Лента: Религия

Поэт, драматург, историк, судебный юрист, композитор и переводчик с 8 языков Джулиан Генри Лоуэнфельд — выпускник славянского факультета Гарвардского Университета и ученик известной пушкинистки Н.С. Брагинской. В доме Джулиана по-русски никто не разговаривал, однако он связан с русской литературой своими корнями: прадедушка Лоуэнфельда был первым переводчиком произведений Льва Толстого на немецкий язык.

В 2009 году состоялась мировая премьера «Маленьких трагедий» А.С. Пушкина на английском языке в стихотворном переводе Лоуэнфельда. Книга его переводов лирики и биография А.С. Пушкина «My Talisman, The Poetry and Life of Alexander Pushkin» (единственное двуязычное издание поэзии Пушкина) награждена в июне 2010 г. литературно-художественной премией «Петрополь», впервые присужденной иностранцу.

В 2012 году Джулиан перевел книгу архимандрита Тихона «Несвятые святые» на английский язык. В том же году в Великую субботу он принял крещение в московском Сретенском монастыре. В 2013 году награжден почётным знаком «За дружбу и сотрудничество» Министерством иностранных дел РФ, а также агентством «Россотрудничество» за «выдающиеся литературные переводы и преданную работу по популяризации русской культуры на английском языке».

Мы беседуем с Джулианом о России, русской культуре и Православии. Беседуем по-русски.


— Уважаемый Джулиан, расскажите о себе: как получилось, что вы стали заниматься русской литературой? Где вы учили русский язык?

— В моей жизни все шло установленным путем: я был на 2-м курсе Гарвардского университета и должен был стать адвокатом — как мои папа, дядя, сестра и дедушка. Но однажды я услышал песню, и что-то затрепетало, перевернулось у меня в душе. Это была «Молитва Франсуа Вийона» Булата Окуджавы. Разумеется, я этого не знал и спросил певшего: «На каком языке вы поете?» В ответ услышал: «Russian». И я почему-то решил: мне нужно выучить русский язык. А ведь учебный год уже начался, запись на курсы окончена, но я как-то настаивал… Был только один курс, который начинался в 8 утра, а для меня тогда вставать раньше 10-ти было убийственно. Но я переломил себя. Можно сказать, что это была любовь с первого — нет, не взгляда — а с первого звука. И, действительно, после этого всё поменялось в моей жизни. Я полюбил Россию, полюбил русскую литературу, полюбил всё, что относится к России.

У меня была замечательная учительница, которая, поняв, что я не очень прилежен, не очень люблю морфологию, не люблю писать диктанты, зато люблю поэзию, дала мне Пушкина. И я проглотил его, как кот сливки. И полюбил русский язык. Навсегда.

Потом я был стажёром в Питере, появились друзья, я много общался и много читал. Затем появилась замечательная учительница Надежда Брагинская. Она для меня как вторая мама!

— А кого в итоге вы полюбили больше всех из русских поэтов или писателей?

— Не в итоге, а сразу — Пушкина!
       
— А не было ли у вас противоречий, колебаний — например: Пушкин или Лермонтов?

— Нет. Я люблю и Пушкина, и Лермонтова. Обоих перевожу и обоих очень-очень люблю. Нет для меня такого противоречия: мол, Пушкина люблю, а Лермонтова — нет. Или наоборот. И людей, которые так говорят о великих поэтах, я не понимаю. Это примерно то же, что сказать: «Я люблю Баха, но не люблю Моцарта». Как так можно? Ведь это же такие проводники божественной любви…

— Однако, в том, что писал Пушкин, присутствует радость. А Лермонтов — в нём очень много беспокойства, неудовлетворенности.

— Есть такой момент! Если сравнить, например, стихотворения «Туча» Пушкина и «Тучи» Лермонтова. У Лермонтова кончается: «Нет у вас родины, нет вам изгнания». А у Пушкина:

И ветер, лаская листочки древес,
Тебя с успокоенных гонит небес.

У Пушкина — светло, радостно. У Лермонтова — угрюмо. С другой стороны, в «Молитве» Лермонтова есть такие строки:

И верится, и плачется,
И так легко, легко…

Это ведь тоже светло и радостно!

— Конечно, у Лермонтова есть и светлые строки. Например:

Выхожу один я на дорогу.
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит...

— Да, какое умиротворение! Или: «Когда волнуется желтеющая нива…» Кстати, я недавно узнал, что это стихотворение Лермонтов написал, когда его посадили в тюрьму, точнее, когда его держали в здании Генштаба в ожидании допроса. Ему предъявили обвинения за написанное им стихотворение «Смерть поэта». Это было очень серьёзно, могло кончиться Сибирью… И вот, его держат в заключении, — а он пишет:

Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, —
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога.

В конце концов, такой гениальный поэт в моей защите не нуждается — его стихи говорят сами за себя. Но думаю, что если бы Лермонтов не погиб таким молодым, он стал бы еще светлее, еще ближе к Пушкину.

— А кого ещё из русских поэтов вы любите?

— Всех люблю!… Да! Люблю всю русскую поэзию, люблю и Некрасова, и Фета, и Тютчева, и Блока, и Ахматову, и Цветаеву, и Мандельштама, и Есенина, и Высоцкого, и Окуджаву, и Галича. И знаете: вы удивитесь — я очень люблю Маяковского тоже.

— Ранние стихи?

— Все! Ранние и любовные стихи, даже советские. Великий поэт.

— «А вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб»?

— Конечно. И «Ведь если звезды зажигают – значит, это кому-нибудь нужно?» Маяковский, кстати, как я чувствую, отнюдь не такой безбожный. Не для меня. Нет, он «врывается к Богу», страстно стремится верить во что-то так или иначе. Для меня вообще не столь важно, что человек говорит о своей вере. Важнее, как он живёт. Я по поступкам сужу.

— К великому сожалению, последним поступком Маяковского стала «точка пули в его конце». Хотя кто-то говорит, что его убили.

— Это всё страшно и жалко, но для меня в первую очередь важно то, что он оставил после себя:

Из зева
                   до звезд
                                         взвивается слово
золоторожденной кометой.
Распластан
                   хвост
                                         небесам на треть,
блестит
                   и горит оперенье его,
чтоб двум влюбленным
                   на звезды смотреть
из ихней
                   беседки сиреневой.

Какое тепло! И тут я четко чувствую, пусть подпольно-подсознательно, сколько в нем таится веры, надежды, любви! То есть, Православия!

— Расскажите, а Православием вы заинтересовались, когда начали изучать русскую литературу?

— Нет, тогда я и представления о Православии не имел. Да, и интереса, если честно. Это пришло потом, когда я стал переводить Пушкина. И многое я узнал, лишь когда начал переводить книгу отца Тихона. Спасибо ему!

— А как же вы тогда пришли к вере?

— Не могу объяснить. Скорее, вера ко мне пришла. Знаете, это как когда спрашивают: «А почему вы такого-то человека любите?» — «Не знаю. Люблю — и все». Как можно объяснить, разобраться в причинах таких явлений? Нужно просто разрешить, чтобы тебя привели к вере. Быть открытым. Быть немножко ребенком. Жить от сердца, жить от души.

— В Православие вы перешли в Великую Субботу 2012 года?

— Да! Я тогда сам попросил отца Тихона, сказал ему: «Пожалуйста, прошу вас». Он обрадовался, хотя и был удивлён, наверное.

— Да, батюшка особенно отмечал тот факт, что вы крестились в тот день, когда в древней Церкви было принято крестить оглашенных…

— Значит, может быть, есть во мне что-то? (смеется)… Хотя я и не разбираюсь в таких тонкостях, не знаю правил церковных. Это просто было движение души. И время совпало!

— И всё же русская литература сыграла какую-то роль в вашем обращении в Православие?

— Ну, конечно! Мне кажется, что и Пушкин, и Чехов, и Гоголь, да и Толстой, и поэты русские — все они буквально пропитаны Православием. Их наследие — это тоже Православие, только в стихах и прозе. А потом, знаете, мне здесь хорошо. И в Сретенском монастыре хорошо, и в храме, и с людьми здешними, с русскими... мне хорошо.

Когда я вернулся в Америку и рассказал обо всем этом, мне сказали: «Ты что, с ума сошёл, что ли? Ты же человек судебной науки. Неужели ты веришь в это мракобесие?» А я не спорю, отвечаю: «Давайте не будем говорить об этом». Я так всегда говорю, потому что, пусть я и судебный юрист, а с родными не хочу конфликтовать. Мне лично на душе хорошо — вот и всё. Правда, затем они обязательно переходят на политику, ведь есть непростые моменты в отношениях между Россией и Америкой... А я говорю: «И о политике не хочу говорить». Тогда слышу в ответ: «Значит, ты не любишь Америку?» — Нет, ничего подобного! Ни в коем случае. Я очень люблю свою страну и ее историю, люблю американскую литературу. Просто я считаю, что одно с другим не связано. Зачем обязательно доводить конфликт до конца, создавая необходимость сказать «либо-либо», если этот конфликт ошибочен изначально? А насчет веры: есть моменты в жизни, когда нужна наука; есть моменты, когда нужна вера. И это для меня совершенно разные сферы. Ничего не нужно навязывать. Ни за, ни против! Каждая душа сама должна определиться.

— А в какой момент в вас пробудилась вера? Что произошло?

— Я не могу сказать, как или когда это случилось. Могу сказать, что я крестился, когда созрел для этого. А вот когда впервые это семечко укрылось в почве, сколько оно там лежало… Не знаю. Много лет, наверно. Это всё очень таинственно.

— Читали ли вы что-то о Православии?

— Немного: очень интересные книги грека Кириакоса Маркидеса и ещё «The Icon and the Axe» профессора Биллингтона, библиотекаря Конгресса США. Толстого, конечно, читал. Пушкина, Гоголя, Достоевского. Но я мало рассуждал о вере в молодости. Я к вере пришел, наверное, через переводы, пропуская содержимое великих текстов через себя.

— Через себя?

— Обязательно! Иначе не почувствуешь то, что переводишь. Знаете, я согласен с Корнеем Чуковским: в переводе невозможно полностью всё передать, поэтому нужно передать мировоззрение, дух, ощущение читателя оригинала. Нужно, одним словом, передать «мурашки»! Я это четко ощутил, когда переводил «Отцы-пустынники…» Пушкина. Это же молитва Ефрема Сирина, ее переложение. И вот, она завершается:

И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.

Что такое «целомудрие»? Как передать это слово на английском? Chastity? — Пожалуй, но это не совсем то: это слово оттолкнёт читателя, особенно современного. Inner purity? — Да, так было бы и точно и верно. Но... мурашек нет. Душа не радуется. И тут я задумался об изначальном смысле слова, его корнях: «целостность» и «мудрость». И тогда мне последний куплет просто «влетел» в ручку:

May I for patience, grace, and love forever strive
And wisdom’s innocence within my heart revive.

Вот — мурашки!! И мне, кстати, нравится мысль о том, что wisdom — мудрость — не цинична, чиста… «Умный» и «мудрый» — это разные вещи. Пушкин, между прочим, был мудр. Хоть Николай I и назвал его «умнейшим мужем России».

— Джулиан, а когда вы Пушкиным занимались, почувствовали ли вы его, скажем так, духовную эволюцию?

— А как же? Путь от богоборчества к вере проследуется в его творчестве. И мне кажется, что эта эволюция в нем была необходима. Кстати, замечу. Возьмите слово «Израиль». На иврите оно звучит как «Исраэль» — «тот, кто боролся с Богом». Даже, если дословно — боролся физически. Наверно, поэтому народ этот и был избран, потому что был неравнодушен. Равнодушия в нем не было, сердце его отзывалось, хоть и протестовало… Вот так и Пушкин. Никогда не был равнодушным. Отзывается его душа!

Вспомните: «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана…» Во-первых, какая храбрость, какое мужество! Кто из нас может так признаться, сказать такое Богу вслух! А ведь у нас всех, мне кажется, бывают такие моменты, ночью особенно или в какие-то тяжелые моменты жизни, в день рождения, например, когда рядом нет никого по-настоящему родного, да? Ведь тогда ты действительно говоришь: вот, я совсем один и никого со мной нет … Это как в книге Иова.

Видимо, пока ты не спустился вниз, в пропасть, ты не можешь подняться на вершину. И мне кажется, что Пушкин тоже должен был пройти этот внутренний путь. А как без этого мы можем встретиться с Путником на своей дороге в Эммаус? Как без сердечности мы можем к Нему иначе прийти? Только через сердечность. Бывает, через страдание и сострадание. Пушкин должен был пройти свой путь. Мы все, в принципе, должны пройти свой путь.

Я недавно был в Эрмитаже. Знаете, какая там самая христианская картина для меня? «Возвращение блудного сына» Рембрандта. Когда отец руки кладёт — какие у него руки! Боже мой! Какой (шёпотом)… нежный жест. Можно сказать, что суть христианства — в этих руках. А вот старший сын смотрит. Он никуда не уходил, он всё делал «правильно», а в душе — холод. Мол, он не такой. А на самом деле завидует. Он, может быть, вернее, точно, и это даже видно, более неверующий, чем тот, кто сомневался, ушел, все потерял, а потом понял, что всё в его жизни было не так. И вернулся. Вернулся туда, где его ожидало сострадание и милосердие.

— Помните, что Пушкин о себе говорил: «И милость к падшим призывал»?

— Именно! Вот приходит Маша Миронова к императрице: «Я приехала просить милости, а не правосудия». Милости! Милосердие – вот что такое для меня Православие. Какая разница огромная между милостью и правосудием! Если по суду — то человек может быть и смерти предан. Убийство, измена Родине. Может быть, и невиновен, конечно, но есть доказательства… А милость, то есть, милосердие всегда выше этого. Пусть живут молодые люди в совете и любви!

При этом Пушкин — не «училка». Он не учит, он просто показывает, он нам самим предлагает увидеть и понять, например, почему эгоист Герман сошёл с ума, почему у эгоиста Онегина нет счастья с Татьяной. И этот немой пример действует на нас намного сильнее проповеди. Сильнее, чем все остальные, которые не показывают, а учат. Учат: надо так и только так, учат, учат, не доверяют... А Пушкин доверяет читателю. И шутит даже. Вы хотите морали? «Сказка — ложь, да в ней намёк, добрым молодцам урок».

Еще мне нравится, как много в нём самоиронии. И тепла. Как, впрочем, можно сказать в самой русской культуре и русском языке — так много в них тепла! В Америке, в Европе ошибочно думают, что Россия — это какая-то холодная культура, мол, там всё темно, холодно, грустно, везде и всегда тоталитарная тирания, и даже чувства юмора нет...

— Это как?

— Ну, например, мы в школе читаем пьесу Чехова «Вишнёвый сад». Семья обанкротилась, вишнёвый сад весь вырублен, все в любви несчастные, а в конце Фирс остался забытым на сцене и умирает прямо при нас! Что тут смешного? И спрашиваем: почему пьеса называется «комедия»? Разве для русских это «хо-хо-хо, ха-ха-ха!?» А нам примерно так и объясняют: мол, русским это смешно. И мы думаем: ну, и юмор у этих медведей!

— Я читал ваше предисловие к книге «Несвятые святые». Вы как раз пишете о том, что Россия — это не какой-то, образно говоря, страшный «медведь», страна, где есть лишь бюрократия, коррупция, беспредел…

— Прошу уточнить: я не идеализирую Россию. Конечно, в России есть и бюрократия, и коррупция, и беспредел, но есть там не только это. И не это главное! Поверьте, если бы это было главным, меня здесь не было бы! Ни-ког-да! Но не нужно выплескивать ребенка вместе с водой. Не надо путать главное и второстепенное, как мы часто делаем. Особенно в этой современной жизни, где мы все словно сошли с ума. Мы забыли о главном, из-за деревьев не видим леса. И мы просто разучились любить. Забыли, что такое настоящая радость, любовь, доброта по отношению друг к другу! А здесь я эту любовь, как ни странно, часто вижу. Здесь есть душевность и тепло в отношениях. Наверно, это и повлияло на меня. Но знаете, что мы зря будем искать причины в любви, потому что в любви это очень плохо — искать причину. Давайте я вам из Талмуда, если можно, приведу очень красивые строчки: «У той любви, у которой есть причина — та любовь продержится ровно столько, сколько продержится причина. А любовь без причины всякой проживёт до конца вселенной». Так вот: безо всякой причины... я просто люблю Россию.

— Как получилось, что именно вы стали переводчиком «Несвятых святых»?

— Меня попросили принять участие в конкурсе, поскольку уже слышали обо мне, о моих переводах Пушкина. Нужно было перевести несколько страниц «Подлинной истории матушки Фроси». Потом мне рассказали, что мой перевод единственный из всех не звучал так, будто матушка Фрося — баронесса, которая с отличием закончила Оксфорд или Кембридж! Говорят, все другие переводы были «донельзя британскими». А я передал её говор немножко по-американски, по-деревенскому, на разговорном наречии, потому что так и есть — она же деревенская была! Это и понравилось отцу Тихону. Потом мы с ним познакомились и сразу подружились! И всё! Я стал его переводчиком. И, знаете, до встречи с ним я прочёл про него много всякой ерунды, то ли на каком-то сайте, то ли в какой-то газете. Что он грозный такой. «Приближен к трону», «ксенофоб», «суперконсерватор», «иностранцев, особенно янки, не любит». Чушь! Он на самом деле такой же в жизни, как в его книге. На редкость дружелюбный и отзывчивый. Сердобольный, естественный, открытый такой, смеется много. С бородой, добрые теплые глаза... Для меня первое ощущение было, что со мной разговаривает Дед Мороз в рясе!

Ну, что ещё могу сказать? Знаете, я настолько обрусел, что даже стал стихи писать по-русски. Вы, наверно, заметили? Я уже чувствую себя русским. Хотя я и американец тоже. Ну, тут нет противоречий. Я считаю, что Волга впадает в Миссисипи. Послушайте наши спиричуэлс и ваши настоящие русские народные песни, как они похожи! Как сливаются их гармонии! Искренность, открытость, та же самая доброта, щедрость и широта души. Может, это связано с тем, что у нас обоих пространства большие, есть место, где разгуляться, размечтаться душе?

— Отец Тихон пошутил как-то, что английский перевод его книги, может быть, даже лучше, чем оригинал. А как эту книгу приняли ваши знакомые в Америке?

— Здорово! Тем, кто прочли, очень понравилось. А как же иначе? Вообще, эта книга заслуживает успеха. Я очень надеюсь на это ещё по той причине, чтобы показать, что мы с вами — не такие уж разные. Мы оба в душе христианские народы!

— Тертуллиан говорил, что «душа всякого человека по природе — христианка». И американца, и русского, и кого угодно…

— Конечно! И судить надо не по тому, как кто о себе говорит, а по поступкам. Потому что, увы, я знаю людей, которые молятся, громко говорят о Церкви, ходят в храм, а в жизни делают пакости. И наоборот, знаю тех, которые не чванствуют благочестивостью, но в душе верят, любят, делают добро. Самое главное — любите вы или нет. Как вы сами в личной жизни поступаете… Думаете ли вы о том, что останется после вас? Помогаете ли вы ближнему? Улыбаетесь ли вы друг другу? Это тоже важный момент: даже одна улыбка сколько может поменять в жизни!

— Только не в метро!

— И в метро тоже. Я еду в вашем метро и улыбаюсь. Это же чудо! Наше метро — такое оплёванное, мерзкое. А ваше метро? У вас там и золото, и фрески, и мозаики, и мрамор — это же музей! И, кстати, момент интересный: его строило советское атеистическое государство, но все-таки в нем какое духовное начало сохранялось! Ощущение такое, что во что-то верилось в жизни. Что-то такое святое было… Знаете, мне кажется, что в той «безбожной» культуре духовность была, как ни странно, выше, чем сейчас. И что-то даже осталось. И мы чувствуем это. Задумайтесь: никто ведь в метро не курит. Почему? Ведь на улице делают всё, что хотят. Очень мало пьяных в метро — а на улице сплошь и рядом. Мне кажется, в метро всё-таки есть — пусть и на очень бытовом уровне — некий элемент храма. Это заложено с советских времён.

— Вообще-то и человек — храм. По крайней мере, призван быть «храмом Живущего в нем Святого Духа».

— Да, и человек храм, но мы к нему, увы, так не относимся. А нужно!

— Джулиан, а современную русскую литературу вы знаете?

— Многие современные авторы — талантливые, но... будто бы очерствели. И куда их талант направляется? На презрение и осмеивание. Например, роман-бестселлер Минаева «Духless». Какая в нем мораль? Что ее вовсе нет? Что всё равно? Что нет больше любви? Что всё ложь? Да хоть бы что-то в жизни настоящее было! Была бы хоть настоящая любовь, да хоть бы даже настоящая страсть: пусть будет «Преступление и наказание», пусть будет хотя бы это! Нет, в современной литературе чаще всего есть преступление и... дополнительные преступления. И всё безнаказанно! Понимаете, без наказания, без покаяния какое общество останется? Сплошной цинизм! Отнюдь не вижу сердечности. А ведь не так давно были те же Вампилов, Довлатов — в них пусть и был цинизм, но всё-таки были и искренность, и любовь, и юмор. Было тепло. А в наше время — не пойму... Как будто это тепло, «русское тепло» — оно просто уже немодно, не «клёво».

Правда, после Пушкина, Гоголя, Толстого, Чехова, я, как бы это сказать, просто избалован. Я слишком люблю русскую классику, слишком надеюсь и жду, когда мне наконец-то кто-нибудь ту Россию, которую я полюбил в ее классике, покажет в ее современном виде. Но пока нет такого, пока всё наоборот.

— Неужели нигде не нашли?

— Вот я недавно был в Питере. В Александринском театре шёл «Ревизор». Именно в том театре, где он был поставлен впервые. Известно, что Николай I так хохотал, ему так понравилось, что он воскликнул: «Ну, и пьеса! Всем досталось, а мне больше всех!»

И вот, я купил билет и так себя настраивал, думал: «Боже, какое счастье! Ведь я увижу “Ревизора” на той же сцене, где он родился!» И что я вижу? Всё перепутано. Немой сцены нет, зато есть порнуха. Вставлена какая-то нелепая рэп-музычка, какие-то постельные сцены, даже гомосексуализм… Бедный Гоголь! Зачем так с ним обошлись? Такие вещи меня просто выводят из себя!

— А у вас на родине как с этим дела обстоят?

— Увы, то же самое я пережил в Америке с моим переводом «Маленьких трагедий». А для меня «Маленькие трагедии» — это в каком-то смысле Евангелие на сцене. Всё-таки Пушкин, как я уже говорил, не учит: он показывает, что будет, если так жить, если всерьез думать, что «нет правды на земле, но правды нет и выше».

Приехал известный режиссёр, заслуженный артист России, и говорит мне: «У меня своя команда, я буду работать. Ты сделал большое дело, ты сделал стихотворный перевод, это замечательно, но прошу тебя: пожалуйста, на репетиции не приходи и в нашу работу не вмешивайся». Я согласился. Когда оставалось 2–3 недели до премьеры, я написал ему: «Будь добр, пожалуйста, пришли мне список актёров, хочу посмотреть на распределение ролей…» И он присылает мне ответ: «“Скупой рыцарь”. В ролях: 1-я проститутка, 2-я проститутка, 3-я проститутка, 4-я проститутка, спящая проститутка, мадам, сутенёр, вышибала в казино, крупье в казино, владелец казино…»

— А Пушкин-то здесь причём?

— Именно! Я ему звоню и кричу: «Ты что!!! Что это такое?!» А он мне: «Слушай, ну, мы же договорились, что ты не вмешиваешься в мое дело». Я ему: «Да, но мы договорились, что ставим Пушкина, а не фиг знает что». Он отвечает: «Это моё видение, понимаешь?» Вот, что тут скажешь? Я ему сказал: «Вон из театра!»

— Боюсь, что так теперь поступают везде...

— Да, это называется «ставить по». Увы, в театре сейчас классику только ставят «по»: «по мотивам», «по пьесе». Саму пьесу больше не ставят. Нет доверия ни к Пушкину, ни к Гоголю, ни к Шекспиру. И говорят, что якобы только этого люди и хотят. Якобы поэзия — лишняя, и без пошлости и порнухи — с одним только гением — нам будет нехорошо. Но это ложь! Кто нас спрашивал? Никто!

— Ну, популярность книги отца Тихона как раз эту ложь и опровергает: люди соскучились по нормальной литературе и нормальным людям.

— Конечно! Правда, я вам ещё одну историю расскажу. Был человек, который хотел сделать то ли постановку, то ли фильм «Евгений Онегин» — не помню. И он обратился ко мне. А когда я подготовил сценарий, он говорит: «Но конец-то точно не годится». «Почему?» — спрашиваю. — «Ну… как же Татьяна да “не даст” Онегину? Где happy end? Она должна была изменить мужу!» Я говорю: «Может, по-вашему, и должна была, но Пушкин не так написал. Хотите, пишите свою пьесу. Сделайте свой фильм. И пусть Татьяна будет там не верна. Пожалуйста. Только не говорите тогда, что это Пушкин. Но если вы будете ставить Пушкина — ставьте Пуш-ки-на, а не непонятно что!» Он обиделся: «Но так мы не сможем сделать фильм. Рынок не поймёт, народ не поймёт, никто не поймёт. Как без секс-сцен, да вы что!»

— Говорят: «Время сейчас такое».

— Ну да, у нас сейчас время эпатажа и ажиотажа, время постановщиков-геростратов, которым в шоу-бизнесе нужны лишь шик да шок. Но сколько можно?! Я чувствую, что все давно устали от этого. Мы изголодались по чистоте, доброте и сердечности. По теплу. По вере, надежде, любви! Ничего: Россия воскреснет. Любовь победит. Я верю!


С Джулианом Генри Лоуенфельдом беседовал Антон Поспелов
Источник: "Православие.Ру"