Лента: Религия

Еще неделю назад никто не мог представить, что вокруг Даров волхвов начнется словесная война и каждому придется выбирать, на чьей он стороне. Но быть «знамением пререкаемым» – свойство подлинных христианских святынь.

«Одни, вчера или позавчера оторвавшись от черной работы, стали профессорами богословия. Другие, кажется, прислуга, не раз битые, сбежавшие от рабьей службы, с важностью философствуют о Непостижимом. Все полно этого рода людьми: улицы, рынки, площади, перекрестки. Это – торговцы платьем, денежные менялы, продавцы съестных припасов. Ты спросишь об оболах, а они философствуют о рожденном и нерожденном. Хочешь узнать цену на хлеб, отвечают – «Отец больше Сына». Справишься: готова ли баня? Говорят: «Сын произошел из несущих», – не без сарказма описывал Новый Рим – Константинополь – в конце IV века великий православный богослов святой Григорий Нисский (Слово о божестве Сына и Духа).

В январе года 2014-го от Рождества Христова схожую трансформацию неожиданно претерпел Третий Рим – Москва. Все внезапно превратились если не в специалистов по византийским реликвиям и богословов, то по меньшей мере в религиоведов и специалистов по религиозной психологии масс.

1

Одни, как филолог Михаил Эпштейн, дистанционно определяют Дары волхвов как «средневековую подделку», другие рассуждают о «магизме», массовом психозе и Кашпировском.

Пиком всего, конечно, мог стать эфир на телеканале «Дождь», где Михаил Натанович Козырев интересовался у зрителей, как они относятся к людям, пришедшим к Дарам. Не к РПЦ, не к попам, не к христианской религии, а именно вот конкретно к тому полумиллиону сограждан, которые в эту очередь встали и до реликвии дошли. «Зомби», «православнутые», «варвары» – было самое мягкое определение, даваемое пришедшим в храм со стороны тех, кто давится в очередях исключительно за очередным айфоном. Но не тут-то было – его махом превзошла бессменная «стрелка осциллографа», ухитрившаяся в небольшом тексте похулить мать св. равноапостольного императора Константина св. равноапостольную Елену и сделать, как обычно, десяток исторических ошибок.

Возмущенная реплика обозревателя «Комсомольской правды» Дмитрия Стешина немедленно вызвала шквал обвинений в антисемитизме. Хотя, как я рискнул заметить по этому поводу, людям разных народов и религиозных традиций всего лишь стоит проявлять некоторую деликатность к вере и святыням друг друга. Хотя бы чтобы не плодить ненависти.

2

Диво дивное – еще неделю назад никто не мог представить, что начнется словесная война и каждому придется выбирать, на чьей он стороне в этой войне. Впрочем, удивляться нечему. Быть «знамением пререкаемым» – свойство христианских святынь.

Выдающийся русский ученый-гуманитарий, академик С. С. Аверинцев писал в своей книге «Поэтика ранневизантийской литературы» в главе «Знак, знамя, знамение»: «Христос – знак себя же самого, «знамение Сына Человеческого» и притом «знамение пререкаемое», то есть такое «знамя», перед лицом которого осуществляет себя как верность, так и неверность... Оно, это «знамя», своим присутствием делает возможным и зримым как акт преданности, так и акт предательства, как стойкое «следование», так и оспаривающее «пререкание», вынуждая и «верных», и «неверных» проявить себя в качестве таковых – и постольку осуществляя некий «суд» («суд же состоит в том, что свет пришел в мир»). Древнее латинское слово sacramentum, в раннехристианском обиходе примененное к церковным таинствам, по своему исходному смыслу означает солдатскую присягу...

Для христианской традиции самый главный акцент лежит не на психофизическом воздействии сакрального знака на глубины подсознания; он лежит также и не на атмосфере секрета и «оккультного» намека на сокрываемое от непосвященных... Модальность этих элементов внутри христианской символики как целого всякий раз определяется центральным аспектом этого целого: сакральный знак и символ есть «знамение», требующее «веры» (как доверия к верности Бога), и одновременно «знамя», требующее «верности» (как ответа на «верность» Бога). «Вера» и «верность» – одно и то же».

Я позволил себе пространную цитату именно из Аверинцева именно потому, что его книги были культовыми для поколений православных интеллигентов, которые сейчас с умным видом рассуждают о подделках и массовом психозе.

3

События с Дарами – это масштабная нравственная и интеллектуальная катастрофа нашей «православной интеллигенции». Осуждение от своего же суда.

Они десятилетиями балаболили про «иконический язык», про «семиотику образа», про «священное литургическое пространство», про «динамику богослужения как синтез искусств», про «стихию и смысл народной религиозности», рассуждали, что православная традиция – это «не предмет, а образ видения», изучали византийские реликвии, увешивали стены старинными иконами, кокетничали визитами на Афон «еще до того, как это стало мейнстримом».

И вот здесь и сейчас у них на глазах начало происходить религиозное событие – то самое единство слова, образа, реликвии, движения – превращение города в литургическое пространство, столь нехарактерное для послепетровской и уж тем более послебольшевистской Москвы, отсылающее скорее к древней Москве и Константинополю, где нормой религиозности было не сокрытие ее в храмах, а выплескивание на улицы.

И тут с наших православных интеллигентов весь этот шершавый штукатурный «аверинцев» посыпался, и из-под него полез Поль Анри Гольбах.

«Быдло», «совки», «поповские подделки», «надувательство», «массовый психоз», «детям подарки надо дарить, а не монахам».

Все 50 лет гуманитарного дискурса с членов патриарших советов и кандидатов богословия осыпались, и обнаружился... да что там Гольбах... прям какой-то Миней Израилевич, не побоюсь этого слова, Губельман.

«Всех богов на землю сдернем. Визжите, черти, веселей!», как пелось в 1920-е годы на «комсомольское рождество».

4

Вся эта риторика про зарабатывающих попов, поддельные святыни и прочее – это арсенал Союза воинствующих безбожников из той эпохи, когда комиссары в пыльных шлемах, вскрывая мощи, постукивали рукояткой нагана по черепу преподобного Сергия Радонежского.

Когда «православная интеллигенция» переходит на этот язык ненависти (ненависти к кому? по большому счету это ненависть именно к этой полумиллионной толпе, ворвавшейся в казавшуюся такой уютной двадцать лет назад Интеллигентную Церковь для Интеллигентных Людей), то, значит, «ныне суд дому сему».

Нагнетание истерии о «средневековых подделках» рассчитано на читателей советской атеистической литературы, напичканных историями о «тридцати гвоздях, пронзавших Христа», «пяти черепах Иоанна Крестителя» и прочих «скелетах Чапаева в детстве».

Вот как это изложено в неподражаемом latynina-style: «Уже к X веку индустрия производства реликвий, святынь, мощей, костей, зубов, волос, гвоздей, кусочков св. Креста и пр. была поставлена в христианских странах на поток; у потребителей они пользовались такой же популярностью, как айфоны. Ни один уважающий себя город не мог обойтись без кусочка плащаницы или, в крайнем случае, гвоздя с распятия. Реликвии увеличивали престиж, число паломников и торговлю. Реликвии воровали друг у друга».

5

Расстроим читателя сразу – все эти забавные истории имеют отношение исключительно к ситуации на варварском средневековом Западе, где до самих крестовых походов доступа к настоящим христианским реликвиям почти не имели.

Именно поэтому на Западе так ценилось то немногое, что у него действительно было. Центром религиозной его жизни было паломничество Сантьяго, по масштабам превосходившее даже мусульманский хадж: тысячи людей из Англии, Франции, Германии, Италии отправлялись, начиная с Х века, за тысячи километров – на север Испании, в Сантьяго де Компостелла, чтобы прикоснуться к мощам святого Иакова – брата Господня. Именно эта привычка западных людей ходить далеко ради святынь и предопределила их готовность взять в руки мечи и не без успеха отправиться освобождать Иерусалим. Нужда, говорят, – мать добродетели.

Наконец, обитатели Запада шли на прямой разбой, чтобы добыть чтимые мощи. О Четвертом крестовом походе мы еще поговорим, но вот в 1087 году случилась безобразная история: купцы из итальянского города Бари ворвались в Мирах Ликийских в крипту, где покоились мощи знаменитого Святителя Николая Чудотворца, связали сторожей, разбили надгробие и похитили мощи, увезя их к себе в город. В оправдание этого кощунства они выставляли те два довода, что, во-первых, город может быть захвачен турками, во-вторых, их в грабеже могут определить венецианцы.

Доводы оказались не вполне беспочвенными – Миры в итоге оказались под властью турок, а венецианцы в Четвертом походе оказались и впрямь гораздо более наглыми грабителями. Так что мощам Святителя Николая мы до сих пор можем поклониться, а большинству других византийских реликвий – нет.

Наверное, поэтому странный праздник «перенесение мощей святителя Николая в Бари», установившийся на Руси в те времена, когда наши князья были шурьями германских императоров, сохранился у нас и до сих пор. А может, дело в том, что любимому Святителю Николаю приятней праздновать в мае, а не только зимой.

6

Всем этим размножающимся реликвиям и на Западе отлично знали цену. Хотя и тут не надо преувеличивать. Протестант Жан Кальвин писал, что из всех «подлинных частиц Животворящего Креста» можно построить корабль. Исследования современных ученых показали, что суммарный вес всех известных нам частиц – 1,7 кило, то есть значительно меньше, чем весил крест Христов целиком.

Что до Византии, из которой происходят Дары волхвов, то там ничего подобного просто не было и быть не могло. Каждая уникальная реликвия на всю империю у византийцев была одна и только одна. Они старались узнать ее происхождение, зафиксировать ее историю и обеспечить надлежащее хранение. При этом не забудем, конечно, что византийские реликвии пережили ужасающую катастрофу – период иконоборчества.

Императоры-иконоборцы не только рубили и сжигали иконы вместе с иконопочитателями, но и не воздавали никакого поклонения никаким христианским святыням – мощам, реликвиям, сохранив только почитание креста.

7

Когда иконоборчество было побеждено и в IX веке в Константинополе воцарилась Македонская династия императоров, они с исключительным рвением начали восстанавливать иконы, украшать храмы, собирать по всему Востоку святыни (это было тем более важно, что под властью мусульман святыни находились в опасности или забвении).

Из Эдессы были перенесены в Константинополь Мандилион – нерукотворный образ Христа на ткани, Керамион – чудесно отразившийся на закрывавшей Мандилион черепице, письмо Христа эдесскому царю Авгарю. Это были очень важные для Константинополя реликвии.

В Фаросской церкви Большого императорского дворца, специально построенной василевсами как реликварий, хранились терновый венец Христа, гвозди распятия, губка, копье, гробовые пелены и другие свидетельства Страстей Христовых. Они были центром религиозной жизни Константинополя и предметом общего внимания паломников.

В 911 году, как рассказывает Повесть временных лет, послов еще языческой Руси, прибывших от князя Олега, повели на «экскурсию» не куда-нибудь, а именно в Фаросскую церковь, и показали им реликвии Страстей Христовых.

Разумеется, византийцы не подделывали реликвий и святынь, связанных с земной жизнью Христа и Богоматери. Если они их почитали, значит, у них были основания верить в то, что эти реликвии подлинны – либо об этом говорило церковное предание, либо самоощущение церкви.

Разумеется, у них не было научных методов исследования (которые, впрочем, и сейчас иногда дают сбой), но несомненно, что императоры, столь заботившиеся о том, чтобы Константинополь стал средоточием христианских святынь, всегда выступали как добросовестные и разборчивые приобретатели. При таком количестве абсолютно подлинных (по крайней мере, по тогдашним меркам) святынь подделки византийцам были попросту не нужны.

8

Какую роль играли святыни в религиозной жизни Византии IX–XII столетий? Тут необходимо понять простую и важную вещь, которая прольет свет на все сегодняшние шебуршания про подделки и т. д.

Для византийцев реликвии не были музейными ценностями, равно как не были ими и иконы. Сегодня «музейный» дух, в котором предметы превращаются в нефункционирующие трупы предметов, отделяются один от другого, фиксируются на строгом месте, проник даже в православные храмы. В какой-то момент иконы, к примеру, начали воспринимать не как средоточие молитвы, а как живописные произведения – с них содрали драгоценные оклады, от них убрали завесы, их раздели. Мощи закрыли стеклышками. Старинные вещи, если их не забрали советские музеи, запрятали подальше. Даже священники начали вести себя как музейные экспонаты.

9

В Константинополе, разумеется, ничего подобного не было. Каждая вещь – и в особенности почитаемая реликвия – там жила. Иконой было не изображение на доске, а иеротопия – пространство, формировавшееся из стен и колонн зданий, священных изображений, покрывал из драгоценной ткани, запаха ладана, продуманных изменений освещения, звуков богослужебного пения.

Подробная разработка понятия иеротопии и конкретных сюжетов, с нею связанных, принадлежит искусствоведу А. М. Лидову (А. М. Лидов. Иеротопия. Пространственные иконы и образы-парадигмы в византийской культуре. М., «Дизайн. Информация. Картография», 2009). Кстати сказать, Лидов – прекрасный знаток истории византийских реликвий, составитель уникального собрания источников по реликвиеведению, где помещены и источники, посвященные Дарам (Реликвии в Византии и Древней Руси. Письменные источники. Сборник статей под. ред. А. М. Лидова. М., «Прогресс-Традиция», 2006), высказался в поддержку Даров, что немедленно вызвало истерику «эховской» клаки самозванных «экспертов».

Поскольку Город (византийцы чаще всего называли Константинополь именно так – «Полис», то есть просто Город, Град) жил непрерывными крестными ходами и процессиями по случаю того или иного праздника той или иной церкви, то значительная часть религиозной жизни проходила на улицах. Регулярными были настоящие «шоу».

Например, каждый вторник происходил специальный праздник в честь иконы Божией Матери «Одигитрия», которая почиталась избавительницей Города от нашествия персов в 626 году. Один из служителей иконы, носивших специальные красные одежды, надевал тяжелейшую икону на себя и, что считалось настоящим чудом, начинал не просто ходить, а вращаться с нею в каком-то изумительном танце, так что казалось, что это не человек несет икону, а икона несет человека. Икона была двусторонней – с одной стороны Богоматерь, с другой – Страсти Христовы, и собравшаяся праздничная толпа видела как бы чудесный благочестивый калейдоскоп.

Практически каждое богослужебное действие в Византии было своеобразным перформансом, но только бесконечно превосходящим по глубине, эстетическому вкусу и благочестию выходки современных «перформансистов», пытающихся отвратительно спародировать то, что православные некогда делали гораздо лучше их.

Правда, сегодня напоминание об этих древних сложных действах осталось разве что в начале пасхальной службы, когда священники, непрерывно меняющие разноцветные одежды, под плясовые песнопения пасхального канона «веселыми ногами» обходят ярко освещенный храм, кадят его энергичными движениями и обмениваются с собравшимися радостным пасхальным приветствием: «Христос Воскресе!» И по тому, насколько это прекрасно и волнует душу, можно понять, в какую яркую атмосферу богослужения и вместе с тем представления был вовлечен житель средневекового Константинополя.

10

Весь этот рассказ понадобился мне для того, чтобы показать, в каком контексте существовали Дары волхвов в ту эпоху, когда существование этих святынь точно засвидетельствовано письменными источниками – XI–XII век. В этот период их упоминают три путеводителя по Константинополю.

В книге «Паломник» новгородского боярина Добрыни Ядрейковича, посетившего Константинополь около 1200 года, а позднее ставшего святым Антонием, архиепископом Новгородским, среди святынь храма Святой Софии упоминаются: «Во святей же Софии во олтари кровь и млеко святаго Пантелеимона во единой вети не смятшися, и глава его, и глава Кондрата апостола, и инех святых мощи, и глава Ермолы и Стратоника; и Германова рука, еюже ставятся патриарси; и икона Спасова, юже послал святый Гермон чрез море без корабля посолством в Рим, и блюдома в мори; трапеза, на нейже Христос вечерял со ученики своими в великий четверток; и пелены Христовы, и дароносивыя сосуты златы, иже принесоша Христу с дары волсви».

Западный очерк о святынях Константинополя, так называемый «Аноним Меркати» XII века, говорит: «В Святой Софии, Великой церкви, которую построил великий и благочестивейший император Юстиниан, есть кусок ткани, в которую был обернут Христос в Рождестве своем, и пеленки, и кусок полотна. Также золото, которое принесли волхвы Христу».

Наконец, еще один источник – «Таррагонский аноним» – дает самую раннюю и самую развернутую характеристику этих святынь по тому, что о них узнал побывавший в Константинополе француз между 1075 и 1098 годами: «Говорят, что есть там пеленки, в которых лежал Спаситель в своем благословенном детстве, также золото, принесенное волхвами, которое, когда подносят его к ушам, всегда издает звон и чудесным образом слышится как бы шепот. Это хранится у них в ризнице Святой Софии».

11

Что можно почерпнуть из этих трех источников?

Во-первых, Дары составляли значительную ценность скевофилакиона – сокровищницы церкви Святой Софии (с них начинаются, как правило, все перечисления ее сокровищ), но при этом носили характер скорее реликвии, причем такой, с которой «логично» было начать знакомство с сокровищами и чудесами великого храма, чем точки интенсивного поклонения.

Помолиться люди собирались гораздо чаще у иконы Пресвятой Богородицы Махератисы, которая, к счастью современных наших борцов со святынями, не сохранилась и в Москву принесена быть не может, а то скандал бы поднялся выше небес. Эту икону почитать начали после того, как некий иудей, распалившись злобой, вонзил в нее нож. И вдруг к его ужасу из пронзенного горла Богоматери хлынула кровь, залившая кощунника с ног до головы. Тот в ужасе утопил икону в колодце, но, залитый кровью, был заподозрен в убийстве, признался во всем и даже крестился.

Что было бы с Михаилом Козыревым, если бы до Москвы доехала такая святыня (а она была в Святой Софии одной из популярнейших), я даже боюсь себе вообразить.

Во-вторых, Дары в этот момент представляли собой золотые сосуды, в которых, как гласит предание, волхвы и принесли Христу золото, ладан и смирну. Возможно, конечно, что Добрыня Ядрейкович ошибся, употребив слово «сосуды», но все-таки это маловероятно. Тем более что он единственный из трех наших источников видел святыню своими глазами.

Как выглядели эти сосуды? Рискну предположить, что мы это знаем довольно точно. Дело в том, что для византийской иконографии характерен своего рода реализм. Скажем, когда иконописцы изображали реликвии Страстей Христовых, например терновый венец, они изображали реальный венец, находившийся в Фаросской церкви. Зачем изображать по произвольной фантазии то, что можно изобразить близко к оригиналу? Это значит, что изображения Даров волхвов должны были дойти до нас на иконах Рождества Христова... изображающих поклонение волхвов.

12

И в самом деле, можно заметить интересную вещь. В раннехристианской иконографии Рождества предметы, находящиеся в руках волхвов, изображены довольно произвольно и совсем не похожи на сосуды. Например, на мозаиках в римской церкви Санта-Мария Маджоре (IV век) волхвы держат широкие блюда, а на мозаиках в церкви Сан-Аполлинаре в Равенне (VI век) три волхва во фригийских колпаках держат три чаши разной формы.

На провинциальных византийских иконах IX–XI веков, отличающихся изящным примитивизмом, волхвы держат ларцы, реликварии, высокие чаши. И совсем иначе обстоит дело со столичным византийским искусством, традиции которого, кстати, потом перешли и в Россию, в московскую школу иконописи. Здесь все строго – все три волхва держат три одинаковых, не очень глубоких, широких сосуда прекрасно известного всем знатокам византийского прикладного искусства типа – это чаша.

В одном Эрмитаже таких византийских чаш IX–XII века несколько – Березовская, Вильгортская, Черниговская, Базилевского (исследование чаш этого вида см. в работе: А. В. Банк. Прикладное искусство Византии X–XII вв. М., 1978). Самая ясная иллюстрация – Менологий императора Василия II. Вот миниатюра XII века.

13

А вот одна из знаменитейших икон Рождества – тот же XII век. Только в X–XIII веках образ волхвов с тремя одинаковыми чашами без крышек преобладает в иконографии Рождества абсолютно, и потому я решусь с осторожностью (я не искусствовед, не иконовед, недостаточно знаю статистику иконологического материала, поэтому претендую только на очень осторожную гипотезу) предположить, что в этот период близкие к столице художники могли видеть именно такие чаши в Святой Софии как «сосуты златы, иже принесоша Христу с дары волсви». Позднее, когда целостность сакрального пространства Византии была разрушена устроенным крестоносцами разграблением и погромом, четкость в изображении Даров волхвов тоже утрачивается – начинают идти вразнобой коробочки, ларчики, чаши с крышкой. Изографы явно начали работать по своему разумению.

Хотя Дары не были предметом интенсивного повседневного поклонения, носили характер скорее мемориальный, тем не менее, определенная роль в храмовом действе Святой Софии у них, несомненно, была. Они хранились в скевофилакионе – ризнице Святой Софии, откуда священники выходили на Великий Вход во время литургии. И вполне может статься, что их выносили на Великом Входе – ведь в нем участвовали десятки священнослужителей, и каждый должен был держать в руках какую-то святыню. Что подходило для этой цели лучше, чем золотые сосуды?

Кроме того, рассказ Таррагонского анонима о том, что Дары звенели и от них слышался шепот, если, конечно, его константинопольские информаторы не преувеличивали, вполне встраивается в парадигму византийского богослужебного действа, синтезировавшего образ, кинестетику и звук. При соприкосновении с Дарами происходило небольшое чудо, переносившее его участника в атмосферу Рождества.

Дары находились в Святой Софии в середине XI века, а значит, появиться там должны были раньше. Когда? Наиболее естественный контекст – Х век, когда василевсы осуществляют интенсивный проект сбора реликвий по всему Востоку. Если тогда принесли икону из Иерусалима, письмо и нерукотворные образы из Эдессы, то логично предположить, что тогда же могли быть, допустим, из Вифлеема, принесены и эти сосуды.

14

Естественней всего предположить, что это произошло при императоре Льве Мудром (+912), который занимался сбором святынь с Востока особенно интенсивно. Но возможны и более поздние даты, например 975 год, когда «крестовый поход» императора Иоанна Цимисхия дошел аж до Назарета, и император, скорее всего, взял бы и Иерусалим, если бы не был отравлен. Но есть основания предположить и более ранее появление Даров волхвов в Константинополе.

Дело в том, что Дары неизменно упоминаются вместе с «пеленами Христовыми». Они явно составляли единый комплекс реликвий Рождества. А относительно пелен византийский историк Никифор Каллист Ксанфопул (+1350) однозначно утверждает (Церковная история. Кн. XV, гл. 14), что они были присланы в дар св. Евдокией (+460), супругой императора Феодосия Младшего, проживавшей в Иерусалиме, сестре императора и будущей императрице Пульхерии (+453).

Конечно, Ксанфопул жил спустя почти тысячелетие после указанных благочестивых женщин и мог очень сильно ошибаться, но не упомянуть эту версию нельзя, потому что если в V веке в Константинополь прибыли пелены, то и Дары, скорее всего, прибыли тогда же.

Вскоре после того, как Дары волхвов увидел Добрыня Ядрейкович, в 1204 году Константинополь захватили латиняне-крестоносцы. Собственно, уже участники Первого крестового похода предлагали захватить богатейший город мира, но тогда их удерживала сила византийских императоров династии Комнинов. В правление династии, по иронии судьбы называвшейся «Ангелами», Византия погрузилась в глубокую смуту и распри, в ходе которых один из претендентов и позвал на помощь франков...

После пережитого удара Город так никогда по-настоящему и не ожил. Святыни Константинополя были самым лакомым куском – собственно, «религиозные» крестоносцы стремились прежде всего именно к их захвату. Реликвии грабили, кто могли и как могли, вывозили к себе венецианцы, французы, немцы...

15

«Сделкой века» стала покупка в 1239 году у промотавшегося оккупационного императора Константинополя Балдуина II французским королем Людовиком IX тернового венца и ряда других реликвий Страстей Христовых за баснословную по тем временам сумму денег: 135 тысяч ливров.

Людовик рассчитывал этой покупкой превратить Париж в новый Константинополь и построил по образцу Фаросской церкви (она была уничтожена крестоносцами до основания) красивейшую часовню Сен-Шапель, в которой реликвии и хранились до Великой французской революции, когда большая часть святынь была разворована или уничтожена – выжили терновый венец и два гвоздя.

Куда пропали ряд других реликвий Фаросской часовни – Мандилион, Керамион и письмо Авгарю – так и не известно. Они попросту исчезли.

16

Дары Волхвов избежали этого разграбления, очевидно, потому, что принадлежали не императорскому дворцу, а церкви Святой Софии. Их успели спасти, а вскоре после взятия турками Константинополя они попали в хорошие руки – дочери сербского государя Георгия Бранковича Мары.

Она была одной из жен турецкого султана Мурада II (+1444), но сохранила свое высокое положение и после его смерти (ведь этот брак был дипломатическим) и сумела забрать из захваченного в 1453 году Константинополя те самые золотые сосуды, которые известны нам по стольким описаниям.

Они были переданы в монастырь Св. Павла на Афоне, где в какой-то момент в XVI веке им и решили придать более соответствующий представлениям того времени вид пояса с подвесками из золота и бусинами из ладана и смирны. Трансформация совершенно логичная и соответствующая греческим церковным вкусам того времени, поскольку сосуды вне контекста Святой Софии никому уже ничего не говорили. В таком виде один из ковчегов с Дарами и прибыл к нам.

17

Какие из всего этого выводы? Ответ на вопрос, являлись ли хранимые в Софии Константинопольской сосуды теми самыми золотыми сосудами, в которых волхвы принесли дары Христу, – это дело личной веры каждого. Афонские монахи в это верят (хотя излагаемая ими история даров порой полна явных погрешностей против исторических фактов, так что лучше бы им проработать этот вопрос тщательно). И нам в это верить ничто не мешает. Нет никаких объективных фактов, которые против этого бы говорили.

Эти дары никто не «подделывал», чтобы дурить народ. Их некому и незачем было подделывать. В Константинополь, где они хорошо засвидетельствованы, они попали с Востока – либо в V, либо в IX веке – и заняли свое скромное, но почетное место в ряду святынь, связанных с жизнью Христа. Не такое выдающееся, как реликвии Страстей или Нерукотворный образ, но достаточно важное и заметное.

Дары были важной частью иеротопии – священного пространства – Константинополя, участвовали в его интенсивнейшей религиозной и молитвенной жизни. И в любом случае в полной мере заслуживают звания иконы, возводящей нас от образа к первообразу, к памяти Рождества Христова. Любая христианская реликвия – и «историческая», и «искусственная» – это именно вещественная икона. Она имеет ценность не как магический предмет, а как часть сакрального пространства и сакрального молитвенного действа в нем.

Таким сакральным пространством был Константинополь в 1200 году, когда к Дарам прикоснулся русский человек – Добрыня Ядрейкович (скорее всего, впрочем, он был не первым русским, дотронувшимся до них). Таким сакральным пространством стала и Москва в те дни, когда 400 тысяч человек пришли почтить эту святыню – пришли в простоте веры, спокойствии и радости, совсем не будучи, кстати, озабочены вопросом о подделках и подлинниках, терзающим прогрессивных журналистов.

18

Люди, пришедшие к Дарам оказались соучастниками и сотворцами нового иеротопического пространства. Впрочем, строго говоря, и ожесточенные противники оказались его сотворцами, добровольно взяв на себя роль иконических «бесов». Как отмечает А.М. Лидов в работе «Образы-парадигмы» как категория визуальной культуры: «Самая характерная черта иеротопического творчества – это участие зрителя в пространственном образе. Зритель находится внутри образа как его составная часть, наряду с различными изображениями и световыми эффектами, запахами, жестами и звуками. Более того, зритель, обогащенный коллективной и индивидуальной памятью, уникальным духовным опытом и знанием, в определенной степени участвует в создании пространственного образа».

Строго говоря, взрыв мозга у нашей либеральной общественности произошел от взрывного сочетания в их восприятии нескольких разнородных и противоречащих для них образов-парадигм.

Образ-парадигма Рождества, которую они считают своей. Так сказать «западный» праздник в противоположность «восточной» Пасхе. Бродский, Мерри Кристмас, рассказы О`Генри (я тут прочел потрясающую формулировку: «Дары Волхвов» – это, теперь, к сожалению, не рассказ О Генри»).

Образ-парадигма традиционного массового паломничества к святыне. Он родной для большинства русских – достаточно вспомнить массовое паломничество в Дивеево в 1903 году по случаю канонизации преп. Серафима Саровского. Для столичных либералов этот образ совсем чужой, но если какие-то лапотники и дремучие попики где-то там далеко ходят к Серафиму, какая-то лесковщина – нас не касается.

И, наконец, образ-парадигма советской очереди. У советских людей и особенно советских либералов отношение к очереди как к сакральному пространству совершенно особое. Очередь – это приобщение к сакральному царству потребления, ограниченное злокозненной соввластью. Очередь – это значит что-то «выбросили», что-то дают, надо успеть. Блат! Блат! Блат! Импорт! Из Греции! Рождественский. Волхвы. И тут же толпы «совковых теток»…

Если подумать об этом серьезно – маленький мозг этих людей просто разрывается от сшибки этих парадигм: Кристмас-Подарки-Попы-Очередь. Удивительно, что они вообще еще с нами, а не уехали в Шарантон.

19

Второй раз за последние годы Москва, впервые с XVII века, стала реальным пространством иеротопии, не унылым местом, где унылые люди ходят по унылым музеям унылой «духовности былых веков», а местом живого, эмоционального, насыщенного религиозного поклонения. Пространством, где действительно творится чудо Веры.

К Поясу Богородицы в ноябре 2011 люди действительно шли с надеждой на чудо и его получали (я тогда написал небольшой сократический диалог «Феопомп», в котором метафорически описал происшедшее и рискнул напомнить главное: чудо – это не магия и не нарушение естественного порядка вещей, а напротив – восстановление его; когда человек молится о здоровье, или женщина о плодоношении, или народ о благоденствии, – они молятся о том, что правильно, естественно и должно быть по Божьему замыслу, и было бы, если бы не злоба диавола).

Сакральное пространство – это пространство живой и действующей Благодати. И лучшее удостоверение этой Благодати – это беснование ее противников. Их очевидно корчит. Нормальной человеческой реакцией массовый психоз борцов с Дарами не объяснить. Тут подходит только слово «корежит». Причем, что характерно, дароборцы впадают в те самые грехи, в которых обвиняют противников:

а) магизм и фетишизм – так как именно они, а не православные, считают, что дело в какой-то «энергии», которой «заряжаются» Дары, а потому вопрос археологической (а не иконической) подлинности столь существенен;

б) психоз – так как именно в студиях «Дождя» и «Эха», в редакциях газет и интернет-порталов, в фейсбученьках и жежешечках стоит нервный ажиотаж, которого в очереди к дарам замечено не было;

в) обман и ложь – поскольку именно в адрес собравшихся православных, в адрес организаторов привоза было сказано множество лжи, грязи, подозрений и обвинений, в то время как православные ничего подобного себе не позволяли.

Опять наша коллективная Иродиада беснуется. Опять хочет, чтобы Саломея сплясала и принесла ей на блюде голову святого. Что поделать – и бесы веруют. Веруют и трепещут.


Источник: "Взгляд"