Лента: Общество

Рецензия была озвучена в программе «Поверх барьеров» на радио «Свобода»

Марина Тимашева: Новая старая книга: Михаил Лифшиц, “Почему я не модернист?”, издательство “Искусство – ХХ1 век”, 2009 год. Наверное, автор был настоящий философ, потому что не боялся мыслить независимо, в результате оказался чужим и для “либералов”, и для “консерваторов”. В книге приведены отзывы о нем именитых современников. Забавные. Один назвал “ископаемым” (581), другой обвинял в том, что “Лифшиц стремится присоединиться к пресмыкающимся” (329). А вот мнение современного рецензента, историка Ильи Смирнова.



Илья Смирнов: Чем интересен автор книги именно для этой передачи? Если, например, Иван Антонович Ефремов, другой наш крупный мыслитель ХХ столетия – он шёл к общим закономерностям мироздания от своей родной палеонтологии – от науки естественной и строгой – то для Михаи́ла Алекса́ндровича Ли́фшица базовой была, казалось бы, насквозь субъективная дисциплина искусствоведение, которое сегодня и за науку-то не считают. А в приложении к книге опубликованы воспоминания коллег о работе Лифшица в Третьяковской галерее, где этот “догматик”, будучи замдиректора по науке (414), внёс большой, наверное, решающий вклад в преодоление вульгарно- социологического подхода. Здесь же смотри текст его лекции “Реализм древнерусского искусства”, прочитанной как раз в Третьяковке.
И из другой оперы: рецензии на А.И. Солженицына, написанные Лифшицем по просьбе его друга А.Т. Твардовского. Просто восторженная на “Один день Ивана Денисовича”. На роман “В круге первом” тоже положительная – “должен еще раз выразить удивление перед силой таланта и незаурядным умом” (580) – но с некоторыми конкретными замечаниями, вполне разумными, за что потом, в знак благодарности, и был обозван “ископаемым”. А “пресмыкающиеся” – это уже привет от Л. Копелева.
Впрочем, время сдувает наспех наклеенные этикетки, и расставляет всё по местам.

Центральное место в книге заняли работы 60-х – 70-х годов, объединенные под общим названием “Модернизм как интегрированный бунт”. Развернутый ответ на вопросы, поставленные нами в связи с учебным пособием Лагойских по искусству ХХ века. Где же всё-таки раздавили бабочку? Когда и как началось перерождение – от служенья муз к выставкам мусора и сеансам любительского стриптиза? Никакие субъективные объяснения – сумасшествие, мошенничество, чей-то там низкий уровень образования – здесь не работают, потому что процесс повсеместный, он оплачивается из бюджетов, окормляется академической наукой, а где люди не хотят участвовать, там начальство заставит.

Михаил Лифшиц определял “модернизм” не через форму или стиль (заметьте, что о древнерусских иконах, которые не назовёшь “реалистическими” в расхожем понимании, он отзывался с большим почтением) – он давал определение по существу, отталкиваясь от “сцены искушения Адриана Леверкюна” у Томаса Манна. “Расцветают сатанинским пламенем ядовитые цветы зла. Здесь всё есть, все обратные общие места… И множественность разумов, и демонический “историзм”, переходящий в полное отрицание объективной истины, и неизбежность разрушения как творческого начала, и смесь реакционно-мистических идей с ультралевым новаторством, и превосходство дерзкого неразумия над логическим трупом, и обращение не к прекрасному, а к самому грубому примитиву как высшей культуре, а также равенство болезни и здоровья с некоторым преимуществом для первой. Одним словом – все новейшие открытия наших провинциалов, примеряющих модный костюм вчерашнего дня” (75).
Теперь уже, наверное, позавчерашнего, и не модный костюм, скорее унылая униформа, одинаковая по всему миру, но от этого не легче.

Суррогаты искусства, по Лифшицу, имеют глубокие корни в экономике фиктивного, паразитического капитала (100) и “в самом развитии человеческого сознания” (110). “Странная мысль, будто искусству пора оставить изображение жизни, так как его задача – создавать не зеркало мира, а самостоятельную реальность… Начиная с кубизма все модернистские направления ставят себе в заслугу открытие картины как независимого от натуры особого предмета” (127). “Здесь с нами говорит не природа, а только история стилей. Само искусство становится внешним средством, особым кодом для выражения посторонней цели” (257).

Но из “отрицания объективной истины” неизбежно вырастает “эстетика внушения, суггестивности” (125)…
Понимаете? Поясняю. Если нет объективных критериев, что хорошо, что плохо, значит, хорошо будет то, что приказано (и проплачено) считать таковым. Платье голого короля. “Отсюда к искусству отбросов… ведет не узкая извилистая тропа, а автомобильная трасса” (125).

Через модернизм к постмодернизму.

“Начиная со времен Ницше… реакционная мысль нащупала новую форму оправдания своего господства. Главным направлением… стало отрицание объективных норм истинного, нравственного и прекрасного, подчёркивание негативной, разрушительной стороны человеческой пневмы…(133) Бунт против разума, освобождение совести от всяких стеснений (243) Современная духовная проституция состоит именно в этом выворачивании наизнанку прежних канонов и догм буржуазной идеологии. Нынешний мещанин не верит больше в нетленную красоту Венеры Милосской и Аполлона Бельведерского. Он повторяет банальности ходячего релятивизма, утверждающего, что нет никакой объективной истины, что все эпохи и стили одинаково хороши, что безобразное имеет даже преимущество перед прекрасным, потому что оно более “провоцирующее” (133).
Как будто вчера написано, а не 40 лет назад.

Важно, что автор не замыкался в рамках искусствоведения, он высказывал интересные соображения, например, о природе фашизма, попутно опровергая “легенду о закономерной связи между фашизмом и реальными формами изображения жизни” (290), и вообще его концепция – широкого применения. Вот я, как вы знаете, рецензирую новинки исторической литературы. И самая злая беда – всё то же “отрицание объективной истины”, подмена науки, то есть системы реального знания, “феноменологическими герменевтиками”, “ментальностями” или просто мракобесием. В формулировке Лифшица это будет “искусственная дикость” (115). Понимаете, в чем отличие от настоящей? Ребенок очарователен в своей естественности, но взрослого дяденьку, впадающего в детство, надо лечить. Заметьте, что с тех же позиций Лифшиц оценивал и “бутафорское” (190) жизнеподобие. Отсюда понятно, почему его взгляды, вроде бы, вполне марксистские, так и не вписались в официальную идеологию.

Впрочем, наука вообще плохо уживается с идеологией.
И поскольку автор книги был именно исследователь, вы не обязаны с ним соглашаться, я лично не согласен как по целому ряду конкретных оценок, так и по некоторым общим выводам, например, по применению понятия “буржуазный”. Сам термин “модернизм” – он, конечно, устоявшийся, но не кажется мне удачным, ведь, как сам же автор показывает, проблема не в том, новое или старое, а в том, настоящее или суррогат. Есть простор для дискуссии. Важно то, что книга задает определенный уровень разговора об искусстве. И издательской культуры. Здесь тоже, наверное, возможны сомнения по поводу включения в сборник отрывочных текстов, записок на полях с какими-то резкими оценками вне контекста, вне системы аргументации. Но в целом сборник подготовлен к печати, прокомментирован с большим старанием, а предисловие профессора Виктора Григорьевича Арсланова достойно самой книги. Вот из этого предисловия я под занавес приведу формулировку, важную для правильного понимания общественной позиции, которую занимал Лифшиц. Фашизму, то есть “союзу предавшей истину элиты и презираемой ею толпы”, мы должны противопоставить “союз обыкновенных людей с высокой культурой” (36).


Илья Смирнов
Источник: "Радио Свобода "