Лента: Общество

Александр СОКУРОВ – один из самых известных в мире и самых плодовитых российских кинорежиссеров. В 55 лет за его плечами 44 игровых и документальных фильма. Больше сделал только Яков Протазанов, но тот начинал во времена немого кино, когда фильмы обходились дешево и пеклись как пирожки. В России Сокуров считается «некоммерческим» автором, хотя именно его ленты держат российский рекорд по сборам за рубежом. В Москву режиссер приехал на премьеру «Александры», которая после участия в конкурсе Каннского кинофестиваля была куплена для проката десятками стран.

– Александр Николаевич, согласны ли вы с тем, что ваши фильмы делятся на сложные – такие, как «Одинокий голос человека», «Скорбное бесчувствие», «Телец», и простые – как «Мать и сын», «Отец и сын», а теперь вот «Александра»?

– Между этими группами картин действительно есть разница, но для меня она связана с другим. Есть содержание более открытое и более закрытое. Это как органы тела. У рук и ног относительно простые функции, у сердца и мозга – сложные. Одни органы ближе к духовной сфере, другие – дальше от нее. На сердце и мозг нельзя смотреть через столь элементарную призму, как на органы движения. И болезни у них разные.

– Не хотите ли вы этим сказать, что фильмы отражают определенные «болезни» художника?

– Нет, это не более чем сравнение. Я никогда не делаю в кино ничего такого, что имеет отношение к моим личным впечатлениям и переживаниям. У меня, к счастью, нет необходимости иллюстрировать свою личную жизнь. Для этого я слишком литературный человек.

– В каком смысле? Ведь как режиссер, вы мыслите очень кинематографично.

– В том, что мне достаточно фантазий, которые рождает во мне литература. Моя личная жизнь настолько элементарна, что ни в коей мере не может служить примером ни для чего. Другое дело – то литературное пространство, которое формируется писателями. Литература создала целый мир, отдельное космическое тело, которое предоставляет кинематографу все возможности. Если бы не было литературы, я бы, наверное, ничего не смог сделать, я все беру из нее. В отличие, скажем, от Андрея Арсеньевича Тарковского, который многое брал из своей личной жизни.

– И когда говорят о связи вашего творчества с творчеством Тарковского….

– …то это заблуждение. Мы были знакомы, симпатизировали друг другу, я ценю его работы, он лестно отозвался об «Одиноком голосе человека», но как художники мы очень различны. Он мне это сам говорил. Он никогда бы не сел на военный корабль и не поплыл в Северное море. К нему эта грубая и неизящная военная жизнь не имела никакого отношения и не могла бы его заинтересовать. А мне, наоборот, интересно все то, что не имеет ко мне отношения.

– Разве? Вы же сын военного, и эта жизнь должна быть вам близка.

– Это так, и я могу понять и принять ее, не осуждая. Но это не моя жизнь и не мой мир.

– Можно ли в таком случае назвать вас естествоиспытателем? Совершаете ли вы открытия в процессе съемок?

– Если говорить об игровых фильмах, то никаких открытий на съемочной площадке у меня быть не может. Я не могу позволить себе заниматься научно-экспериментальными работами за счет продюсера, потому что знаю, как тяжело сейчас находить деньги на кино. На съемках я делаю только то, в чем заранее уверен. Иначе я бы за всю свою жизнь не сделал и доли того, что сделал. Я не из тех режиссеров, что снимают свои фильмы годами. Мой самый долгий съемочный период занял 28 дней. Я могу что-то открыть за домашним столом или при выборе натуры. Например, какой-то необыкновенный пейзаж, как было при подготовке «Повинности». Северные острова, брошенные военные базы, потрясающие виды...

– А люди?

– Поведение людей понятно и не таит неожиданностей. Если вы читали Фолкнера, Платонова, Томаса Манна и Льва Толстого, оно не может вас удивлять. Кинематографу так далеко до этого художественного опыта. Если режиссер что-то читал, он должен понимать, какое скромное место занимает кино сравнительно с литературой. Я не знаю ни одного режиссера, которого в личностном смысле можно было бы сравнить с величайшими писателями. Может быть, только Бергмана.

– Почему же вы, так невысоко оценивая кино, снимаете фильмы, а не пишете книги?

– Потому что у меня нет оснований для того, чтобы быть писателем, но, видимо, есть основания быть кинематографистом.

– Неужели, по-вашему, в кино нет ничего такого, чего нет в литературе?

– Единственное, чего нет нигде, кроме как в кино, – это атмосферы. Писатели, слава Богу, оставили кинематографистам этот кусочек…

– При такой любви к литературе у вас не так-то много экранизаций. Платонов, Шоу, Стругацкие и Флобер – вот, кажется, и все. А что же другие великие, которых вы назвали?

– Они не нуждаются в переводе на экран. Их экранизации неадекватны первоисточникам. Если и ставить по ним фильмы, то для подростков, чтобы накрепко связать их души с литературой, создавая специальными средствами такие яркие образы, чтобы мальчишка их запомнил на всю жизнь.

– «Александра» – первая ваша картина, про которую можно сказать, что ее действие происходит не где-то когда-то, а в нынешней России. С чем это связано?

– Мне кажется, что эта привязка условна. Мы же не определяем географически, где и когда это происходит. Да, с экрана звучит чеченская речь, но она звучит во многих местах России, чеченцы ведь расселились по всей стране. Мне нужно было пространство, где только что закончилась гражданская война, где еще горячо. Вот и все. Воевать просто – жить после войны тяжелее. Не только потому, что ломать – не строить, и надо восстанавливать разрушенное, а потому, что надо смотреть в глаза друг другу. Это с немцами мы повоевали и снова оказались в разных странах, а с чеченцами мы остались в одной стране, причем они говорят на твоем языке и понимают твою культуру. Это как в доме после жуткой семейной драки с поножовщиной. Все в одном доме – молодые и старые, дьяволы и ангелы, убийцы и жертвы. И у всех совесть нечиста. Русская армия совершила массу преступлений, но ведь мятеж начали чеченцы, а никакое государство не умеет бороться с мятежом, соблюдая меру, поскольку он в принципе неадекватен. Вспомните парламентский бунт и расстрел Белого дома… А чеченцам надо подумать о том, почему из всех народов Советского Союза и даже народов Кавказа, перед которыми Россия страшно виновата еще с XIX века, только они пошли таким путем, благословив огромное число мужчин взять в руки оружие и заняться, по существу, бандитизмом…

– Я помню, что во время перестройки вы очень взволнованно реагировали на политические события. Сейчас тоже?

– Не думаю. Тогда меня сильно беспокоили возвратные шаги Горбачева. Ведь я, в отличие от некоторых кинематографистов, прикрытых родовыми именами, много хлебнул при советском режиме – и фильмы запрещали, и в КГБ допрашивали, и следствие два года тянулось. Тогда я очень хотел победы Ельцина и был рад, что он победил. Это уже потом он стал совершать одну ошибку за другой. Но я не знаю такого политического деятеля, который в то время был бы адекватен историческому моменту, не говоря уже о том, чтобы опережать ход событий. Слишком много накопилось нерешенных проблем и слишком сложна была ситуация. На это не были способны ни наука, ни политика…

– А искусство?

– Когда анализ бессилен, приходится прибегать к синтезу. Еще Леонардо да Винчи писал, что когда он наталкивается на проблему, которую не может решить умом, то берется за кисть. Собирать по кусочкам разорванную реальность может только искусство, но едва ли и оно в современной России находится на высоте этой задачи. Лишь иногда что-то вроде бы удается, но судить об этом может лишь будущее.

– Каковы, по-вашему, перспективы развития российского арт-кино?

– Не слишком радужные. В такой разбросанной и разобщенной стране, как Россия, очень мало любителей искусства. Между крупными центрами – сотни километров и часовые пояса. В Иркутске говорят: «Поехать в Россию». Пока не будет концентрированного общества, концентрированной культуры, все останется так, как есть. Это положение могла бы постепенно выправить политическая воля, но ее не видно. Политика у нас озабочена, так сказать, нижними частями общественного организма. Между тем единственная цель цивилизованного государства – развитие культуры. Все остальное, включая промышленность и безопасность, – только средства ее достижения. Пускать культуру на самотек так же вредно, как брать ее в ежовые рукавицы. Наше государство перестало заниматься культурой на телевидении, и к чему это привело?

– К тому, что интеллигенция перестает смотреть российские каналы, кроме «Культуры»…

– Смотреть перестает, но не ропщет. Пригласили меня на встречу с президентом в Музее Жуковского. Все были какие-то напуганные, все чего-то боялись, хотя чего Путина бояться, не понимаю. Я напрямую его спросил, почему все действия государства на деле направлены на разобщение страны, на разъем культуры. Почему центральное телевидение не говорит о том, как живет Владивосток, Екатеринбург, Архангельск, а говорит только о Москве и Петербурге? Почему поддерживается эта ужасающая ситуация с президентскими выборами? Зачем нам «год русского языка» в многоязычной стране, когда нам нужен год культуры? Он сидел, записывал, потом обрушился на меня почему-то именно за это упоминание о языке. И ведь никто меня не поддержал ни единым словом. Вся культурная элита сидела, будто набрав в рот воды, и только все ниже опускала головы. Одна только актриса подошла после этой встречи и сказала: «Саша, какой вы умный!» Я спросил: «А вы все почему промолчали? Вы, облеченные доверием и удостоенные личного знакомства с государем?!» Но что она могла сказать? Я помню аналогичную встречу интеллигенции с Горбачевым и политбюро в конце 80-х. То же самое, но там все же было несколько человек, которые посмели возвысить голос против власти, – Сахаров, Астафьев, еще кто-то из стариков. А тут и старики, даже Гранин, только кланялись и благодарили…


Источник: "Новые Известия"