Лента: Религия

Сегодняшняя собеседница "Religare" Алиса Апрелева – уникальная личность. В ней сочетаются музыкант-мультиинструменталист, авангардная певица, музыкальный терапевт, поэт и мама детей-погодков. Алиса один из немногих российских музыкантов, кто получил образование во всемирно известном джазовом колледже Беркли, но при этом посвятил себя этно-рок-авангарду, что удивительным образом органично совмещается с церковностью и принадлежностью к русской православной традиции. Сейчас Алиса с семьей живет в Америке, ее концерты в Москве регулярны, но непредсказуемы.

– Алиса, признайтесь, куда Вы дели лидера группы "Фабрика тяжелой воды" Татьяну Коломейцеву?

– Татьяна Коломейцева здесь совершенно ни при чём. Лидером "Фабрики Тяжёлой Воды" (2002-2005 гг.) была Алиса Апрелева, но я понимаю, о чем вопрос. Это слегка шизофреническая ситуация, когда паспортное имя не совпадает с именем, которое я использую в повседневной жизни и в афишах. В определённый момент жизни я стала Алисой. И когда попадаю в ситуации, где ко мне обращаются по паспортному имени, вдруг осознаю, что официально как бы не существую. Очень интересное ощущение.

– Как в Вас совмещаются филолог, музыкант-мультиинструменталист, вокалист и психолог?

– Филологом я бы себя не назвала. Я окончила филологический факультет МГУ в 2003 году и даже проучилась 3 года в аспирантуре, но это, в общем-то, случайность. Это никогда не было моим выбором, хотя лингвистические знания мне сильно помогают в работе. Если говорить о жизненных приоритетах, в первую очередь я мама. Потом музыкальный терапевт и психолог, после этого – композитор, певица, инструменталист, поэт. Мне нравится сложившийся баланс. Я, как любая мама, пою колыбельные детям. И, честно говоря, плохо себе представляю, как бы я общалась со своим старшим, "особым" ребёнком, если бы не музыка. Как бы он воспринимал мир, если бы не был окружён музыкой постоянно.

– А терапия?

– В терапии постоянно приходится импровизировать, писать новые композиции, менять инструменты, в зависимости от того, на что отзывается человек, с которыми я работаю. Приёмы, которые я использую в терапии, перекочёвывают в другие сферы: так среди моих концертных инструментов появилась северо-американская индейская флейта, а минимализм стал одним из любимых стилей. Всё связано. Конечно, часто хочется, чтобы было больше времени.

– На что, например?

– На то, чтобы писать музыку не экстренно, а "по вдохновению". На технические занятия вокалом, виолончелью и фортепиано. На то, чтобы просто посидеть с каждым ребёнком отдельно и спокойно поговорить... Ещё хочется сна и тишины. Но я думаю, что это могут сказать многие родители дошкольников. Я здесь не исключение.

– Почему Вы переехали в США, и как там складывалась Ваша карьера?

– С США всё получилось случайно и в каком-то смысле помимо моей воли. Я помню, что в подростковом возрасте у меня было некоторое предощущение будущей жизни.

– Как это?

– Я знала, например, что рано выйду замуж, что у меня будут дети-погодки, что музыка станет моей профессией. Таким же образом, где-то в уголке сознания, маячило, что в моей жизни будет Америка, и её будет много. Поэтому в Америку я никогда не рвалась. Когда в конце 2004 года мы с мужем приехали в США, я изо всех сил сопротивлялась этой стране. Мы договорились, что вернемся в Россию через два года, как только у мужа кончится рабочий контракт. Мне было неуютно в абсолютном комфорте, благополучии, безопасности этой новой жизни. Мы жили в пригороде Сиэтле, где климат очень мягкий, а природа невероятно красивая. Я то и дело улетала в Россию. А когда возвращалась, возникало ощущение, что я как бы преждевременно, до срока и против желания попадаю в рай. Всё хорошо, красиво, чудесно – но мне не хочется этого, я нужна там, "на земле" (в России). И душой я там. Странная такая метафора, но она возникала каждый раз.

– Но через два года Вы не вернулись...

– Да, так получилось, что мы остались в Америке не на два года, а гораздо дольше. За это время я записала альбом с прог-роковым проектом "Evil Dead", окончила курсы кинокомпозиции. Потом родились дети, мы переехали в Бостон, я отучилась в музыкальном колледже Беркли, успела немного поработать со "звёздами" и "звёздочками" разного масштаба, получить некоторое представление о том, как устроен шоу-бизнес, записать альбом "Lucidus" и ещё один, "About Love", который сейчас слегка подзадержался на стадии сведения...
Не могу сказать, что я полюбила Америку, но я поняла, что здесь, действительно, больше свободы.

– Политической?

– Нет, об этом я рассуждать не берусь. Просто на повседневном, бытовом уровне. Здесь проще жить, здесь не нужно быть постоянно начеку. Пресловутая "дежурная" американская улыбка – она не фальшивая. Она просто несёт иной смысл, чем мы, русские, ожидаем. Она – просто условный знак, "зелёный свет": здесь безопасно, я не хочу тебя обидеть, я открыт к общению. В условиях, когда не требуется постоянное "сопротивление среде", когда тебя не одёргивают и не осуждают поминутно, легче себя реализовать. В России я бы никогда не решилась учиться играть на виолончели в 24 года, или на аккордеоне в 29. Я бы никогда не начала петь на сцене русские или украинские народные песни – хоть и слышала их всё детство от бабушек-дедушек в деревне. Я вообще вряд ли бы вышла за границы "андеграунда" и песен под гитару. Вот это и есть пока главный результат моей американской жизни: ушёл страх, я научилась верить себе. Это позволяет мне экспериментировать с музыкальными формами, стилями, темами, приручать кажущиеся поначалу абсурдными идеи... Но поездки в Россию – по-прежнему как глоток воздуха каждый раз. Как будто без этих постоянных возвращений все мои эксперименты теряют смысл, душу, вырождаются в бессмысленный и замысловатый формализм. Чем это объяснить? Наверное, это долгий разговор.

– Что Вам дал опыт обучения в крупнейшем джазовом колледже Беркли?

– Когда я приехала в США, у меня была нерабочая виза. Поскольку работать было нельзя, я пошла учиться. Проучилась два года на курсах кинокомпозиции у голливудского кинокомпозитора Хамми Манна и, – кажется, от сокурсников – узнала о том, что существует такая профессия, "музыкальный терапевт".

Когда я была маленькой, и меня спрашивали, кем я хочу стать, когда вырасту, я обычно отвечала, что я хочу днём быть доктором, а по вечерам выступать в цирке. Мне отвечали, что это невозможно. Но оказалось, что музыкальная терапия – это как раз то, о чём я мечтала в детстве. Профессия на стыке медицины и искусства; музыка, видимо, доказательно изменяющая самочувствие людей к лучшему... В общем, я поняла, что взрослые были неправы.

Я стала рассматривать учебные программы по музыкальной терапии в разных колледжах и университетах США, и программа Беркли показалась мне самой привлекательной. Я подала документы, прошла прослушивание. Я не очень серьёзно ко всему этому относилась и ни на что особенно не рассчитывала. Когда я узнала о том, что меня приняли и к тому же дали огромную стипендию, я была беременна вторым ребёнком, дочкой; тогда же случился всем известный кризис, и у нас не было денег не то что на переезд в Бостон, но даже на еду иногда, и, конечно, первой мыслью было: да нет, какое там учиться, не время сейчас... Но муж, друзья, родители – совершенно неожиданно для меня – поддержали, помогли, сделали возможными и переезд, и учёбу. За что я им очень благодарна.

Говоря о том, что мне дал опыт обучения в Беркли, я бы хотела, в первую очередь, заметить, что Беркли – это колледж не только джазовый. Хотя, действительно, вряд ли можно выйти из него, не освоив джаза на хорошем уровне – и теоретически, и практически. Беркли считается самым престижным колледжем современной музыки в мире. Это такой микрокосм музыкальной индустрии: здесь и рок, и техно, и авангард, и новая классика, и тяжёлый металл, и рэп, и хип-хоп, и этно. Причём, студент, в рамках одной учебной программы, может освоить все этапы "музыкального производства" – от написания партитуры до прослушивания музыкантов, записи в студии, подготовки концертной программы и продвижения готового продукта. Это уникальная модель обучения, и поэтому в Беркли приезжают учиться музыканты со всего мира, с самыми разными интересами и талантами. Зачастую это уже зрелые, сформировавшиеся творческие персоналии. Думаю, именно повседневное взаимодействие с ними, с их музыкальными культурами стало самым ценным для меня опытом.

– Сталкивались ли Вы с американским православием? Чем оно отличается от русского?

– Отличие, в основном, формальное: в Америке много православных приходов, относящихся к разным епархиям. Где-то служат по-английски, где-то по-гречески, где-то по-болгарски, где-то по-русски. Люди обычно выбирают себе приход в зависимости от места жительства и этнического происхождения, или по каким-то другим личным причинам. Многие русские состоят в приходах Русской Православной Церкви Заграницей, с которой в 2007 году РПЦ подписала акт о каноническом общении.

В РПЦЗ службы проводятся, как правило, на церковнославянском, с дублированием основных мест службы (Евангелие, "Отче наш", Символ веры и т.п.) на английском языке. Во время проповеди обычно присутствует переводчик-волонтёр для тех, кто не говорит по-русски, либо батюшка сам кратко дублирует свои слова по-английски. В приходах состоят и потомки эмигрантов начала ХХ века, и те, кто эмигрировал из СССР и России позже, и американцы, пришедшие в православие. Вместе с верой американцы часто перенимают и язык, даже два – церковнославянский и русский, – какие-то наши традиции. Вплоть до того, что иногда их невозможно отличить от этнических русских. Меня эти люди по-настоящему, искренне восхищают.

Если говорить о различиях, то, наверное, имеет смысл сказать о том, что в РПЦЗ традиция православия не прерывалась, и это чувствуется. Люди в храме спокойнее, доброжелательнее; вера, приходская жизнь, благотворительность органично вписаны в их повседневную жизнь. Приходы похожи на большие семьи. Здесь меньше фанатизма, надрыва, безысходности, которые почему-то часто сопутствуют православному вероисповеданию в России. Это, конечно, обобщение, и как любое обобщение, не во всех случаях справедливое, но мой опыт пока именно таков.

– Как произошла встреча с Юрием Наумовым, который впоследствии стал саунд-продюсером альбома "Lucidus"?

– Этот творческий альянс – история с предысторией. Дело в том, что до 14 лет я не слышала практически никакой музыки, кроме народной (в Ставрополье, где я родилась) и классической, в том числе богослужебной – потому что серьёзно занималась игрой на фортепиано и пела в профессиональном детском хоре. Дома музыку было слушать не принято. А то, что слушали одноклассники, мне после того же Баха и Чеснокова было неинтересно. Но моя учительница по фортепиано, Татьяна Юрьевна Смольская, удивительный человек и мой большой друг до сего дня, хорошо разбиралась в музыкальном андеграунде. И поскольку под музыкальным образованием она понимала нечто большее, чем просто блестящую фортепианную технику, в какой-то момент решила посвятить меня и в эту сферу. Она просто села за фортепиано и сыграла мне две вещи Юрия Наумова – "Сказку о Карле, короле рок-н-ролла" и, кажется, "Катафалк". На меня они произвели совершенно неизгладимое впечатление; это было что-то абсолютно новое, нереальное, сильное, ураган какой-то...

– И тут приоритеты поменялись?

– Нет, адептом андеграунда я не стала, хоть и пересекалась с ним сильно в начале 2000-х, но с творчеством Юрия Наумова ознакомилась, и его звуковая палитра, как и его приёмы построения поэтического текста, безусловно, оказали на меня влияние.
Поэтому когда в 2010-м я закончила сведение альбома "Lucidus", среди людей, которым отправила приглашение послушать мою работу, ещё не вышедшую на диске, оказался и Юрий Наумов. Он написал мне, поздравил и предложил свои безвозмездные услуги по мастерингу альбома. Это стало для меня приятной неожиданностью. Мы долго работали, общаясь по электронной почте, и в первый раз встретились уже в Москве, в феврале 2011 года. А в апреле состоялся наш совместный концерт в ЦДХ и презентация альбома "Lucidus" в клубе "Дом", в которой Юрий Наумов участвовал в качестве специального гостя.

– Свой стиль Вы определяете как "арт-символизм". Что это такое?

– Ну, это немножко из разряда подростковых глупостей или артистических хитростей. Каждый раз, когда меня спрашивают, к какому стилю относится та музыка, которую я пишу, я прихожу в замешательство. Потому что стилистика, содержание, инструментальное оформление и подача моей музыки постоянно меняются – от песен под гитару до работ для симфонического оркестра, к тому же никакое стандартное стилистическое определение всё равно не отражает сути того, что я делаю. Поэтому в какой-то момент я придумала "арт-символизм", который определялся как "гармоничная слиянность мелодии, слова, сценического образа и личности исполнителя. Наверное, то, что я называю "арт-символизмом" – это нормальный для многих музыкантов процесс.

– Как Вы относитесь к тому, что Вас называют "русской Лайзой Джеррард"?

– Я всё-таки придерживаюсь мнения, что каждый человек уникален и самоценен. Но если для кого-то такие определения облегчают навигацию по музыкальному пространству, то я совсем не против: пусть называют хоть Лайзой Джеррард, хоть Бьйорк, хоть Стравинским.

– У Вашего "Lucidus-квартета" два состава, русский и американский. В чем уникальность каждого?

– На самом деле, именно как ансамбль самым прочным оказался русский "Lucidus". Мы работаем с разными перкуссионистами, у нас эпизодически играет виолончелист и композитор Денис Калинский, но костяк "Алиса и Петры" (Акимов и Сурайкин) остаётся неизменным с 2009 года. Альбом "Lucidus" был записан в США, с совершенно другим, интернациональным, составом музыкантов, в основном, в силу того, что грант на запись был американским. Это интересный опыт, но не очень удачный, на мой взгляд. Российский вариант мне нравится больше и по звучанию, и по духу. Второй американский состав, с виолончелистками Ракель Кобер и Стефани Дай, был интересен, но просуществовал недолго: я начала работу над новым проектом, к тому времени в моей жизни уже появилась луп-педаль, и я стала играть концерты одна.

– Что это за агрегат?

– Лупер (loop station) – инструмент, позволяющий записывать музыку на сцене в реальном времени, зацикливать какой-то музыкальный отрывок, а потом наслаивать на него новые мелодии или ритмы. С его помощью можно в одиночку создавать достаточно сложные композиции в самых разных стилях. В Европе и Америке его используют очень многие музыканты, для них проводятся фестивали, конкурсы. В России этой педалью тоже начинают сейчас пользоваться.

– Отсюда, вероятно, и название программы – "Ethnoloops"?

– Да. EthnoLoops – это мой новый сольный сет. Lucidus-квартет, с его тремя-четырьмя виолончелями и перкуссией, – мой любимый проект, но финансово он очень тяжёлый. Например, когда мы едем на гастроли, приходится покупать билеты не только на музыкантов, но и на инструменты. И далеко не все организаторы могут это осилить. Это проект, который требует хорошей сыгранности, множества репетиций – просто даже в силу природы безладовых инструментов. Это тоже не всегда возможно, потому что расписания у всех музыкантов ансамбля очень насыщенные. Поэтому я стала иногда выступать одна: петь и аккомпанировать себе на виолончели. А потом так получилось, что протестанский пастор продал мне за полцены абсолютно новую луп-педаль, и я стала писать аранжировки специально для этого устройства.

– С loops все ясно. А какова здесь роль ethno?

– Дело в том, что я очень долго не решалась петь народные песни со сцены. Хотя они всегда были в моей жизни. Я родом из семьи раскулаченных казаков, и огромную часть моих детских воспоминаний занимают летние вечера, когда мои дедушки-бабушки и их друзья собирались и пели вместе. Народные песни в Ставрополье очень мелодичные, распевные. Их всегда пели на несколько голосов, это было невероятно красиво. Я сидела и слушала, затаив дыхание; у меня всё внутри переворачивалось от этих песен. А потом я стала пробовать подпевать. И когда взрослые услышали, как я пою, произошло что-то вроде обряда инициации: меня стали просить петь, и, когда я пела, слушали меня очень серьёзно, сосредоточенно. Мой музыкальный дар признали и приняли, хоть я была ещё очень маленькой. Это определение жизненного призвания – очень важная часть многих традиционных культур. Мне посчастливилось это пережить. Потом я изучала фольклор на филологическом факультете МГУ, ездила в экспедиции, пела некоторое время в ансамбле Юлианы Светличной "Пава". И всякий раз меня цепляли народные песни, я чувствовала, что это – моё.

– Так почему же Вы не с этого начали музыкальную карьеру?

– Дело в том, что когда я стала заниматься музыкой профессионально, я очень долго не решалась петь народные песни. В России существует очень сильная субкультура этномузыки, и если ты вторгаешься в эту область – нужно быть готовым к жёсткой критике и конкуренции. И я, банально, боялась к этно подступаться.

Потом так сложилось, что в Беркли я начала изучать этническую музыку – ливанскую, турецкую, балканскую, – очень увлеклась этим всем, и как-то незаметно для себя стала местным экспертом по русской народной музыке. Просто оказалось, что, в данном месте и в данное время, я лучше других в этом разбираюсь. Я стала выступать на фестивалях, праздниках, проводила мастер-классы по русскому фольклору.

В какой-то момент виолончель, луп-педаль и народные песни соединились. Результат показался мне интересным; я сыграла композицию "Разлилася" на нескольких концертах, потом выложила клип на YouTube. Я получила множество добрых, благодарных отзывов, и от русских, и от американцев, и начала работать над новой концертной программой, состоящей из русских народных песен в обработке для виолончели, голоса и луп-педали.

Концерт в клубе "Дума" 7 марта был первым моим московским концертом, на котором я сыграла весь сет сольно, с помощью звукорежиссёра Станислава Перевезенцева. Мы работаем с ним уже много-много лет. Думаю, без него моя музыка была бы совсем другой. А в Америке я работаю с индийским звукорежиссёром и композитором Исханом Чабра. Он помогает мне со звуком во время концертов и радиоэфиров, и мы уже начали работать над "русским народным" альбомом.

– Вы приняли участие в святочном флэшмобе в 2011-м году. Зачем была нужна эта акция? И какие ощущения Вы испытывали в процессе?

– Я оказалась в те дни в Москве, буквально только что прилетела. Мне позвонил Адриан Гусейнов (лидер группы "Ихтис"), с которым мы давно дружили, и попросил поучаствовать. Зная, что Андриан плохого не предложит, я согласилась, не разбираясь особенно, что к чему. О чём совершенно не жалею.

Поскольку это флешмоб, то большинство участников друг друга не знали, и поэтому отдельной радостью было вдруг обнаруживать в толпе "своих", тех, кто вставал и подхватывал мелодию. Это ощущение чуда, радости, праздника, которого так мало в нашей взрослой забеганной жизни. Оно передавалось от участников слушателям, случайным прохожим. Видно было, как радость пересиливала почти врождённый русский инстинкт – подавить удивление и улыбку, сделать вид, что ничего не происходит, пройти мимо... Лица озарялись радостью, люди замирали, подходили ближе. Просили продолжения...

– Вы приняли участие в написании саунд-трека к фильму "Расстриги". Как это получилось? Как Вы относитесь к проблеме, поставленной в фильме?

– Я не вижу в фильме особой проблемы. Может быть, меня перекормили "проблемами" и "задачами" на филфаке, но мне не хочется анализировать и делать выводы. Я вижу людей, живых, реальных (это всё-таки документальное кино). У каждого своя боль, радость, своя совесть. Я вижу невероятной красоты операторскую работу. После просмотра фильма мне хотелось молчать. Потом молиться.

С саунд-треком получилось почти случайно. Когда монтировали "Расстриг", я работала в кардиологическом отделении Бостонского Детского Госпиталя. Это одно из "тяжёлых" отделений, хотя врачи и делают чудеса каждый день. Чтобы справиться с эмоциями, мыслями, воспоминаниями, которые накрывали меня после визитов в больницу, я вечерами импровизировала на виолончели. Одну из таких импровизаций записала и выложила на свою страницу ВКонтакте. Создателям фильма она показалась созвучной тому, что происходит на экране, и трек вошёл в фильм в несколько сокращённом виде. Мне эта музыка кажется более мрачной, чем фильм. Если бы решение зависело от меня, я бы сделала звук более нейтральным, приглаженным, отрешённым. Но режиссёру это музыкальное оформление показалось уместным, и это главное.

– Что Вам как творческому человеку и христианке дает семья?

– О, об этом можно долго говорить. Я думаю, что семья – это место, где мы учимся любить. Я до рождения детей вообще не знала, что такое любовь. У меня было об этом какое-то представление из разряда: "Я тебя люблю, пока мне с тобой хорошо". Когда я слышала высказывания вроде: "Смысл моей жизни – в моих детях", я думала: "Бедные люди! Им настолько неинтересно жить, что они готовы оправдывать своё существование, прилепляясь к чужой маленькой жизни!". И тезис о том, что женщина спасается чадородием, казался мне непомерным, несправедливым почти. Только когда родился мой сын, я поняла, о чём это. Мир выгнулся в какое-то совершенно иное измерение. Боль, дикая усталость после 50-часовых родов – все отошло на второй план, и осталась только любовь, заполняющая пустоту вокруг, которая раньше воспринималась как норма. Меня словно с головой окунули в чудо, в источник жизни, я, хватая воздух ртом, оказалась там же, где была, но уже в новом качестве. И оказалось, что мудры и правы были те люди, которых я так пренебрежительно свысока жалела.

– Это ощущение осталось до сих пор?

– Да. И оно для меня тем более важно, что на деле, в жизни, всё довольно жёстко. Потому что любовь состоит не только из умиления, поцелуев и улыбок, но ещё и из грязных подгузников, ночных кормлений, разбитых коленок, хронической усталости, слёз и болезней, ссор родителей, необходимости воспитывать и так далее, и тому подобное... И это на всю жизнь. От ребёнка нельзя переехать, с ним нельзя развестись, его нельзя "исправить". А любовь остаётся. А потом сердце, наученное любви, начинает расти и принимает в себя уже не только детей, но и других людей, близких и чужих: мужа, родителей, друзей, коллег, соприхожан. И, наверное, в перспективе, это уже тропинка к спасению.

– Расширяется круг любимых...

– Но дело не только в этом. Как бы мы ни хотели счастья, добра, радости для своих детей, мы в какой-то момент должны признать: я не могу защитить своего ребёнка от всего, что ему угрожает; я не могу дать ему всего, что мне мечталось ему дать. И это тот момент, когда мы отдаём своих детей в руки Божьи: я не могу, но Тебе, Господи, всё возможно, Ты знаешь, что лучше для нас, поэтому устрой о нас так, как Ты знаешь. И, опять-таки, из "детской" сферы это отношение уже переносится на всю остальную нашу жизнь.

– Как Вы находите время для творчества?

– По остаточному принципу. Мне удаётся работать только ночью, когда все спят, по 2-3 часа, и далеко не каждый день. Дети-погодки – это огромная радость, но и много – много забот. Особенно в чужой стране, где нет бабушек-дедушек. Но в этой работе урывками есть свои плюсы: я работаю взахлёб, иногда успеваю сделать больше за эти два часа, чем раньше успевала за две недели. А ещё дети учат меня удивляться и радоваться – для музыканта это очень важно.

– Когда Вас снова ждать в Москве?

– Я много раз говорила, что одно, другое или третье в моей жизни произошло "случайно". На самом деле случайностей в жизни не бывает. Нужно только научиться видеть и слышать мир вокруг, и принимать происходящее. Не плыть против течения с криком: "Я хочу!" Или: "Нет, должно быть так!", а успокоиться и предаться воле Божией: "Пускай река сама несёт меня". Тогда происходят удивительные вещи. Тогда очень легко быть счастливым и свободным. Поэтому я не загадываю вперёд. Это ответ на Ваш вопрос о том, когда я приеду в Москву. Как Бог даст.


Светлана Галанинская
Источник: "RELIGARE"