Лента: Общество

История русской утопии как самостоятельного культурного явления уходит корнями в XIX век. Однако полноценный анализ ее судьбы требует статьи большего размера. Этот текст представляет собой биографический очерк русской утопии за последние 50 лет.

Поздние сны Империи

От послевоенного периода остались четыре широко известных утопических текста. Причем первые два подобны бегунам, обогнавшим своих коллег на полкруга.

Итак, два марафонца-лидера: роман «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова (1958) и сборник «Возвращение. (Полдень. 22 век)» братьев Стругацких (1962). Причем тема «мира Полдня» была продолжена Аркадием и Борисом Стругацкими в ряде более поздних повестей.

Ефремов создал единственную в своем роде «монографию» о будущем. Каждая глава представляет собой «раздел», сообщающий читателю, как отдаленные потомки организовали в грядущем… скажем, воспитание детей, полеты в космос, научное творчество, культурное строительство и т. п. «Туманность Андромеды» в гораздо большей степени была футуристическим трактатом, нежели художественным произведением. Она сильна своей всеохватностью, своим систематизмом. Разумеется, идейная база романа – сугубо социалистическая. Но… тут без хитрости не обошлось. В творчестве Ивана Ефремова постепенно нарастал элемент восточного эзотеризма, в поздних текстах фантаста он совершенно очевиден; в несколько сглаженном, лоялизированном виде присутствует он и в «Туманности Андромеды». Идеологическое руководство тех времен подобного рода «протуберанцы» в сторону эзотерики не приветствовало, и после смерти Ефремова поиски в этом направлении прекратились. Но двумя десятилетиями позднее его эзотерические новации вновь всплывут и будут использованы как поле для расширения базы «советского патриотизма». На этой основе возникнет даже «школа Ефремова», которую правильно было бы назвать «сообществом подражателей и продолжателей Ефремова», поскольку к покойному Ивану Антоновичу «его школа» прямого отношения не имела.

Ефремов был советским человеком. Коммунизм как идею он никогда не отрицал. Но видел в социалистическом строе потенцию для развития в рамках древней азиатской культуры. Запад играл в его глазах роль территории, от которой следовало бы отгородиться, а Восток давал духовный арсенал для обновления. Поэтому в разное время у Ефремова находили не только «космизм» (просто и очевидно), но также родимые пятна евразийства. Собственно русской культуры как чего-то самобытного, достойного сохранения и развития он не видел. Поэтому в будущем от нее Ефремов оставил лишь некоторые слова. Например, имя главного героя «Туманности Андромеды» составлено из двух русских слов – «Дар Ветер». Но и всё. Точка.

Сборник братьев Стругацких выгодно отличался от книги Ефремова наличием яркого «человеческого измерения». Будущее давалось читателю не в рассуждениях, а в художественных образах, в характерах персонажей. Это, конечно, социалистическая утопия, но… от социализма в ней осталась лишь преобладающая форма собственности. Прочее же представляет собой рай для ученых-гуманистов, арену прогресса, не знающего преград, общество, ориентированное на обслуживание интересов исследователей, на быстрое развитие. Собственно, в «Полдне» Стругацких сочетание очень большой степени личной свободы, гуманизма и непрерывного научного поиска представляет собой квинтэссенцию той системы, которую они считали идеальной. Бешеный восторг, с которым встречен был советской интеллигенцией «мир Полдня», показал: братья Стругацкие смогли точно осознать, в чем заключался общественный идеал советского человека послевоенного времени.

Но вот наступила вторая половина 1960-х. Ни проблесков личной свободы, о которых мечтали Стругацкие, ни укоренения гуманистических идеалов в том виде, о котором они грезили, не было видно даже в самую сильную подзорную трубу. Наступил период жестокого разочарования в возможностях советского строя к развитию. Тогда-то и появилась крайне пессимистическая повесть «Гадкие лебеди», долгое время не находившая издателя (пока эмигрантское издательство «Посев» в 1972 году нелегально не опубликовало это произведение). К ней был «приделан» оптимистический финал, и в нем можно увидеть заряд утопии. Только вот характер этой утопии очень не похож на картину «Полдня». Стругацкие возлагают надежду на будущие поколения. Им предстоит взорвать современный мир, переменить его минусы на плюсы, им достанется столько свободы, сколько не было ее ни у отцов, ни у дедов. В «Гадких лебедях» воспитание будущих поколений основывается на инициатической практике, маленькое сообщество «архитекторов» будущего резко противопоставлено косной массе и тупой «системе». Некоторые исследователи увидели в произведениях Стругацких, написанных примерно с середины 1960-х годов (а значит, и в «Гадких лебедях»), эзотерические схемы. Только не те, что были у Ефремова, а, скорее, выработанные европейской цивилизацией.

По степени популярности и Ефремову, и Стругацким сильно уступал роман-утопия Георгия Гуревича «Мы – из Солнечной системы» (1965). В сущности, у книги Гуревича было два серьезных недостатка, помешавших ему сравняться с текстами великих предшественников. Во-первых, идейная основа не содержала ничего, кроме сильно облагороженного социализма и концентрированного сциентизма. А этого для серьезного разговора даже по меркам 1960-х явно не хватало. Во-вторых, «Мы – из Солнечной системы» был слишком фантастикой. Там что ни возьми, все открыто работает на популяризацию НФ-идей, и фактически нет скрытых уровней разговора с умным гуманитарием.

А вот четвертый «бегун» отыскивается совсем в других местах… Тут необходимо маленькое предисловие.

Какую программу «пробивали» в 1960–1980-х фантасты-интеллектуалы, сплотившиеся вокруг Стругацких и составившие так называемую Четвертую волну (В. Рыбаков, А. Столяров, В. Покровский, Э. Геворкян, М. и Е. Лукины)[1]? Была ли в их творчестве явная примесь диссидентства, западничества, конвергентного вектора? В подавляющем большинстве случаев они были далеки от сколько-нибудь серьезного сопротивления партийно-правительственной системе. Да, у Стругацких время от времени конфликты случались. Да, они написали повесть «Гадкие лебеди» (1972), которая впервые увидела свет в ФРГ. Да, их перу принадлежит несколько вариантов язвительной сатиры на советскую реальность «Сказка о Тройке» (1972, впервые также вышла в ФРГ). Но они себя никогда не позиционировали открытыми «врагами государства», да и сама «система» на них подобный ярлык не вешала. Ну а в сонме фантастов «Четвертой волны» до конца 1980-х никто не был острее «мэтров». Чего же хотела эта когорта? В сущности, лишь большей свободы высказывания. Им требовалась территория для вольного обсуждения настоящего и будущего, для выдвижения вариантов развития, альтернативных модели позднего СССР. Следует подчеркнуть: они еще толком не успели высказаться насчет того, какие маршруты в их глазах считались бы полноценной альтернативой. Они просто «пробивали» возможность высказываться на подобные темы. Иными словами, это интеллектуальное сообщество задавало очень скромные и умеренные параметры для модернизации «системы».

Нельзя сказать, чтобы сама «система» действовала на этом участке «идеологического фронта» одними только запретами и наказаниями. В ее недрах, среди функционеров ЦК ВЛКСМ, опиравшихся на устойчивые связи с некоторыми деятелями ЦК КПСС, возник сценарий альтернативной модернизации.

Этот проект достоин самостоятельного большого исследования, хотя бы по той причине, что многое из заложенного в советское время, так и не сработав по-настоящему до 1991 года, впоследствии стало основой для крупных явлений нашей культуры. Но сейчас речь идет все-таки о другом. Итак, вкратце суть проекта состояла в укреплении «советского патриотизма» за счет новых полей свободы, которые он получал от власти легально. Кадрово проект держался на нескольких второстепенных людях из так называемой русской партии, или, иначе, «славянской партии», ориентировавшихся на сотрудничество с издательством «Молодая гвардия». В рамках проекта обрело официальную легитимность неоязычество, были также позволены некоторые элементы восточного эзотеризма, угасшего было после Ивана Ефремова. В высшие эшелоны литературы (в том числе и фантастики) была рекрутирована обойма писателей-сибиряков, которые должны были реанимировать романтику дальних странствий, научного поиска, освоения «диких» территорий. Сибиряки (например, Сергей Павлов, Виктор Колупаев) втащили тогда в НФ и региональный советско-сибирский патриотизм, и интеллектуальную атмосферу академгородков, и даже привкус своего рода «техноромантики». Что же касается неоязычества, то оно обрело крайнюю устойчивость, пережило все бури 1990-х и расцвело пышным цветом под эгидой Юрия Никитина (еще один «молодогвардеец»), создавшего целую школу писателей-массолитовцев.

«Славянская партия» не решилась в 1970–1980-х нарисовать на своем щите христианские символы. Возрождение христианства было при советской власти делом слишком серьезным и опасным. Люди, по-настоящему пытавшиеся сделать это (вроде Леонида Бородина), познакомились с лагерным бытом… А вот неоязычество, связанное с мертвой конфессиональной системой и являвшееся изначально поделкой нескольких энтузиастов, никак не грозило идейной конкуренцией марксизму-ленинизму, более того, оно реально укрепляло базу «советского патриотизма».

В результате должна была появиться «славянская утопия». И она родилась. Вот только слишком поздно, когда система уже дошла до стадии необратимого распада. Сейчас мало кто помнит, что известнейший детективщик Александр Бушков (еще один сибиряк-«молодогвардеец») начинал как фантаст, причем как фантаст ярко выраженного антизападнического направления. В 1990 году вышел его роман «Анастасия», который для профанов был обряжен в одежки эротического боевика. Но помимо «приключенческой части» автор заложил в книгу программу действий «славянской партии», в ту пору безнадежно проигрывавшей. Действие начинается с описания некоей квазисоветской общественной системы, потешной и неестественной, а потому явно обреченной на распад в близком будущем. Ей противостоит некая темень, носящая признаки обобщенных пороков Запада. А в качестве здравой альтернативы выступает жизнь особого края, вернувшегося к быту далеких предков, – дохристианского славянства. Сильные, красивые, отважные люди, прирожденные победители…

«Знающие товарищи» прекрасно поняли: речь идет о перенаправлении советского эшелона, стремительно идущего под откос, на другую ветку, в сторону «языческого патриотизма». Ну а профаны получили грамотно сделанный плакат: «Налево пойдешь – рабом будешь, направо пойдешь – сильным, красивым и отважным человеком будешь». Еще одно отличие «Анастасии» от предыдущих образцов русской утопии состояло в том, что если у Ефремова, Стругацких и Гуревича их утопические тексты были подчеркнуто наднациональны, то у Бушкова русский национальный вектор проявлялся совершенно наглядно.

Однако ни на какую иную ветку сверхдлинный состав «СССР» свернуть уже не успел.

Провал

Начало – середина 1990-х страшно ударили по русской утопии. Дело даже не в том, что «народ трудно жил», «не о том думалось», нет. Причины тут другие. В конце концов, все тяготы жизни, вздыбленной штормовым реформированием, нашли отражение в антиутопиях, и таковых вышло немало. Но никто не размышлял над картинами, которые можно было бы противопоставить трещавшей по швам реальности. В лучшем случае появлялся какой-нибудь «Невозвращенец» Александра Кабакова, который можно трактовать и как антиутопию (это очевидно), и одновременно… как утопию. Ведь главный герой, путешествовавший по ходу романа в ближайшее будущее, видел там войну всех против всех, но все-таки выбирал ее, хотя мог бы выбрать устойчивость и порядок. Почему? В мутных водах взбаламученной русской жизни, в уголовщине, пронизавшей все и вся, в стычках банд и землячеств, в первых опытах «вольного предпринимательства» Кабаков видел свободу и возможность самостоятельно кроить свою жизнь – для тех, кто был крепче, сильнее, кто мог выгрызть у будущего кус благой судьбы и не попасть в стадо баранов, предназначенных на мясо.

Между строк в «Невозвращенце» Кабакова и в нескольких менее известных романах того времени видно осторожное одобрение краха старых иерархий, видно благодарственное слово тем, кто самыми жестокими мерами высвобождал страну от цепкой хватки их холодеющих пальцев, видно также стремление создать новые иерархии, чтобы войти в их высший эшелон, пока они формируются и не закостенели. «Свобода по-кабаковски» разрушительна и расточительна. Ради преуспеяния немногих сильных она благословляла порабощение прочих. Именно из этой почвы вырос тупик социальных отношений, до сих пор не преодоленный. Именно она конституировала в качестве нормы наличие в российском обществе небольшого количества rich (с чудовищным отличием уровня их доходов от уровня доходов основной массы населения), 7 процентов upper-middle + middle-middle, а также колоссальной армии poor, в которой лишь неисправимые оптимисты смеют обнаруживать какие-то жалкие признаки фантомного слоя low-middle.

«Невозвращенец» не отличался силой теоретической мысли, там авторские эмоции захлестывали читателя. Силен он был этикой – правильно схваченной этикой «эпохи первоначального накопления». Но книга имела очень ограниченный эффект в качестве утопического произведения, поскольку была образцом так называемой фантастики ближнего прицела: она вышла в 1989 году, а повествование велось… как будто о 1993 годе. К 1993 году кое-что из предсказаний Кабакова исполнилось, в большем он, к счастью, ошибся, и на «Невозвращенце» можно было ставить крест как на книге-предвидении.

Утопий-систем, утопий – футуристических монографий фактически не появлялось. Еще раз: к числу причин не относились материальные сложности, испытанные писателями вместе со всей страной. Важнее другое. В тот период Россия катилась по рельсам либерального, западнического проекта с легким привкусом глобализации. Без всяких утопий будущее виделось в постепенном разворачивании реальности «идеального Запада» на территории России. Об этом говорили с телеэкранов, писали в газетах, это подчеркивали во всех важнейших выступлениях государственных деятелей. Утопии, пропагандировавшие это направление, были просто не нужны, а утопии, противопоставлявшие ему альтернативные варианты, тогда едва ли могли быть услышаны. Появился, например, роман Вячеслава Рыбакова «Гравилет “Цесаревич”»; это не была утопия в чистом виде, но в книге содержался образ России, какой бы она могла быть, если бы некоторые обстоятельства ее «революционного прошлого» повернулись иначе; сочетание имперской эстетики, высоких технологий и сохранившейся монархии шло вразрез с магистральными тенденциями времени, поэтому роман, изданный в начале 1990-х, по достоинству оценили только в конце десятилетия. Таким образом, начало – середина 90-х стали для русской утопии периодом темного провала, молчания, творческой немощи.

К концу 90-х произошла дискредитация либерально-демократического проекта. А усилившаяся пропаганда глобализации вызвала эффект, обратный ожидавшемуся. Большая часть национального интеллектуалитета приняла в штыки идею глобализации по европейской схеме и тем более по американской.

И именно тогда глобализационный ожог и нарастающее недовольство западническим вектором развития создали почву для возвращения русской утопии.


Империя возвращается

В фантастической литературе конца 1990-х – начала 2000-х быстро сформировался образ огромного процветающего государства, лелеющего научно-технический прогресс и основанного на неукоснительном соблюдении принципов социальной справедливости. Иными словами, появилась откровенная утопия России-Империи. На начальном этапе ее более всего прочего подпитывала ностальгия по дореволюционной России и СССР брежневского периода. Известный московский критик Евгений Харитонов комментирует: «Мы родились в Империи, здесь учились и росли, и как бы мы ни противостояли ее диктату, какие бы ни корчили гримасы при упоминании имперской идеи, мы все ее дети. Россия 300 лет существовала в состоянии развивающейся Империи. Ненавидя ее, мы научились гордиться ее могуществом».

Этот образ конституировался в двух вариантах: русско-китайском и православном русском.

Из двух названных трендов первый был создан усилиями того же Вячеслава Рыбакова и Игоря Алимова. Под псевдонимом Хольм ван Зайчик они написали цикл романов о Китайско-русской державе Ордусь, полюбившийся многим (2000–2003). Это устойчивое, стабильное и высокоразвитое государственное образование, в котором у людей зажиточное существование, устойчивый социальный строй (в основе его – конфуцианские принципы), а державная военно-политическая мощь не вызывает сомнений. Однако слабой стороной «ордусской модели» оказалось то, что это синкретизированный мир, и он почти растворил в «плавильном котле» русских, русскую культуру и православие. Все, что выжило, продолжает существовать только благодаря союзу с китайцами и очевидному приоритету китайских ценностей.

Постепенно выкристаллизовалась модель иного рода. Ее можно условно назвать «космическим православием». Это значит: Российская империя восстанавливает экономическую мощь, выходит в космические просторы и действует как великая держава, абсолютно независимая в своей политике. Никакой глобализации, никакого «единого человечества» по чужим правилам. Нигде не видно восстановления СССР, социализма, но почти везде присутствует мощный госсектор в экономике (каковой, быть может, и вырастет на самом деле из современных госкорпораций РФ). Элементы плановой экономики сочетаются с частной предпринимательской инициативой. Частный капитал и государство, в сущности, «играют» как союзники. Это общество с мощными социальными гарантиями и развитым чувством социальной ответственности. Оно ориентировано на научно-техническое развитие и колонизацию новых пространств. Оно воспринимает семью как большую ценность. И, наконец, оно пронизано русской культурой в классическом понимании: вывертов постмодерна и художественного маргиналитета как будто и не было.

Для имперской утопии характерен, говоря языком государственной идеологии, «национально ориентированный вектор». И появился он там раньше, чем само государство легализовало его с высокой трибуны.

Несколько ослабляло позиции этого тренда следующее обстоятельство: среди множества произведений, созданных в этих рамках, трудно найти что-то образцовое, что-то служащее главной моделью. В качестве примеров следовало бы привести в первую очередь «Космическую трилогию» Александра Зорича[2] и целый ряд книжек Романа Злотникова, но… все это принадлежит полю боевиковых циклов[3]. Популярность в молодежной среде Зорич и Злотников обрели давно, удерживают ее прочно. Однако для интеллектуалов подобная утопия все так же не дотягивает до серьезного разговора, как когда-то – «Мы – из Солнечной системы» Георгия Гуревича.

С этой точки зрения большой удачей стало появление сборника повестей и рассказов Елены Хаецкой «Звездные гусары» (2008).

В нашей фантастике не так уж мало образцов «русского викторианства». Российские фантасты наших дней последние года три-четыре затаскивают эстетические приметы Российской империи XIX столетия (в сильно облагороженном варианте) на территорию века XXII. И даже пытаются строить новый «Полдень» в декорациях, взятых напрокат из времен Пушкина, Ермолова, Скобелева или, скажем, Александра III. Век XIX, спокойный и стабильный по сравнению со следующим столетием, вызывает желание перенести ощущения изобилия и покоя из прошлого в будущее.

Хаецкая придала текстам очарование стилистики, принадлежащей золотому веку русской классики. Прежде всего, видна близость с «Героем нашего времени» Михаила Лермонтова. Автором создана уникальная языковая среда: лексика, интонации, построение фраз и сюжетные ходы как будто возвращают читателя в мир русской старины. Но «лермонтовская» эстетика смешана с элементами космического боевика – лучевым оружием, глайдерами, звездолетами, орбитальными базами. «Литературная реальность» четко привязана к определенным формам политической жизни: здравствующая монархия, Российская империя, точнее, ее «фронтир» на захолустной планете – N-ский полк удерживает натиск дикарей в условиях, напоминающих Кавказскую войну XIX столетия.

Эти декорации понадобились Елене Хаецкой для решения художественной задачи редкой сложности. Она сконструировала мир, который может служить вместилищем для идеальной любви. Тут люди живут со спокойной размеренностью, тут уважаем лишь тот, кто исполнен благородства, великодушия, отваги, чувства долга. Тут царят «викторианские» добродетели… Но высшая власть и высший авторитет даются только тем личностям, которые способны подняться на более высокую ступень, а именно проявить абсолютное, вплоть до полного безрассудства, самопожертвование во имя любви. Таких людей Хаецкая считает возможным освободить от ограничений и условностей любого рода. Устами главного героя повести «Дикий подпоручик», офицера Штофрегена, она произносит ключевую фразу всей книги: «...я ведь только что объяснял, что обезумел от любви. Я как будто переместился в совершенно другой мир, где действуют законы, для обычной жизни неприемлемые». Таким образом, мир, нарисованный петербургской писательницей, способен иногда даровать безумцам возможность перехода в более высокий пласт реальности. Попав туда, они возвышаются над прочими персонажами, словно цари, чье правление легитимизировано миссией любви.

Наверное, «Звездные гусары» Хаецкой представляют собой высшую точку в развитии русской утопии. В ближайшее время вряд ли кто-нибудь прыгнет выше. Текст одновременно имперский, русский и христианский. Очень важно то обстоятельство, что Хаецкая не только нарисовала декорации будущего, но и наполнила их высоким смыслом: такая страна нужна и хороша, поскольку ее высший синтез – любовь.


***

В конечном итоге, развитие русской утопии на протяжении полустолетия – с 1958 года, с «Туманности Андромеды», – показывает: произошел поворот в сторону христианских ценностей, национальной культуры и ярко выраженного государственничества.


Дмитрий Володихин
Источник: "Русский Журнал "

---

[1] Иначе их называют «малеевцами», так как это интеллектуальное сообщество было ориентировано на литературные семинары в доме творчества «Малеевка», а также на ряд других (в Дубултах, в Симферополе и других). Там собирались представители «Четвертой волны», туда приезжали Стругацкие, Гуревич и другие крупные фантасты.)

[2] Творческий дуэт из Харькова – Яна Боцман и Дмитрий Гордевский.

[3] Автор этих строк также опубликовал несколько текстов в указанном ключе: роман «Конкистадор», повести «Мой приятель Молчун» и «Государева служба».