Лента: Общество

От редакции. Страх и ненависть масс к «элитам» повсюду окрасили повестку дня. И прежде не было любимых массами нобилей. Но сегодня заметен отказ обществ признавать политику, диктуемую «в их же интересах». Повестка истеблишмента отвергается как фальшивка, а стабильные режимы шатаются. Особенно драматично второе "восстание масс" протекает на Ближнем Востоке. В России антиэлитные настроения и антиэлитная риторика рождает все новых и новых кумиров масс, самым ярким из которых стал популярный блоггер и политик Алексей Навальный. О феномене политической ненависти к элитам в современном мире рассуждает политолог, специалист по популизму Дункан Макдоннел.

Русский журнал: Насколько конфликтными вам представляются отношения элит и масс в современной Европе? Насколько глубок раскол между ними? Можно ли говорить о том, что сегодня происходит рост антиэлитных настроений? Какое влияние это оказывает на демократические институты?

Дункан Макдоннел: Из-за массового недоверия к элитам зашатались столпы представительной либеральной демократии – в частности, партии и иные формы политического участия. Если мы, например, возьмем данные, которые Роберт Патнэм приводит в своей книге «Недовольные демократии», то увидим, что, хотя поддержка демократии как таковой в целом сильна как никогда, на Западе существенно снизился уровень доверия общества к демократическим акторам (политикам и партиям), а также к институтам представительства. Как отмечают Ричард Кац и Петер Мейер в своей книге, посвященной «картельным» партиям, и массы, и элиты постепенно теряют интерес к взаимодействию в рамках традиционной демократии. Современные политические партии обычно слабо представлены на местах (в отличие от массовых движений прошлого); членов у них меньше (а те, что имеются, часто носят номенклатурный характер); с избирателями в перерывах между выборами они контактируют все реже и реже. Со своей стороны, электорат «голосует ногами» – поэтому на протяжении последних двух десятилетий активность избирателей на Западе повсеместно и неуклонно падает. В обществе сформировалось устойчивое представление о том, что политические, экономические и культурные элиты страшно далеки от проблем рядовых граждан, что они думают только о себе и, к тому же, нередко коррумпированы. Все это, как вы понимаете, отнюдь не прибавляет легитимности представительной демократии.

РЖ: Кто является основным носителем антиэлитных настроений – средний класс, обездоленные массы? Какие факторы способствуют росту подобных настроений, а какие – наоборот их снижению?

Д.М.: Я думаю, и у среднего класса, и у социальных низов наблюдается некая смесь безразличия и неприязни к элитам. Это видно из того, какой широкой, «внеклассовой», поддержкой пользуются внесистемные популистские партии. Существует целый ряд структурных факторов, способствующих росту антиэлитарных настроений. Экономическая и культурная глобализация воспринимается – причем, справедливо – как процесс, за которым стоят элиты. Как отметил Данило Дзоло в своем интервью, посвященном «авторитарному популизму», сформировалось расхожее представление о некоем классе транснациональных капиталистов, которые понастроили себе небоскребов и мегалополисов и правят из них миром. Политические – а вместе с ними и культурные – элиты воспринимаются аналогичным образом: как нечто само-в-себе сущее, так сказать, жюри и конкурсанты в одном лице. В этом, конечно, нет ничего нового. Сильные антиэлитарные настроения наблюдались и в прошлом. Во второй половине XIX века, например, различные реформаторы и просто демагоги винили во всех бедах США финансистов с Уолл-стрит или номенклатурных политиков.
Что касается мер, способных снизить накал антиэлитарных настроений, то думаю, системным политикам для начала не помешает всерьез прислушаться к тому, чего хотят их избиратели. Также, наверное, стоит позаботиться о том, чтобы банки и другие финансовые институты после выхода из экономического кризиса хоть немного скорректировали свое поведение – а главное, размеры бонусов.
Кроме того, Евросоюзу, пожалуй, стоило бы начать считаться с результатами национальных референдумов. Например, в Ирландии референдум по евроинтеграции проваливался дважды, и дважды, через короткий промежуток времени, фактически те же самые предложения, только слегка переформулированные, опять выносились на голосование. В итоге возникало ощущение, что Евросоюз не угомонится, пока не получит тот ответ, который ему нужен.
Впрочем, едва ли хоть одно из этих предложений реализуется в обозримом будущем. Такого рода перемены происходят, когда элитам уже некуда отступать. Нынешним же элитам явно так не кажется – мы еще не достигли тут переломного момента.

РЖ: Какие именно претензии предъявляются современным элитам? Каковы основные обороты «антиэлитной риторики»? Почему обвинения в адрес элиты столь часто приобретают гротескный, преувеличенный характер (они все воры, они думают только о себе и т.д.)? Насколько объективны предъявляемые элитам претензии?

Д.М.: Элиты обвиняют в том, что они руководствуются только собственными интересами, их винят за недемократичность, а также нежелание считаться с нуждами и желаниями простых людей. Это – ключевые аргументы популистов и внесистемных политиков: мол, элиты «украли» у народа демократию, голос простых людей больше не слышен, и потому их традиции, индивидуальные и коллективные права находятся в опасности. Таким образом, популисты получают возможность именно себя изображать «истинными» демократами.
Что касается обвинений политических элит в том, что они-де сплошь состоят из «ворья», то это опасное обобщение, подрывающее доверие и к представительной демократии в целом, и к отдельным ее институтам. Хотя есть в нем и доля правды – достаточно вспомнить громкие скандалы с участием политического и экономического истеблишмента таких стран, как Ирландия или Италия. Более того, тот факт, что и там, и там лишь очень немногие реально поплатились за коррупцию, только усиливает представление об элитах как о некоей касте «неприкасаемых», «живущей по своим законом».
Тем не менее, я бы не спешил судить о том, действительно ли масштабы коррупции за последнее время выросли. Возможно, просто СМИ сегодня охотнее и более эффективно ее разоблачают. Возвращаясь к Ирландии и Италии, коррупция в обеих этих странах процветает уже давно, однако раньше СМИ боялись расследовать или обсуждать ее так, как они это делают сегодня.

РЖ: Могут ли антиэлитные настроения сплотить массы и породить новый политический субъект? Есть ли в политическом пространстве группы, способные успешно сыграть на антиэлитных настроениях? Ждет ли нас в XXI веке расцвет популизма, популистских требований и популистских партий?

Д.М.: Парадокс в том, что сегодня сами системные политики не прочь поиграть на антиэлитарных настроениях. Хотя, конечно, в основном на этом спекулируют именно популисты. В нашей с Даниэлем Альбертацци книге «Популизм XXI века» мы пишем, что социальная демагогия строится на противопоставлении гомогенной массы «честных простых людей» всякого рода эгоистичным и коррумпированным элитам. Если судить по результатам европейских выборов за последние 15 лет, эта риторика все больше нравится избирателям – причем, повсеместно: от Франции до Польши и от Италии до Норвегии. Я думаю, есть все основания ожидать дальнейшего роста популистских настроений. Не стоит забывать, что за последние десять лет популистские партии не просто увеличили свой электорат, но, в ряде стран Европы, даже вошли в состав правительств. Иными словами, популизм перестал быть протестом, исключенным из центров власти, он близок к тому, чтобы управлять ими.
Популизм будет распространяться по Европе до тех пор, пока существуют два условия. Во-первых, пока сохраняются структурные условия для его роста (коррупция элит, ослабление связей системных партий с электоратом на низовом уровне, продавливание евроинтеграции сверху, иммиграция и т. д.). Во-вторых, пока остаются политические демагоги, способные обратить соответствующие проблемы в свою пользу. С этой точки зрения, европейскую демократию можно сравнить с организмом, у которого ослаблена иммунная система, и поэтому он особенно уязвим для «вирусных атак». Иначе говоря, «вирусы» всего лишь пользуются общим продолжительным ослаблением организма – и будут пользоваться, пока этот организм не вылечат. Если мы возьмем, например, Нидерланды, то после убийства Пима Фортейна его партия, действительно, очень быстро развалилась, но ей на смену немедленно пришла другая во главе с Гертом Вилдерсом, добившаяся исключительных успехов за счет тех же лозунгов.
И последнее: когда мы говорим о переменах в демократии, мне кажется, очень важно помнить о том, что демократия со всем, что мы сегодня вкладываем в это понятие (всеобщее избирательное право для мужчин и женщин, регулярные и честные выборы, многопартийность, свобода СМИ), по историческим меркам еще не вышла из младенческого возраста. Вполне может оказаться, что Золотой Век западной демократии, наступивший после Второй Мировой войны и отличавшийся наивысшим уровнем политической активности масс, был всего лишь неким «медовым месяцем» – следствием всеобщего энтузиазма и случайного стечения благоприятных обстоятельств, а отнюдь не «нормальным состоянием». И в этом смысле мне представляется, что споры вокруг «кризиса демократии» лишены серьезного теоретического основания. Это как винить подростка, переживающего переходный возраст, за то, что он уже не такой веселый и беззаботный, каким был в пятилетнем возрасте. Наверное, нам стоит подождать, пока демократия станет немножко постарше, и уже тогда делать выводы о том, «что она такое» и «какой должна быть». Демократия в смысле полиархии, как определяет ее Роберт Даль, все еще очень молода и находится в переходном состоянии. Как пишет Герри Стокер в своей книге «Почему политика – это важно»: «Массовая демократия стала величайшим завоеванием XX века. Если мы научимся жить по ее правилам, это станет величайшим достижением века XXI». Я с этим полностью согласен. Хотя и не поручусь, что мы легко уживемся с демократией.


Дункан Макдоннел
Беседовала Юлия Нетесова
Источник: "Русский журнал "