементы новейшего финансиализированного капитализма и «проклятие» самых грубых форм материального производства, причём одно невозможно без другого.

Государственные и политические органы, уже перестающие быть собственно «государственными» и «политическими» и превращающиеся в механизмы по извлечению и распределению ренты и проистекающих из неё доходов, переносят присущие таким механизмам способы функционирования на ту сферу, которая по инерции считается «политической» (в самом деле, она фундаментально деполитизируется от самого этого переноса).

Какие формы демократического контроля за самими собой могут терпеть такие механизмы? Как применить к ним само понятие политической конкуренции? Почему итоги голосования нельзя планировать так же, как производство сырой нефти на хорошо освоенном месторождении? И стимулировать достижение высоких результатов в деле голосования такими же методами, какими в обычном порядке стимулируют труд управленцев разных уровней? Этим по большому счёту и вызывается дефектность российской демократии. И она может не служить каким-либо специфическим политическим целям власть имущих, разве что помимо соответствия их привычкам и вкусам.

Так ли это будет в очередном избирательном цикле или же ставка на дефектность демократии окажется существенно выше, а корни её уйдут глубже в логику реальной борьбы за власть и её сохранение, пусть, как говорят на Первом канале, «покажет время».


Борис Капустин
Источник: "Русский Журнал "

Примечания:
[1]Time, March 14, 2011, p. 18
[2]Time, August 15, 2011
[3]Financial Times, May 23, 2011, p. 7.