Лента: Общество

Дирижер Теодор Курентзис о коммерциализации музыки и любви, о порнокультуре как основе современного телевидения и о том, что русская душа – это не сказка

Вечная музыка, то есть камерный оркестр Musica Aeterna, созданный дирижером Теодором Курентзисом на базе Новосибирского оперного театра, не помещается в небольшом холле Первого московского хосписа. Пришлось сократить число музыкантов. Оркестр, играющий на аутентичных инструментах, на жильных струнах и старинными смычками. Pianissimo трепещут, как кровь в артериях, если вы когда-нибудь прикасались пальцами к артерии. Fortissimo отчетливы, как скальпельный разрез. Дирижирующий Курентзис похож на учителя начальных классов, который не просто рассказывает ученикам урок, а заглядывает каждому в тетрадку, следит, чтобы дети правильно выводили крючочки по прописям, помогает, если надо, грозит, если надо, пальцем и гладит, если надо, по голове. Пульт пустует. Курентзис ходит по оркестру.

А во время дуэта Сюзанны и Альмавивы из "Свадьбы Фигаро" Курентзис не может удержаться от того, чтобы вместе с Сюзанной и Альмавивой не петь, как Гленн Гульд не мог удержаться от пения, играя сонаты Баха.

Перед оркестром в небольшом холле расставлены стулья. В первых рядах сидят работающие в xосписе врачи и так называемые друзья xосписа: актрисы Татьяна Друбич и Чулпан Хаматова, танцовщик Андрис Лиепа. Музыканты (в основном молодые женщины с перепуганными глазами) попросили гостей и врачей сесть в первых рядах. Они, оркестранты, по словам Теодора Курентзиса, сами придумали играть в xосписе. Но когда пришли и увидели пациентов, то от волнения у них стали дрожать руки, и они боялись врать ноты, если пациенты будут сидеть глаза в глаза.

Курентзис скажет потом:

– Музыка – это миссия. Дать свет и любовь людям. Не только тем, кому это доступно, а всем. Мы делаем музыку не затем, чтобы заработать на хлеб. Совершить просто биологический круг – это неинтересно. Интересно становится, когда живешь духовной жизнью. К сожалению, не всем это доступно. Не все могут прийти в консерваторию. Это инициатива оркестра: сделать концерты для тех, кто не может пойти в консерваторию. Для больных, для заключенных.

Они хотели играть в хосписе. Но когда пришли и увидели пациентов, у них стали дрожать руки. Хоспис, кто не знает, это лечебное учреждение, где помогают смертельно больным людям – не вылечиться, а достойно умереть без особых страданий. Впрочем, многолетняя история Первого московского хосписа знает по крайней мере один случай, когда обреченный на смерть больной выздоровел.

Двенадцать пациентов хосписа вывезли в холл на кроватях и в инвалидных креслах. Остальные слушают музыку из своих палат. Время от времени звучанию музыки мешает тревожный писк на сестринском посту. Кто-то из пациентов зовет на помощь.

После концерта главный врач Первого московского хосписа Вера Миллионщикова скажет Курентзису, что по ее (экспертному) мнению, каждому из двенадцати слушателей он и его оркестр подарили по два дня жизни. Что на Земле полно народу, способного отнять жизнь, но подарить двадцать четыре дня жизни людям...

– Вот что вы сделали, Теодор, – будет утверждать Вера Миллионщикова, пожимая Курентзису руки.

Мы спрячемся после концерта в кабинете Миллионщиковой, и дирижер скажет мне:

– Мы приехали в Москву на "Золотую маску". А заодно... я дружу с Чулпан Хаматовой. Я позвонил ей. Я жил здесь, на Спортивной, и вот я позвонил Чулпан и говорю: "Здесь есть такой хоспис, ты знаешь там кого-нибудь, чтобы мы пошли поиграть?" И все. Мы договорились и пришли.

Он родился в Афинах. Он говорит по-русски с заметным акцентом. Может быть, поэтому в его устах возвышенные слова типа "духовная жизнь" "музыка – это миссия" звучат нормально. Не думаешь, что он сумасшедший. Просто думаешь – иностранец.

Он скажет:

– Есть много людей в России, которые занимаются благотворительностью всерьез. Я и мои оркестранты, мы не можем быть причислены к этим людям. Мы просто играем музыку. И мы получаем от этого не меньше, чем отдаем. Это у нас лаборатория такая в Новосибирском оперном театре, оркестр Musica Aeterna. Мы концентрируемся на ультрасовременной и барочной музыке. Это музыкальный монастырь у нас.

– А вы настоятель?

– Я рядовой грешник. Есть некоторые утопии, которые не к месту в Москве. Здесь все упирается в деньги, особенно такие вещи, как музыка или любовь. Музыка здесь слишком коммерциализирована. Эксперимент вроде нашего, может быть, и возможно осуществить в Москве, но очень сложно. В Москве все вокруг заставляет музыканта думать о том, сколько он получает в месяц и на какой машине ездит. А у нас машины нет, квартиры нет, и поэтому мы счастливы. Мы проводим двадцать четыре часа вместе. Читаем книги, учим языки.

Он собрал оркестрантов со всей страны. Ходят слухи, будто его лютнист, например, подрабатывает мытьем окон в высотных зданиях. Я спрошу:

– Откуда все эти люди? Где вы их берете?

Он ответит:

– Это чудо. Вы знаете, музыканты, как правило, сидят на репетициях, поглядывая на часы, и стараются репетировать как можно меньше. А мои музыканты могут месяц сидеть над одним тактом. Потому что считают, что музыка того стоит. Причем за крохотную зарплату. Музыканты, которые могли бы работать в любом московском оркестре. Мы радуемся тому, что у нас есть, и перестаем печалиться о том, чего у нас нет.

– Но почему Новосибирск? – спрошу я.

– Москва, Петербург, Новосибирск или Вышний Волочек – не имеет значения. Не важно, где вы, важно с кем вы. Если вы думаете, что были бы счастливы в Париже, вы ошибаетесь. Вы скорее будете счастливы в Норильске, если, например, у вас есть там любимый человек. Новосибирск для меня просто место работы. Я согласился поехать туда при условии, что можно будет провести этот эксперимент: собрать музыкантов, которых интересует музыка.

– А публика?

– Публика в Новосибирске и в Москве отличается немного.

– Разве в Москве залы не наполняются людьми, которые, купив билет за полтысячи долларов, хлопают между частями?

Курентзис улыбнется:

– На все концерты приходят люди, которые хлопают между частями. Это неприятно, конечно, что люди хлопают между частями, но ничего страшного. Во времена Бетховена тоже, наверное, полно было людей, которые не знали, что между частями хлопать не надо. Это ничего не значит. Главное, что они слушают музыку, а не смотрят телевизор.

– Чем, – спрошу, – провинился телевизор?

– Телевизор основан на порнокультуре. По телевизору показывают либо черную магию, либо порно. Люди в телевизоре говорят на таком жаргоне, что, если бы Лермонтов слышал, он порезал бы себе вены.

– Но нельзя ведь отгородиться от этого. Не телевизор, так реклама на улицах. Даже Тверская похожа на Бомбей. Будучи европейцем...

– Европа, – перебьет Курентзис, – это такой мираж. Когда я прихожу в ресторан, я не чувствую себя европейцем, потому что тогда пришлось бы мелочно торговаться и попадаться на уловки моды и маркетинга. Я чувст­вую себя азиатом. Европейцем я себя чувствую в том смысле, что европейцами были Вольфганг Амадей Моцарт и Иоганн Себастьян Бах. Но в сегодняшней Европе принято извращать по-лютерански и до неузнаваемости мысли Баха, Моцарта и вообще всякого достойного человека, жившего на европейской территории. Они превратили Европу в супермаркет.

– При чем здесь лютеране?

– Я имею в виду, что люди, вместо того чтобы служить мессы, устраивают клубы. Единственная страна, которая сопротивляется, это Россия. Это страна, которая, не зная об этом, сохраняет великую культуру. Не Европа. В Европе не обсуждают мировые проблемы на кухнях. Они говорят: "Дарлинг, нам завтра на работу, ляжем спать в одиннадцать, займемся любовью в пятницу". Русская душа – это не сказка. Это удивительная наивность, которая способна поменять мир к лучшему. Искренность, любовь – пройденный этап для Европы. Немка, в отличие от русской девушки, никогда не скажет, что влюблена в тебя. Они всерьез думают, будто любовь – это когда какой-то там гормон движется по какой-то там вене и возбуждает какие-то там рецепторы головного мозга. Бах, Моцарт и Рильке не оставили "потомков". Есть, конечно, сообщества думающих и чувствующих людей, но, как правило, организм Единой Европы – это фарш. Это глобализированный мир, где каждый живущий равняется своему телу (он говорит "живет на своем теле").

Я скажу:

– В своем музыкальном монастыре вы просто не знаете России.

– Знаю, – возразит Курентзис. – Я всегда говорю, что это страна святых и разбойников. Можно встретить таких прекрасных людей, как нигде в мире, но есть и ужасы.

– Разбойники знакомые есть у вас?

– Разбойники знакомые есть у каждого. В частности, это люди, которые насаждают в России тюремную культуру. Разбойничьи песни, которые вы слышите в каждом такси. Я не могу их обвинять. Они зарабатывают деньги точно так же, как зарабатывает деньги продавец паленой водки или торговец наркотиками. Но почему-то мы считаем вредным для здоровья пить плохую водку и употреблять наркотики, но не считаем вредным для здоровья слушать мусорную музыку. Почему вы думаете, что для ребенка вреднее употреблять наркотики, чем смотреть криминальную хронику или "Дом-2"? Почему вы думаете, что смерть можно использовать как средство, способствующее выделению адреналина в кровь?

– Но вы ведь не можете отгородиться от этого и жить наедине со своей прекрасной музыкой.

– Понимаете, музыка – это не удовольствие, для получения которого хочется уединиться. Музыка – это лекарство. Она нужна всем. Наша забота, чтобы люди увидели, что музыка нужна всем: не только старикам и интеллигентам, но и молодым людям, и шпане. Главное, чтобы люди могли легко выбрать добро и тяжело выбрать зло.

– Как это?

– Я бы первым делом запретил криминальные программы на НТВ. В Греции тоже делают такие программы. Я даже подрался с одним журналистом, который перед Рождеством снимал беспризорного ребенка и спрашивал его, как тот себя чувствует, что вот у всех детей елка, подарки... И он довел этого ребенка до слез. Я не мог терпеть, когда человеческая боль продается, чтобы получить деньги. Я всегда был против и всегда буду против. И считаю, что государство должно запретить рекламу дьявола. Так и сказать: "Перестаньте рекламировать дьявола!" Вы смотрели "Дом-2"? Потерпите один раз и посмотрите. Это чудовищно. Это строится новое российское общество. Чудовищное. И это не свобода никакая. Это побуждение ко злу (он со своим греческим акцентом говорит "манипуляция на зло"). Люди попадают в зависимость от телевизора и Интернета. Им кажется, что они общаются, а на самом деле они замыкаются в своем одиночестве. Я же помню еще времена, когда не было ни Интернета, ни мобильных телефонов. Как было хорошо! Мы встречались, влюблялись друг в друга. А теперь – как в клубе. Приходишь, сидишь со стаканом, народу вроде вокруг много, музыка вроде громкая, но на самом деле ты совершенно один. Тебе дают свободу, коммуникацию, а взамен забирают душу.

– У вас нет ощущения, что мусорная культура непобедима?

– Победима. Чтобы победить, не нужна атомная бомба. Нужны простые движения. Дирижировать. Водить смычком по струнам. У людей, которые падают в эти ямы мрака, у них есть что-то светлое внутри. Надо просто их вытащить, и для этого ничего сложного не нужно. Просто протянуть руку. У меня был сосед ужасный. И дети у него были ужасные. Когда они говорили, я краснел от стыда. Но однажды я позвал их на концерт. И им по­нравилось. Они смешно говорили, что им особенно понравилась та часть, где играли громко, и та часть, где играли тихо. Можно победить. Помните, как люди вешали белые ленточки на автомобили против мигалок? Вот так нужно договориться всем, чтобы одно воскресенье не смотреть криминальную хронику и порносериалы.

– У вас, что же, никогда не опускаются руки?

– Каждый раз опускаются. А потом поднимаются. Я дирижер. У меня работа такая: опускать и поднимать руки.


Валерий Панюшкин
Источник: "Ведомости"