Лента: Религия

Программа «Немецкой Волны» "Conflict Zone ", вышедшая под заголовком «Кому служит РПЦ: Путину или Богу?» поразила меня, прежде всего, великолепной выдержкой ее православного участника, Вахтанга Кипшидзе. Это превосходный пример христианского поведения перед лицом откровенной неприязни. Не знаю, стал бы я кидаться стаканами, но совсем не уверен, что смог бы вести себя так спокойно. Потому что поведение ведущего «Волны», Тима Себастиана, было крайне враждебным и провоцирующим.

Это вызвало в моей памяти одно детское воспоминание — мы, школьники принимали участие в демонстрации в честь 7 ноября (это было еще при Леониде Ильиче Брежневе). Мы, как это свойственно детям, шумели и баловались, пока кто-то из взрослых не сделал нам замечание — «ведите себя прилично, раз уж пришли!» «А мы не сами пришли, нас согнали!» — ляпнул я. Большинство взрослых вокруг предпочли пропустить это мимо ушей, но, нашлась одна из сотрудниц школы, дама идейная, которая обратила на это внимание — и меня потом стали спрашивать насчет моего аполитичного высказывания. Впрочем, дело кончилось без последствий, твердым антисоветчиком в те юные годы я уж точно не был, но вот момент, когда идейная дама строго выговаривала мне за политически неверную фразу, я помню. Люди в то время были разные — кто-то смотрел на идейное неправоверие сквозь пальцы, кто-то ревностно боролся с чуждыми влияниями.

Тим Себастиан удивительно напомнил эту даму — как и весь этот тип идейных коммунистических начетчиков времен застоя, на которых люди не столь идейные смотрели с некоторым утомлением. Это были люди, изъяснявшиеся цитатами из передовиц «Правды», и всегда готовые осудить и заклеймить своих не столь идейных ближних. С ними старались не ссориться — но рвение их гасло в тихом саботаже окружающих.

Возможно, советское влияние через ГДР глубоко инфицировало Германию. Возможно, дело не в этом, а просто тоталитарное сознание во всех странах развивается сходным образом. В пользу второй гипотезы говорят, например, передовицы Huffington Post, написанные людьми, у которых явно не было опыта жизни в социалистическом лагере, но которые успешно воспроизводят характерную тоталитарную манеру. Но, так или иначе, стилистика идейной дамы, выговаривающей нерадивому школьнику, уклонившемуся от партийной линии, налицо.

Конечно, мои личные впечатления и воспоминания носят глубоко субъективный характер; и, говоря о том либеральном тоталитаризме, с которым мы встречаемся в лице Тима Себастиана, нужно привести какие-то объективные критерии.

Что отличает тоталитарное мышление как таковое?

Первый признак — это морализация политики и политизация морали. При тоталитарном режиме (и для адепта тоталитарного движения) нельзя быть несогласным и одновременно моральным человеком. Всякий, кто не разделяет тоталитарных убеждений, непременно негодяй. В СССР не могло быть честных антикоммунистов. Любой антикоммунист мог быть, в нравственном отношении, только мерзавцем.

С точки зрения либерала невозможно быть честным и добрым человеком и не разделять либеральных взглядов. Если вы не считаете союз двух лиц одного пола браком, то это потому, что вы — «гомофоб», и все ваши высказывания продиктованы самыми низкими мотивами — иррациональной злобой, психологическими комплексами, необразованностью и отсталостью. Мысль, что у вас могут быть серьезные интеллектуальные и моральные причины думать так, как вы думаете, в принципе не обсуждается. Все ваши попытки развивать какую-то аргументацию разобьются об уверенность оппонента, что ваши взгляды изобличают вас как негодяя, с которым говорить не о чем.

Второй признак — связанный с первым — это неспособность переносить сомнения. Тоталитарная картина мира является пронзительно, ослепительно ясной. Оппонент потому и является негодяем, что всякому честному человеку тут давно все ясно. Не видеть таких ясных как день вещей можно только по злой воле. Победа коммунизма неизбежна. Асада непременно надо свергнуть. Религия — яд, береги ребят. Гомосексуализм — вариант нормы. Это не тезисы, нуждающиеся в обосновании, не теоремы, которые надо доказывать — это аксиомы, пронзительно ясные всем честным людям.

Допустить, что человек может быть честным, умным, и не разделять соответствующих тоталитарных убеждений — значит поставить под вопрос их ясность и неоспоримость. Если не все разумные и благонамеренные люди соглашаются с моими взглядами, это подрывает уверенность в их несомненности. Если они ошибаются — то и я могу ошибаться? Тоталитарист вооружается против этой страшной мысли ударными дозами праведного гнева на негодяев, которые, конечно, видят правду, но злонамеренно отвергают ее.

Третий признак — это связанная с перечисленным неспособность к диалогу. Коммуникация между адептом тоталитарной идеологии и его оппонентом выглядит именно так, как диалог Тима Себастиана с Вахтангом Кипшидзе. Вопросы не являются способом общения — адепт не вступает в общение в идейно чуждыми элементами, это поставило бы его на грань измены. Не являются они и средством получения информации. Адепту не нужна информация. Его тоталитарная идеология (в данном случае — либеральная) снабжает его полной, завершенной, исчерпывающей картиной мира, плотно подогнанной и отполированной, так что ни песчинка, ни пылинка не может проникнуть в нее снаружи.

Отсюда характерное неслышание собеседника. Какую же функцию выполняет постановка вопросов? Это хорошо знакомая практика изобличения злодеев, то есть не-адептов. Когда в детстве идейная дама строгим тоном задавала мне вопросы, ее целью не было что-либо узнать — ее целью было смутить, испугать, заставить оправдываться, продемонстрировать власть. Не ее лично — а идеологии, которой она искренне служила.

Когда прокурор Вышинский на открытых процессах 1937 г. спрашивал подсудимых насчет их изменнической и шпионской деятельности, он вовсе не пытался узнать у них что-то, доселе неизвестное. Вопросы задавались с другой целью — обозначить и провозгласить правильную сторону истории, заклеймить тех, кто находится на неправильной. Тот, кому задают вопросы, выступает не в качестве собеседника, и даже не в качестве источника информации, а в качестве чучела врага для демонстрации идеологического правоверия. Подобно тому, как в северокорейской школе детей учат выкрикивать ругательства в адрес карикатуры, изображающей американского солдата — а если бы можно было бы привести живого американца и поругаться с ним, было бы еще лучше. Или как в СССР на митингах гневные трудящиеся спрашивали у капиталистов Запада — «Почему вы эксплуатируете рабочих?» или «Почему вы душите народы развивающихся стран?».

Так и Тим Себастиан спрашивает — «Почему РПЦ слилась с государством?», «Почему РПЦ поддерживает кровавого диктатора Асада, который убил триста тысяч человек?», причем ответ его совершенно не интересует. Услышать ответ — значит погрешить против тоталитарной идеологии.

Потому что четвертый признак тоталитарной идеологии — она не допускает полутонов и не переносит сложности. Есть только одна правда, и это правда нашей партии. Мысль, что реальная ситуация всегда является сложной и запутанной, в человеческих конфликтах противостоят не праведники и грешники, а различные группы грешников, является страшной ересью, потому что подрывает основное предназначение идеологии — вдохновлять на борьбу. Идея, что мир не делится на героев и мерзавцев, а делится каким-то очень сложным, запутанным и непредсказуемым образом, способна подорвать боевой дух личного состава сил добра, и поэтому совершенно неприемлема.

В реальном мире сложности и полутонов различные мнения, точки зрения и оценки могут быть по-своему обоснованы. С ними стоит ознакомиться, чтобы приблизиться к пониманию происходящего — все мы ограниченные и пристрастные существа, все мы в той или иной мере неправы, надо учиться слушать друг друга. В кристально ясной тоталитарной вселенной существование полутонов, неясностей, этических неоднозначностей невозможно.

Саддам Хуссейн был кровавый диктатор? Ну, да, вообще-то, неприятный тип, чего и говорить, но под его властью в Ираке как-то жили и выжили примерно 1.4 миллиона христиан. Сегодня, через 13 лет после победы демократии, их осталось около 275 тысяч. Сокращение численности иракских христиан на 85%, уничтожение общины, которая до того пережила почти два тысячелетия под властью самых разных правителей — чрезвычайно впечатляющее достижение внешней политики Запада.

Да, диктаторы нехороши. Но победа прозападных сил — это такая катастрофа, что даже диктаторы лучше. Но в тоталитарное сознание эта трагическая картина — вот так плохо, а вот так будет намного хуже — не помещается. Либерал в принципе неспособен задуматься над судьбой иракских христиан — как и прочих жертв демократизации. Как он в принципе неспособен задуматься о том, что же будет после чаемого падения Асада — потому что будет на сто процентов предсказуемая резня и геноцид, и христианское население Сирии постигнет судьба иракского. Можно с уверенностью предсказать, что люди, крайне озабоченные тем, что гей-агитаторов не пускают в школы, и видящие в этом тяжкое нарушение прав человека, отреагируют на эту резню также, как они отреагировали на геноцид христиан в Ираке — никак.

Я толком не знаю, что происходит с правами религиозных общин, отождествляющих себя с Украиной, в Крыму. Возможно, происходят какие-то несправедливости, люди терпят неудобства. Но я знаю, что там никому не отрезают голов, не жгут живьем, не распинают, не продают в рабство — как это делают в освобожденном от диктатуры Ираке и на Ближнем Востоке вообще. И когда Тим Себастиан упрекает Русскую Церковь в том, что она больше беспокоится о людях, которых мучают и убивают, чем о людях, у которых проблемы с документами, он выдает яркую черту тоталитарного мышления — принципиальную неспособность воспринимать что-либо, не санкционированное идеологией.

Пятый признак тоталитарной идеологии — претензия на обязательность. Я знаю, что я живу в мире, где многие люди не разделяют дорогих мне убеждений, и еще большее число людей не разделяет моих оценок тех или иных конкретных событий. И я признаю, что они и не обязаны этого делать. Тим Себастиан не обязан разделять мою православную веру. Я был бы чрезвычайно утешен, если бы он ее разделял — но он имеет полное право верить по-другому или не верить вообще. Он даже имеет полное право быть либералом, хотя меня это скорее печалит. Но в любом случае мне он ничего не должен. Если я хочу повлиять на убеждения других людей, я должен буду вступить с ними в беседу, привести убедительные доводы, произвести благоприятное впечатление. Я не могу ожидать и требовать, что все люди со мной согласятся. Я не могу наседать на Себастиана с вопросом «а почему это вы не разделяете православный Символ Веры?» Это было бы глупо. Он не обязан его разделять. По моему, он заблуждается — но он имеет право заблуждаться. Истина не хочет, чтобы к ней принуждали.

Но Себастиан не хочет оказать нам, христианам, ответной любезности — признать за нами право совершенно не разделять его воззрений на гомосексуализм. Нам каким-то образом вменяется в обязанность разделять верования Себастиана в этом вопросе, и в вину — то, что мы их не разделяем. Разумеется, Себастиан (и единомысленные ему) имеют право на свое мнение — а мы, со своей стороны, имеем право считать его глубоко ошибочным. Никто на этой планете не обязан ни разделять либеральных воззрений Тима, ни оправдываться за то, что он их не разделяет.

Я нахожу всю идеологию, которая стоит за (на мой взгляд, манипулятивным и намеренно сбивающим с толку) понятием «гей-прав» ложной, вредной и тоталитарной. Я вижу явные примеры того, что «гей-права» несовместимы со свободой слова и вероисповедания. Вы можете не разделять этого моего убеждения, мы с вами можем вступить в содержательную дискуссию — но ни один из нас не должен занимать при этом позицию прокурора на открытом процессе, которую усваивает себе Тим Себастиан. Диалог начинается с признания того, что у других людей бывают другие мнения, и это, само по себе, не делает их ни преступниками, ни врагами.

Точно также никто не обязан разделять взглядов Себастиана со товарищи на внутренние дела России или лично президента Путина. Разумеется, никто не обязан обожать государство российское — тем более, было бы странно требовать этого от гражданина другой страны. Люди также имеют полное право большую личную неприязнь испытывать к Владимиру Путину. В своей неприязни к государству они могут считать, что любое взаимодействие с ним преступно и аморально. На мой взгляд, это ошибочное мнение, но они имеют на него полное право.

Но им стоит заметить, что это их мнение никого ни к чему не обязывает — и по всем социологическим данным, большинство граждан России его не разделяет. Ни граждане вообще, ни Церковь в частности, совершенно не обязаны разделять неприязни Тима Себастиана со товарищи к государству российскому. Немецкие, или американские, или французские христиане активно сотрудничают со своими государствами в деле медицины, образования или социальной работы, и человек, который стал бы вменять им это в страшное преступление, выглядел бы очень странно. Российские христиане могут, аналогично, сотрудничать со своим государством. Тиму Себастиану это не нравится? Но, признавая за ним право на его мнение, мы не можем сделать это мнение определяющим для нашей жизни.

Впрочем, взаимоотношения Церкви с государством — это несколько вторичный вопрос. «Немецкая Волна» в принципе настроена враждебно по отношению к христианской вере. К Ватикану, например, тоже есть немалые претензии — из-за его позиции по так называемым «однополым бракам». Позиция «Волны» также является отчетливо про-абортной.

Если некоторые СМИ враждебны к христианству — это нормально, я совершенно не считаю, что все обязаны с нами соглашаться. Я не либерал, и я признаю за другими людьми право не разделять моих принципиальных убеждений. Есть христианские СМИ, есть антихристианские, пусть расцветают сто цветов, пусть свободно развивается общественная дискуссия.

Но нам стоит обратить внимание на корень наших разногласий — который совершенно никак не связан с Владимиром Путиным, и который бы никуда не делся, если бы президентом России был кто угодно еще, а отношение между Церковью и государством складывались бы как угодно иначе.

«Немецкая Волна» — это один из многочисленных рупоров той глобальной идеологической силы, для которой аборты и перверсии — принципиальная часть ее мировоззренческой идентичности. А для христианской Церкви принципиальная часть ее идентичности — святость брака между мужчиной и женщиной и признание ценности человеческой жизни от зачатия до естественной смерти. Враждебность к русской Церкви тут не специфична, эта идеология враждебна по отношению к любой христианской общине, исповедующей библейские взгляды на семью, брак и ценность человеческой жизни.

Разговоры о том, что русская Церковь «слилась с государством» и «служит Путину» — это дымовая завеса и отвлекающий маневр. Эта несовместимость на самом глубоком уровне вообще никак не зависит от Путина, России, геополитических конфликтов за зоны влияния, и чего бы то ни было еще. Политики десять раз перегрызутся со старыми друзьями и заключат сердечные союзы со старыми врагами — а это принципиальное разногласие останется.

Конечно, такое фундаментальное расхождение не помешало бы, в принципе, содержательной дискуссии, открытому диалогу — но, увы, тоталитарный характер либеральной идеологии делает это крайне затруднительным. В чем мы и имели случай убедиться.


Сергей Львович Худиев
Источник: "Радонеж"