Лента: Общество

Колебания численности заключенных в России вызывают в памяти школьную задачку о бассейне и двух трубах: в одну вливается поток, из другой вытекает ручеек. Тюремное население сокращается с очередной амнистией, но затем, будто природа и впрямь не терпит пустоты, камеры обживает пополнение. В последние два десятилетия количество заключенных перехлестывало за миллион человек, но теперь стабилизировалось в пределах 800–900 тысяч , включая арестованных предварительно, которые до судебного приговора не считаются преступниками и пользуются статусом невиновных лиц. В 1992 году, когда судебная реформа в стране, опиравшаяся на одобренную постановлением Верховного Совета РСФСР от 24 октября 1991 года Концепцию [1] , только набирала обороты, за решеткой находились 425,1 тыс. наших сограждан, а в 1996 году — уже 745,6 тыс., причем тенденция роста сохранялась [2] . По состоянию на 1 сентября 2007 года в учреждениях УИС содержалось 886,4 тыс. человек, из них в СИЗО — 156,2 тыс., в воспитательных колониях — 11,8 тыс. несовершеннолетних; в колониях находилось 63,7 тысячи осужденных женщин [3] .

Великий перелом

По-видимому, гуманные побуждения правозащитников и некоторых представителей власти, желающих сократить в Отечестве зону несвободы, сталкиваются с мощным и постоянным противодействием, сводящим на нет все их усилия. Когда же возник этот неблагоприятный фактор? Всплеск репрессий и, соответственно, рост числа узников более чем на порядок пришелся на годы советской власти. Если в 1898 году на каждые 100 тыс. жителей приходилось 66 заключенных, то в 1930-м — 106, а в 1941-м — уже 1 120, в 1950-м – 1 400 [4] .

Объяснения столь грандиозного изменения карательной практики очевидны: во-первых, после Октябрьской революции поводом для репрессий стали не деяния человека, но его классовое происхождение и нелояльность режиму («мыслепреступления», как это определено в оруэлловской антиутопии «1984»); во-вторых, модернизация экономики осуществлялась за счет ограбления, вытеснения с насиженных мест имущего (и малоимущего) населения и привлечения к рабскому труду миллионов людей.

Разумеется, сломав старую государственную машину, большевики целенаправленно сконструировали заменившие ее карательные органы, адекватные государственной политике. В том числе суды. «Мы отрицаем… возможность существования в государстве какой-то особой судебной политики в отличие от общегосударственной политики», — утверждал видный теоретик и практик социалистического «правосудия» А. Я. Вышинский [5] . Классовая юстиция, выполняющая госзаказы, составляющая одно целое со «смежниками» из органов госбезопасности, милиции, прокуратуры, отчасти адвокатуры, породила определенные технологии уголовного преследования и специфическую демагогию. Видный партийный деятель и советский прокурор Н. В. Крыленко писал: «Карательная политика пролетарского государства должна строиться в первую очередь на неуклонном проведении классового начала. Это начало должно реально ощущаться на всех этапах, через которые проходит борьба с преступником, с момента совершения деяния до момента отбытия наказания» [6] . Разъясняя порядок применения постановления ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 года «Об охране имущества государственных предприятий, совхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности», в просторечии именуемого «закон о колосках» или «закон семь-восемь», Н. В. Крыленко напутствовал нижестоящих коллег по террору: «Всякому, кто покушается на общественную собственность, если это будет выходец из враждебной среды, — расстрел. Если это вовлеченный в кулацкую компанию… единоличник или колхозник – 10-летнее лишение свободы» [7] .

Конечно, система кровавого подавления поддерживалась не только свирепостью «правоохранителей», но и средствами идеологического обеспечения, одним из которых было советское правоведение. В книгах красной профессуры подчеркивался политический характер профессии юриста, право сводилось к воле государства (режима), обосновывалась необходимость применения особых мер к врагам народа, проводилась идея неотвратимости уголовной ответственности, клеймилась «реакционная сущность буржуазного уголовного процесса», демагогически ставилась нереальная задача «перевоспитания» преступников при изоляции их от общества [8] . Успехи зомбирования были потрясающими, и особенно выпукло они проявились даже не в монографиях ученых и курсовых работах их студентов, не в приговорах и постановлениях юристов нового типа, а… в лагерном фольклоре 30-х годов XX века. Всем известны строки из безысходных зэковских песен: «Будь проклята ты, Колыма, / Что названа чудной планетой!.. / Там смерть подружилась с цингой, / Набиты битком лазареты»; «Нынче осталась одна Колыма, / Рядом — Охотское море. / Грусть, одиночество, лагерь, тюрьма / И беспредельное горе». Но среди политических и блатарей, воздвигших нерукотворные памятники ГУЛАГу, нашелся и энтузиаст, пустивший в оборот такую песенку: «Я живу близ Охотского моря, / Где кончается Дальний Восток, / Я живу без тоски и без горя, / Строю новый стране городок»!

Сталинские времена вроде бы давно канули в Лету, но изменить сознание людей, властные структуры и технологии не так легко, как выбросить старые календари и обновить гербы и флаги. Независимые от народа карательные органы и традиционные для них приемы «производства истины», сводящиеся к широкому использованию агентуры и выколачиванию признаний; зависящие от начальства и проводящие политику верхов суды, управляемые бюрократическими методами, как и любое другое подразделение госаппарата, а потому не оформившиеся в органы судебной власти; обвинительный уклон в деятельности судов, закрывающих глаза на фальсификацию доказательств «смежниками» — следователями, дознавателями, прокурорами; инфраструктура неволи (тюрьмы, колонии, теснящиеся вокруг острогов поселки вольнонаемных) — все это несомненно является наследством советских времен, которое позорно сохранять, но «жаль выбросить». Лишь продажность судей — не столько унаследованное, сколько благоприобретенное качество современной судебной системы [9] .

Интерес права и право интереса

Провозгласив свою приверженность общечеловеческим ценностям, а затем, в Конституции Российской Федерации 1993 года, и началам естественных прав человека, власти России не демонтировали механизмы подавления и обслуживающие их идеологические институты, включая советскую юридическую науку и систему высшего юридического образования, в особенности — «кузницы кадров» для силовых ведомств. Существует разрыв, похожий на оставшуюся от землетрясения трещину, между тем, что говорят российские юристы, и тем, что они делают для власти из страха, по привычке, из карьерных либо верноподданнических соображений.

На 100 тыс. населения в России приходится 532 заключенных — показатель, сопоставимый с США (714), Кубой (487), Туркменистаном (489), Беларусью (532) [10] . Невидимый поток, проворачивающий юридические жернова с бурных советских времен, до сих пор не ослабел. Почему Самый простой ответ лежит на поверхности. В России разоблачающими и стерегущими профессиями кормится огромное число людей (не считая добровольных и оплачиваемых стукачей). Штатная численность персонала уголовно-исполнительной системы составляет 355,3 тысяч человек; их медицинское обслуживание осуществляют 47 учреждений здравоохранения — центры реабилитации, больницы, санатории; кадры для УИС поставляют пять ведомственных вузов и семь филиалов, два колледжа; опыт аккумулируют и распространяют два НИИ; правильный круг чтения им обеспечивает объединенная редакция, выпускающая два журнала и газету «Казенный дом» [11] . Только в прокуратуре служат 58 521 человек, из них следователей, не считая военных, 3 500 [12] . А еще — сотни тысяч дознавателей и оперуполномоченных, низших чинов милиции, следователей органов внутренних дел, ФСБ, наркоконтроля, десятки тысяч судей и работников Судебного департамента. Как это ни цинично звучит, все эти чиновники обеспечивают себя работой, и количество заключенных не может радикально уменьшиться без демонтажа и сжатия до разумных пределов репрессивной машины. А ведь в УИС — 766 исправительных и 62 воспитательные колонии, 216 СИЗО, 2 442 уголовно-исполнительные инспекции, не говоря уже о 602 собственных фабриках! [13] Как и при переводе на мирные рельсы оборонной отрасли, нужна конверсия юридической и пенитенциарной сфер, а к ней пока не приступили.

В США, где в некоторых штатах карательная практика очень сурова (например, в Калифорнии третья судимость за серьезное преступление наказывается пожизненным заключением), тон задают лоббисты, действующие в интересах производителей тюремного оборудования и владельцев частных тюрем. В России лоббирование в пользу этих групп недостаточно развито, зато экономические интересы людей в погонах и мантиях соблюдаются неукоснительно, и они не остаются без спецконтингента.

Нельзя сбрасывать со счетов также политическую причину, способствующую поддержанию числа заключенных на высоком уровне. Наличие закрытых обширных систем вроде армии и зоны позволяет, с одной стороны, обеспечить жесткий контроль за наиболее энергичной частью населения, связать его протестную активность, а с другой, — смолоду привить гражданам привычку к бесправию и отучить их «привередничать» в быту. В колонии попадают и из рядов электората исключаются те, кто не вписался в существующие правила игры и потенциально нелоялен к режиму. Выйдя за ворота части или зоны, их бывшие обитатели сталкиваются со знакомыми порядками и принимают их как должное. Показательно, что в постановлении от 24 июля 2003 года по делу Смирнова против России Европейский суд по правам человека констатировал: «…В своей повседневной жизни российским гражданам приходится идентифицировать свою личность необычно часто, даже при совершении таких несложных операций, как обмен валюты или покупка билетов на поезд». К обстоятельствам, вызывающим у граждан просвещенных демократий недоумение, мы притерпелись. «Кто не был — тот будет, а кто был — не забудет», — гласит зэковская шутка.

Население России бедно; скудость и нищета — вечный спутник нашего народа. Разумеется, более половины зарегистрированных преступлений (свыше 1,7 млн) замешаны на корысти: это кражи, грабежи, реже — разбойные нападения. Поскольку с виновного, как правило, нечего взять, кроме свободы, ее и отбирают. К лишению свободы приговаривают в подавляющем большинстве случаев, причем более трети подсудимых —реально, а около 45% — условно. Доля применяемых судами по уголовным делам имущественных санкций (штрафов, исправительных работ) невелика (в лучшие постсоветские годы около 15%), но и их суд вправе заменить лишением свободы.

В правовом государстве суд защищает интересы права, свободы человека. При тоталитарных или авторитарных режимах деятельность суда не имеет содержания, отличного от воли господствующей страты. «Власть, в отличие от народа, — отмечала на основе собственного опыта бывшая судья О. Кудешкина, — не заинтересована в становлении самостоятельной и независимой судебной власти. Поскольку она сама зачастую неуважительно относится к праву и законам, а иногда и прямо нарушает их. Как свидетельствует практика, власть всегда стремится подчинить себе суды и правоохранительные органы, используя их как инструмент для достижения своих политических, экономических и личных целей…» [14]

Искалеченное правосудие

Итак, уголовная юстиция, плоть от плоти режима, мановением судейского молотка ежегодно превращает сотни тысяч людей в узников. Правосудие в России — это правосудие без оправданий. В 2007 году суды первой инстанции признали виновными 931 тысячу человек и оправдали 10,2 тыс. подсудимых (0,8% от общего числа приговоров); мало того, 37% оправдательных приговоров районных судов отменены в кассационном порядке [15] .

Возможно, рядовой судья не задумывается о смысле своего обыденного занятия, но технологии этого злого «волшебства» ему, безусловно, знакомы.

Самыми распространенными механизмами наращивания в стране прослойки заключенных служат пытки, отказ в правосудии, формальная, а не свободная, как провозглашено законом, оценка доказательств в состязательном процессе. И еще: уже упомянутая частая отмена оправдательных приговоров. Хотя на численность тюремного населения этот фактор значительного влияния не оказывает: слишком велико число осужденных, слишком мала доля оправданных.

Пытки

Пытка в России была официально упразднена указом от 27 сентября 1801 года, подписанным Александром I после открытия невиновности человека, казненного в Казани за преступления, в которых он признался, не выдержав мучений. Государь предписал Сенату «повсеместно по всей империи подтвердить, чтобы нигде, ни под каким видом, ни в высших, ни в низших правительствах и судах никто не дерзал ни делать, ни допущать, ни исполнять никаких истязаний под страхом неминуемого и строгого наказания» и чтобы «наконец, самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, изглажено было навсегда из памяти народной» [16] .

После захвата власти большевиками ЦК ВКП(б) разрешил использовать и без того широко применявшийся после Октябрьской революции «метод физического воздействия… в отношении явных и неразоружившихся врагов народа» в 1937 году, что было подтверждено циркулярами от 10 и 20 января 1939 года [17] . Допросы под пытками, выколачивание признаний насилием продолжают процветать и доныне. 16 мая 2004 года Комитет против пыток, рассмотрев 3-й периодический доклад Российской Федерации и Альтернативный доклад правозащитников, признал наличие в нашей стране «устойчивой системы безнаказанности пыток и иного жестокого обращения». Были отмечены факты «многочисленных и постоянных заявлений о распространении пыток, совершаемых сотрудниками правоохранительных органов»; «фактический отказ судей принимать во внимание представленные обвиняемым доказательства применения пыток и жестокого обращения, выливающийся в общую практику отсутствия расследования и преследования подобных случаев». Из социологического исследования, проведенного в 2005 году в пяти регионах России, известно, что более 50% опрошенных (в Санкт-Петербурге — 47,6%, в Республике Коми — 62,6%) считают «вполне вероятным», что им или их близким потребуется защита от пыток; на вопрос «Вы больше опасаетесь преступников или милиции» 11,9% респондентов ответили — милиции, 40,9% — преступников, 36,7% — в равной степени [18] . О пытках на территории Московской области опубликован специальный доклад [19] .

Пытки могут принимать форму и физического, и психологического воздействия — в частности, угроз привлечения невиновного к уголовной ответственности и заключения подозреваемого под стражу.


В проходившем в Санкт-Петербурге 23 ноября 2004 года судебном заседании по делу Ш. свидетель Алексей П. показал: «Вызвал следователь. Сказал, что он — Дудкин. Положил передо мной два протокола — обвиняемого и свидетеля. Говорит: “Если показания дашь — будешь свидетелем, если нет – обвиняемым”. …Мне сказали, что будешь сидеть, пока суд не кончится» [20] .

В былые времена заявление подсудимого о применении к нему пыток рассматривалось судьями как «клевета на следствие», «стремление уйти от ответственности» [21] . Теперь оно «проверяется» двумя основными способами: либо вызывают для допроса следователя, который, разумеется, открещивается от «поклепа»; либо прокурору (представителю обвинительной власти!) поручают провести проверку заявления подсудимого о пытках. Неэффективность обоих приемов очевидна [22] .

В суде с участием присяжных заседателей подсудимому и его защитнику под страхом отмены оправдательного вердикта категорически запрещено говорить об избиениях в присутствии представителей народа.


В определении Кассационной палаты Верховного суда Российской Федерации от 24 февраля 1998 года по делу К. стороне защиты поставлено в упрек то, что «…подсудимый во время судебного разбирательства неоднократно обращал внимание суда присяжных на допущенные, на его взгляд, нарушения при получении и закреплении доказательств по делу». Между тем, как указала Кассационная палата, «в случае заявления подсудимым о противоправных действиях следователя, которые повлияли на содержание полученных доказательств, возникший процессуальный вопрос должен разрешаться исключительно профессиональным судьей без участия коллегии присяжных заседателей. …Процессуальные моменты допросов подозреваемого и обвиняемого не относятся к фактическим обстоятельствам дела и, следовательно, не могут быть предметом исследования с участием коллегии присяжных заседателей».

Такая позиция Верховного суда РФ до сих пор служит важнейшей причиной отмены оправдательных приговоров, вынесенных судом присяжных.


Отменяя кассационным определением от 2 ноября 2006 года оправдательный приговор Санкт-Петербургского городского суда, Судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда Российской Федерации указала, в частности, на неправильное проведение стороной защиты допроса обвиняемого О.А.: «…Последний, отвечая на вопрос адвоката М. о причинах расхождений в его показаниях, заявил, что на момент его допроса на предварительном следствии у него в голове была путаница, ему все равно было что говорить и писать, он бы признался и в распятии Иисуса Христа».

Применение пыток воспринимается истязателями не только как способ удовлетворения садистских наклонностей, но и как государственная необходимость, как форма «добра с кулаками». Проинтервьюированный В. Куземко сотрудник уголовного розыска разглагольствует: «Даже самая демократическая и наигуманнейшая власть немыслима без насилия… Государство — лицемерно. Оно знает, что вынуждены мы творить во имя правильно или ложно понятых державных интересов, но оно не хочет… нас останавливать, затыкая нашей жесткостью и жестокостью все прорехи в общественном устройстве… Если мы попадемся — та самая государственная машина, которой мы служим, безжалостно растопчет нас и за ненадобностью выбросит на помойку. Поэтому попадаться — не надо. Хитрозадые менты-начальнички, слепые в некоторых случаях прокуроры и лукавые судьи специально ловить нас не заинтересованы, разве что мы сами — наследим…» [23]

Отказ в правосудии

Конституционный суд Российской Федерации определениями от 18 июня 2004 года № 261-О и от 15 июля 2004 года № 282-О объявил в духе лучших советских традиций, что законодатель «реализует политическую волю государства путем принятия соответствующих федеральных законов» и суды не должны вторгаться в сферу выражения государством его политической воли. Речь шла о возврате собственникам национализированных объектов недвижимости; этих людей фактически оставили без судебной защиты.

Впрочем, и по уголовным делам от судей требуют, чтобы они не просто верой и правдой служили правящей верхушке, но и чуяли новые веяния в судебной практике. Угадать, что желает начальник, — вот путь для карьерного роста. Не последнюю роль в искусстве угодить играет и умение уклоняться от осуществления правосудия в интересах силовых структур. Такой подход увеличивает число заключенных.

Районными судами в 2007 году рассмотрены 247,5 тыс. ходатайств следователей и дознавателей о применении меры пресечения в виде заключения под стражу, из них, как и в 2006 году, удовлетворены 91%; затем в кассационном порядке отменены 1,4 тыс. постановлений об аресте (0,6%) [24] . Доля удовлетворенных судьями ходатайств немного выше, чем показатель санкционирования ареста прокурорами в былые годы, когда судебный контроль за правомерностью избрания самой жесткой меры пресечения не вводился.

Процедура рассмотрения судьями ходатайств о заключении под стражу и продлении срока содержания под стражей носит конвейерный характер. Но самое важное: судьям запрещено «входить в обсуждение вопроса о виновности лица в инкриминируемом ему преступлении» [25] . Признавая Россию виновной в нарушении Конвенции о защите прав человека и основных свобод, Европейский суд последовательно подчеркивает, что «наличие разумных подозрений в том, что задержанное лицо совершило преступление, является условием sine qua non [26] законности продления срока содержания под стражей» и «первоначального заключения под стражу», что привычных ссылок российских судей на тяжесть обвинения и риск побега подозреваемого (обвиняемого) недостаточно для удержания лица под стражей. Именно этот принцип отражен, например, в постановлениях Европейского суда по правам человека по делам: от 8 февраля 2005 года Панченко против Российской Федерации; от 2 марта 2006 года Долгова против Российской Федерации; от 26 октября 2006 года Худобин против Российской Федерации; от 24 мая 2007 года Соловьев против Российской Федерации и многим другим. Но в судебных залах эти прецеденты во внимание не принимаются [27] .

Уклонение российских судей от рассмотрения важных сторон вопроса о заключении под стражу, игнорирование существа дела, нежелание проверять на этом этапе процесса представленные обвинением доказательства и объявлять недействительными полученные с нарушением закона материалы становятся причинами вынесения воистину кафкианских постановлений.


Так, рассмотрев 27 декабря 2005 года жалобы арестованных в Якутии обвиняемых, судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда записала в кассационном определении: «Доводы кассационных жалоб обвиняемых об отсутствии доказательств, подтверждающих их вину в совершении преступлений, а также о наличии у них алиби, не могут быть предметом рассмотрения в суде кассационной инстанции при проверке законности и обоснованности постановления судьи о продлении им срока содержания под стражей…»

Иными словами: отсутствие доказательств виновности не исключает ареста.

Весьма характерно, что все большее число уголовных дел разрешается в судах без проведения полноценного судебного следствия, без прямого и перекрестного допроса свидетелей, т. е. в форме «особого порядка судебного разбирательства». В 2006 году по сравнению с 2005-м особый порядок применялся в полтора раза чаще — а именно: по 47% дел, подсудных мировым судьям; по 37,5% дел, отнесенным к юрисдикции районных судов; по 3,9% дел, разбиравшихся в областных (краевых) судах. В 2007 году в особом порядке «рассмотрено на 19,2% больше уголовных дел, чем в 2006 году» [28] .

Формальная оценка доказательств

Формальная оценка доказательств, господствовавшая в отечественном судопроизводстве вплоть до судебной реформы 1864 года, если не вдаваться в утомительные подробности, означала следующее. Во-первых, доказательства имели заранее установленную силу, и судья, не получивший признания (а признание — царица доказательств, «лутчее свидетельство всего света», совершенное доказательство), складывал силу остальных показаний, документов, поличного и решал, достигла ли их совокупная мощь уровня совершенного доказательства. Во-вторых, на вопрос о виновности не отвечали так просто, как требует презумпция невиновности: «да, виновен» или «нет, не виновен». Если совокупная сила доказательств равнялась совершенному доказательству — выносился обвинительный приговор, если вообще не было никаких улик — постановлялся оправдательный приговор; если же обвинительных доказательств было мало, подсудимый (внимание!) либо оставлялся «в подозрении», либо подвергался наказанию, пропорциональному силе имеющихся доказательств. При недостатке улик «ведьму» в средневековой Германии не сжигали, но и не отпускали на волю, а приговаривали к тюремному заключению, или публичной порке, или ношению позорящего одеяния «сан-бенито».

Современная теория свободной оценки доказательств, напротив, сводится к следующему: во-первых, доказательства оцениваются судьями по внутреннему убеждению и заранее установленной силы не имеют; во-вторых, не доказанная абсолютно («вне разумных сомнений») виновность подсудимого равна доказанной его невиновности.

Сколько бы ни твердили представители отечественной процессуальной теории об установлении объективной («материальной») истины в ходе уголовного судопроизводства, анализ множества судебных приговоров позволяет утверждать, что производство истины в российских судах осуществляется весьма специфическим образом.

Прежде всего, российские судьи отвечают на недостаток доказательств не оправданием, а вынесением обвинительного приговора с относительно мягким (подчас условным) наказанием.

Конструируя обстоятельства прошедшего события, судьи грешат приписыванием мотивов, упрощением картины мира и человеческих отношений. Например, отказ подсудимого от признаний, данных им на следствии, трактуется как желание уклониться от ответственности; заявление его знакомых об алиби отметается, поскольку исходит от людей, которым обвиняемый не безразличен. Чем-то методы принятого у наших судей поиска истины схожи с приемами некоторых пушкиноведов и шекспироведов-стратфордианцев. Они абсолютизируют единичные факты и мелочи, исподволь выдавая свои догадки за действительные события [29] .


Иркутский областной суд приговором от 21 декабря 2006 года осудил трех человек за нападение на сторожа лесоразделочного предприятия и похищение трактора. Подсудимый Ш. был также признан виновным в убийстве сторожа. Ш. и один из его соучастников были вооружены обрезами, однако в приговоре не только нет ссылок на заключение экспертов относительно оружия, из которого выстрелили в затылок сторожу (кстати, сперва медики решили, будто мужчину зарезали, а не застрелили), но суд даже не проверил, какой ствол в чьих руках находился. Между тем обрезы были запоминающиеся: один покрашен в черный цвет, другой обмотан скотчем, и был очевидец, который мог бы сообщить, каким именно оружием располагал каждый из потенциальных убийц. Не упоминаются в приговоре и результаты опознания выданных подозреваемым обрезов, но делается догадка, что именно с этим оружием было осуществлено нападение.

В некоторых случаях судьи забываются до того, что оправдывающие подсудимого обстоятельства включают в перечень фактов, подтверждающих его виновность.


Так, в приговоре Обнинского районного суда от 25 ноября 1999 года, которым был осужден по ч. 1 ст. 328 Уголовного кодекса РФ за уклонение от призыва на военную службу гражданин Н., в качестве доказательства отсутствия у него убеждений, несовместимых со службой в армии, приводилась принадлежность его к Антимилитаристской радикальной ассоциации.

По словам председателя Московского городского суда О. А. Егоровой, «некоторые судьи при вынесении приговоров просто сканируют куски из обвинительных заключений… В приговор попадают даже куски текстов с грамматическими ошибками» [30] . Таково в буквальном смысле слова материальное выражение смычки органов уголовного преследования и суда, выполняющего в современной России, вообще говоря, родственную функцию.

Как и полагается по канонам формальной теории доказательств, суды придают преимущественную силу доказательствам стороны обвинения. Собственно говоря, материалы, представляемые стороной защиты следователю или судье (например, частный протокол опроса очевидца, заключение специалиста), доказательствами не являются, пока процессуальный противник (следователь, дознаватель) или суд не приобщат их к делу [31] ; защитник не вправе назначать экспертизу. Возможности стороны защиты, которая не имеет средств на производство параллельного расследования, дополнительно стесняются судами.


Так, в 2001 году отменяется в кассационном порядке оправдательный приговор Ростовского областного суда по делу Б., поскольку, в частности, «адвокат во время прений сторон в своей речи, несмотря на то что исследованные по делу заключения экспертов были признаны допустимыми доказательствами, поставил под сомнение… квалификацию эксперта». Между тем заключение может быть допустимым доказательством, но малоубедительным в силу, например, отсутствия у эксперта достаточного опыта проведения подобных экспертиз, и тогда речь идет о достоверности выводов эксперта, которую призваны оценивать именно присяжные заседатели.


Отменяя 4 февраля 2004 года оправдательный приговор Ставропольского краевого суда с участием присяжных заседателей по делу Т., обвинявшегося в убийстве, Верховный суд привел следующие мотивы: «…адвокат дал субъективный комментарий, свою интерпретацию детального снимка следов, зафиксированных на месте преступления, с целью навязывания своего мнения, чтобы изменить объективное отношение присяжных заседателей и повлиять на вынесение ими справедливого, законного вердикта. …Защитник делал неоднократные попытки дать свою субъективную оценку представленным доказательствам по данному уголовному делу, ставя их под сомнение…»

Понятно, что оценка доказательств не может быть свободной, если суду заранее известна правильная, «объективная» оценка материалов, исходящих от следователя и прокурора, если судья говорит голосом обвинителя.

Слуги закона

Изведав на опыте, что в действительности представляют собой технологии отечественного правосудия, подменяющие провозглашенный законом состязательный процесс и подрывающие шансы стороны защиты, некоторые запальчивые адвокаты говорят судьям в лицо слова, вертящиеся у прочих правозаступников на языке.


Так, выступая 25 декабря 2006 года в заседании одного из районных судов Москвы в прениях сторон с речью в защиту обвиняемого в мошенничестве И., столичный адвокат К. назвал суд «ангажированным», нуждающимся вопреки логике только в обвинительном приговоре, который, по мнению адвоката, уже «вынесен по существу, а не по форме, еще до начала рассмотрения дела». Несмотря на то что адвокат в резкой форме упрекал суд в предвзятости и заинтересованности в исходе дела, квалификационная комиссия Адвокатской палаты города Москвы и Совет Адвокатской палаты не усмотрели упречности в поведении адвоката и дисциплинарное производство в его отношении прекратили [32] .

Что же заставляет судей поступать негуманным образом, подыгрывать стороне обвинения, даже рискуя получить отповедь от собрата по юридическому цеху

Судебная система управляется как подразделение бюрократического аппарата, и председатели судов отнюдь не являются, как на Западе, первыми среди равных, но всерьез именуют себя «руководителями». Председатели судов — это властные проводники государственной политики, а выражаясь математическим языком — «знаменатели», уменьшающие в разы стоящую в числителе дроби судейскую независимость.

Подлинный механизм властвования внутри судейской корпорации приоткрывается, когда уверенные в прочности своего положения высокопоставленные судейские чиновники откровенничают в своем кругу или с журналистами. Например, председатель Московского городского суда, не обладая правом приема на службу и увольнения своих коллег-судей, авторитетно заявляет: «Я уволила часть судей…» [33] . 28 февраля 2008 года Конституционный суд Российской Федерации вынес постановление № 3-П в пользу лишенных полномочий судей со всех концов России; некоторые из них были изгнаны за критику в адрес судейского начальства. Конституционный суд отметил «особую роль председателей судов в процедуре привлечения судей к дисциплинарной ответственности», «в формировании квалификационных коллегий судей», наличие у них «организационно-распорядительных полномочий в отношении других судей». Устрашающая власть председателей судов зиждется на трех китах: распределении дел между судьями; праве дисциплинарного преследования и проверок; возможности влиять на карьерный рост судьи и получение им привилегий.

Судьям, опасающимся отмены их приговоров и постановлений, ясно дают понять, какое решение ожидается. Известно, что оправдательные приговоры отменяются в 18 раз чаще обвинительных, а отмена и изменение приговора — брак в работе, на который указывают в характеристике претендента на очередной квалификационный класс или должность. За мягкость к согражданам, вынесение неугодных силовым ведомствам решений можно серьезно поплатиться.

На бумаге записано, будто «судья… не может быть привлечен к какой-либо ответственности за выраженное им при осуществлении правосудия мнение и принятое судом решение…» (п. 2 ст. 16 Закона Российской Федерации от 26 июня 1992 года «О статусе судей в Российской Федерации»). Но известны множество случаев расправ над судьями именно за гуманные, правосудные решения.


Так, полномочия судьи Дорогомиловского районного суда гор. Москвы М. были прекращены в 2004 году, в частности, за «настойчивость в разъяснении права на примирение» подсудимому и потерпевшему; как отмечается далее в решении квалификационной коллегии столичных судей, «практика назначения наказаний по уголовным делам также свидетельствует о явной сомнительности и странной мягкости целого ряда приговоров и иных решений судьи...»; судью М. упрекнули заодно в оставлении нескольких обвиняемых на свободе при решении вопроса о применении к ним заключения под стражу в качестве меры пресечения.


Верховный суд в определении от 20 сентября 2006 года согласился с наложением на московскую судью З. взыскания в виде предупреждения за то, что она «отказала в удовлетворении ходатайства о продлении срока содержания под стражей» обвиняемого. Гатчинский судья В. не потрафил руководству тем, что дважды выпускал на волю обвиняемого, хотя «не указал, какие обстоятельства, учитываемые при избрании меры пресечения, …изменились» с момента первоначального ареста [34] . Полномочия судьи В. прекратили по порочащему основанию. Здесь интересно не только наказание судьи за принятое им решение, но и ход мысли его высших коллег. Получается, судья не вправе проявлять милосердие, но должен, как автомат, продлять срок пребывания лица под стражей, если со дня предыдущего продления этого срока обвинение не смягчилось.

Такие предметные уроки усваиваются, а непонятливые и упорствующие исторгаются системой.

Как видим, над нашим судом тяготеет не только прошлое, но и злоупотребления, порожденные новейшим периодом российской истории. А ведь именно суд прочерчивает рубеж, делящий страну на два мира — свободы и подконвойной необходимости. Тюрьмы начнут пустеть не раньше, чем в судебных залах воцарятся правда и милосердие.

Сергей Пашин
Источник: "Отечественные записки"

---

[1]См.: Концепция судебной реформы в Российской Федерации / Сост. С. А. Пашин. 
М.: Республика, 1992.

[2]Зубков А. И. Карательная политика России на рубеже тысячелетий. М.: PRI, 2000. С. 18–19.

[3] Статистика УИС России // Неволя. 2007. № 13. С. 31.

[4] Тюремное население России и других стран: Проблемы и тенденции / Сост. В. Ф. Абрамкин. М.: Центр содействия реформе уголовного правосудия, 2003. С. 26.

[5] Вышинский А. Я. Судоустройство в СССР. М., 1936. С. 117.

[6] Крыленко Н. В. Всероссийский съезд деятелей советской юстиции: Основные моменты // Право и жизнь. 1924. № 3–4. С. 113.

[7] См.: Сов. юстиция. 1933. № 3. С. 26.

[8] Ст. 43 УК Российской Федерации 1996 года упоминает среди целей наказания «исправление осужденного», но не его перевоспитание. Однако Верховный суд РФ продолжает по инерции требовать от нижестоящих судов сеансов показательного правосудия, оказывающего «воспитательное воздействие» на население (п. 3 постановления Пленума Верховного суда РФ от 7 февраля 1967 года № 35; п. 18 постановления Пленума Верховного суда РФ 
от 17 сентября 1975 года № 5 и др.) Оба постановления, на которые дается ссылка, изложены в редакции постановления Пленума от 6 февраля 2007 года № 5, т. е. не являются «преданьями старины глубокой».

[9] В результате проведенного по инициативе Верховного суда РФ социологического опроса было установлено: «22 процента опрошенных убеждены в коррумпированности судов, 42 считают, что судьи берут, но не у всех, и только 13 процентов оптимистов все еще верят в неподкупность служителей Фемиды» (Шаров А. Судей хотят рассекретить // Российская газета. 2007. 26 апреля. С. 7).

[10]Тюремное население в странах мира (6-е издание) // Неволя. 2007. № 13. С. 35–45.

[14] Кудешкина О. Открытое письмо Президенту РФ В. В. Путину. М.: ЭПИцентр, 2005. С. 20–21.

[15] Обзор деятельности федеральных судов общей юрисдикции и мировых судей в 2007 году // Российская юстиция. 2008. № 3. С. 62, 64.

[16] См. также: Чельцов-Бебутов М. А. Курс уголовно-процессуального права. Очерки по истории суда и уголовного процесса в рабовладельческих, феодальных и буржуазных государствах. СПб.: Изд-во «Альфа»; Изд-во «Равена», 1995. С. 719–722.

[17] См. подробнее: Стецовский Ю. И. История советских репрессий. Т. 1. М.: Гласность, 1997. С. 159.

[11] Статистика УИС России // Неволя. 2007. № 13. С. 31–32.

[12] См.: Пункт 3 Указа Президента Российской Федерации от 1 августа 2007 года № 1004 
«Вопросы Следственного комитета при Прокуратуре Российской Федерации».

[13]Статистика УИС России // Неволя. 2007. № 13. С. 31.
Долгое время в пятерку самых мощных экономических ведомств Советской России входило МВД, поставлявшее дармовую рабочую силу и обладавшее собственными предприятиями; 
сегодня этот фактор роста тюремного населения утратил прежнее значение.

[18] Гилинский Я. Социология о пытках в современной России // Неволя. 2006. № 10. С. 22, 23, 25, 27.

[19] Пытки и другие грубые нарушения прав человека на территории Московской области (предварительный независимый доклад) / Сост. А. Бабушкин, В. Габисов и др. М., 2004.

[20] Протокол судебного заседания цит. по: Гефтер В. М., Левинсон Л. С., Пашин С. А. Злоупотребление процессуальными нормами при отправлении уголовного правосудия: Практики, анализ, поиск противоядий / Институт прав человека. М., 2006. С. 9.

[21] См.: Стецовский Ю. И. Судебная власть. М.: Дело, 1999. С. 15–16.

[22] В распространенных с письмом заместителя Генерального прокурора России 
от 12 марта 1993 года № 12/13–93 методических рекомендациях «Участие прокурора в исследовании доказательств в судебном разбирательстве» правильно говорилось: «В последние годы получила распространение практика допроса в суде в качестве свидетелей следователя и оперативных работников милиции, на нарушение закона которыми ссылается подсудимый, причем показания их потом приводятся в обвинительной речи прокурора и в приговоре в подтверждение того, что признание на следствии было достоверным. …Допрос указанных лиц в качестве свидетелей не основан на законе и отрицательный их ответ на вопрос о том, допускали ли они незаконное давление на обвиняемого, не имеет доказательственного значения». Говорилось-то правильно, однако ощутимого влияния 
на судебную и прокурорскую практику данная позиция не оказала.

[23] Куземко В. Пытки в милиции // Индекс. 2007. № 27. С. 41.

[24] Обзор деятельности федеральных судов общей юрисдикции и мировых судей в 2007 году // Российская юстиция. 2008. № 3. С. 62.

[25]Абзац 2 п. 4 постановления Пленума Верховного суда Российской Федерации 
от 5 марта 2004 года № 1 «О применении судами норм Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации».

[26]Обязательным (лат.).

[27] Интересно, что в п. 14 постановления Пленума Верховного суда Российской Федерации 
от 10 октября 2003 года № 5 «О применении судами общей юрисдикции общепризнанных принципов и норм международного права и международных договоров Российской Федерации» судам предписано учитывать «наличие обоснованного подозрения» в совершении лицом преступления, однако нижестоящими судами эта позиция не воспринята, тем более что в постановлении от 5 марта 2004 года № 1 Пленум фактически отказался от сформулированного годом раньше принципа.

[28] Обзор деятельности федеральных судов общей юрисдикции и мировых судей в 2007 году // Российская юстиция. 2008. № 3. С. 62.

[29] Так, анализируя высказывания шекспироведов М. М. Морозова (1947), А. А. Смирнова (1957), А. А. Аникста (1964) по поводу характера взаимоотношений актера Уильяма Шекспира с высокородным лордом Генри Ризли, ученый секретарь Шекспировской комиссии при Российской Академии наук И. М. Гилилов с удивлением констатировал: «Можно заметить, как постепенно, от книги к книге предположительный характер повествования исчезает, приобретая все большую определенность, черты достоверности» (Гилилов И. М. Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса. 2-е изд., испр. и доп. М.: Междунар. отношения, 2000. С. 133).

[30] Соковнин А. «Вы вообще читаете свои приговоры» Председатель Мосгорсуда нашла ошибки в буквах закона // Коммерсант. 2008. 12 февраля. С. 3.

[31] Данный вывод вытекает не только из содержания закона, но и подтвержден, в частности, Конституционным судом Российской Федерации в определении от 4 марта 2004 года по жалобе Проня.

[32] См.: Вестник Адвокатской палаты г. Москвы. М., 2007. Вып. № 8–9. С. 48–58.

[33]
Серков Д. Ваша честь: интервью с О. Егоровой // Итоги. 2006. 18 декабря. С. 20.

[34] См.: определение Судебной коллегии по гражданским делам Верховного суда Российской Федерации от 12 декабря 2006 года № КАС 06–451.