Лента: Религия

В Российском православном университете святого Иоанна Богослова с докладами на тему «Личность как свидетель об абсолюте» выступили Ольга Седакова и Уберто Мота, профессор университета Фрибура, (Швейцария). Выступление проходило в рамках конференции «Запад и Восток: кризис как испытание и как надежда»

Ольга Седакова, поэт, кандидат филологических наук, доктор богословия:

Я хочу предупредить заранее — и просить за это прощения у слушателей, — что сегодня буду говорить эскизно. Тема, которую предложила мне Джованна Парравичини, — новая для меня, хотя все дантовские темы так или иначе между собой связаны, как связано центростремительной тягой все его мироздание.

Было ли кризисным дантовское время? Данте, во всяком случае, переживал его как абсолютно кризисное, и в жизни государственной, и в жизни церковной (ср. слова ап. Петра о «моем кораблике», который так плохо нагружен — или: так нагружен злом — что ему грозит кораблекрушение:

e qual esce di cuor che si rammarca,
tal voce uscì del cielo e cotal disse:
«O navicella mia, com’ mal se’ carca!»

(Purg. XXXII)

Прямое продолжение такого положения вещей невозможно, полагал Данте. Современные социальные мыслители говорят о «тупике прямого продолжения» нашей цивилизации. Это кажется похожим на мысль Данте, но у Данте другая картина вселенной: корень «суд» в слове «кризис», почти неслышный для наших современников, был для него центральным. «Комедия» начинается с того, что ее протагонист и повествователь, следуя своим путем, зашел в «тупик прямого продолжения». Но здесь вмешиваются другие силы.

Как выясняется в дальнейшем ходе повествования (встреча с Беатриче в Земном раю: собственно, суд Беатриче над Данте), эти силы никогда не оставляли Данте своим вниманием, только он не хотел этого слышать. Путь, который вначале называется «заблуждением» (с туманным присутствием нравственной оценки), получает здесь свое настоящее и точное название: измена. Как мне приходилось писать, это измена не чему-то другому, но надежде. Ложный путь, тем самым, — это путь с утраченной надеждой.

Свою миссию поэта, христианина и гражданина Данте видел в том, чтобы обнажить, сделать явной для всех несовместимость такого положения дел, такого груза зла и порока, с каким-либо благополучным продолжением. Так не должно быть и не будет! И небо, и земля, и обитатели всех трех царств его загробья вопиют об этом. То, что для его современников, несомненно, выглядело как «обычное», «допустимое», Данте «Комедии» видел в оптике библейских пророков, в свете Суда.

Удивительным образом, та надежда, «верным» которой называл себя Данте, представляется «статистическому человеку» лишением его всяких надежд, обличением их иллюзорной природы. У Данте полный запрет на лукавство. Зло должно быть увидено как зло: то есть как вещь безнадежная:

Lasciate ogni speranza voi ch’ entrate.

Такая оптика, естественно, не сулила Данте мира ни с соотечественниками, ни с современной ему церковной властью. Она не сулит ему успеха и в наш век политкорректности (ср. недавнюю историю с предложением запретить Данте в школах). И дело здесь, я думаю, не в конкретных провинностях Данте перед современными нормами (отношение к гомосексуализму и т. п.), а в его общей убежденности в том, что существуют некоторые непреложные границы, поставленные человеку, так что всякий поступок, переступающий такую границу, несет в себе свое воздаяние.

Эти границы разделяют жизнь и смерть (духовную или — в этическом плане — человеческую смерть: как замечает Данте, человек продолжает жить как животное или растение, но как человек он умер). И собственно, «Комедия» рассказывает не столько о воздаянии, то есть, о последствиях земной жизни, сколько открывает вид на то, как все выглядит на самом деле. Вот настоящий образ завистника; вора; самоубийцы… Средневековый жанр «видений», «хождений в иной мир» всегда несет в себе дух Откровения, Апокалипсиса, напоминания о другой, до времени не очевидной реальности: последней и первой реальности.

Но у Данте этот дух «демонстрации скрытого» проявляется с особой силой: даже в Раю он как бы отворачивается от собеседника — экзаменатора Апостола, чтобы еще раз напомнить кое-что своим соотечественникам, флорентинцам. Позднейшие представления о гуманности и человечности представляют Данте «суровым» и даже безжалостно жестоким. Но, как заметил по поводу Данте Честертон, тот, кто показывает человеку неприкрытую реальность зла, — друг человека.

Однако чувство неизбежного «конца» недолжного, несправедливого положения вещей в мире — не единственное отношение к своему времени у Данте. И само его обличение эпохи было бы другим, если бы не глубочайшая дантовская интуиция приближения нового, его жажда нового и работа для нового. Данте — поэт новизны и Новой жизни, нового сознания, intelligenza nuova:

Intelligenza nuova che l’Amore
Piangendo mette in lui pur su lo tira

Данте ждет какого-то решительного и всеобщего обновления. Как мы знаем, слово «новый» (во всех значениях nuovo, novus: и «небывалый», и «последний», и «неизвестный», и «молодой») — главное его слово, начиная с первой юношеской книги, «Новая Жизнь». Явление Беатриче — первое новое чудо. В трактатах, обсуждая новый благородный язык, bel parlar gentile, народный, он говорит ни больше ни меньше как о восходе «нового солнца», когда старое солнце (солнце латыни) зашло.

Новый язык культуры — это космическая, историческая новизна («Народное красноречие»). Он, по замыслу Данте, приведет и к моральным, и к политическим последствиям. Новый язык создает новые нравы; новые нравы связаны с новым образом правления. Преподавание высоких материй простым людям, «невежам» («Пир») — такая же великая новизна, духовный пир, на который он созывает тех, кто прежде не вкушал этих яств, вплоть до «детей и женщин».

В собственно политическом смысле такой необходимой новизной, по Данте, будет объединение всей земли под властью одного монарха («Монархия»), который воплощает собой классическую добродетель. Цель его действий — обеспечение счастья на земле (нужно ли уточнять, что счастье человека на земле для Данте состоит в жизни по добродетели, а корень ее — стремление к мудрости). Церковь же руководит движением к небесному блаженству.

Разделение власти духовной и власти светской — даже не идея, а страсть Данте. Мир и справедливость на земле — условия, в которых человек реализует свою человечность, что и составляет его земное счастье, — обеспечивает, по Данте, светский владыка, независимый от духовной власти — и в свою очередь не узурпирующий ее поле действия. Справедливость (юридическая справедливость, прежде всего) представляла для Данте такую ценность, что простое упорядочивание законов при Юстиниане он объясняет не иначе как действием «первой любви», то есть Духа Святого:

Cesare fui e son Giustiniano,
Che per voler del primo amor ch’i’sento
D’entro le leggi trassi il troppo e ‘l vano.

(Par. Y, 10–12)

Христианское (и в особенности западно-христианское, католическое) представление о всеобщем единстве рода людского Данте переносит в область политики. Участник и жертва бесконечных междоусобиц и беззаконий, он был, вероятно, первым, кто практически думал о единой Италии и для этого создавал свой «новый благородный язык», наддиалектный в замысле. И, как известно, он первым ввел в обиход понятие «человечества» как политического целого — и предположил, каким образом может управляться это целое.

Дантовскую идею единой благородной светской власти, руководимой непосредственно с небес, законы которой точно соответствуют «природному закону», lex naturae, некоторые исследователи называют — и, на мой взгляд, справедливо — католической утопией. Минувшее столетие оставило нас с травматическим опытом: все, отдающее утопией, всякая перспектива устроения «земного рая», вызывает у нас стихийное отторжение. Из проектов «земного рая» возникает настоящий «земной ад». Как говорил С. С. Аверинцев, наша задача другая: принимая неизбежное несовершенство всех форм земного устроения, тем не менее, не дать превратить земную жизнь в ад на земле.

Я не берусь здесь обсуждать глобально-политические идеи Данте. Меня давно интересует другая его мысль: мысль о «новом благородстве», которая подробно изложена в Четвертой части его трактата «Пир» — и воплощена во всем, что он написал. Вот здесь я вижу перекличку с нашим временем и своего рода подсказку нашей надежде (скромной надежде: не дать превратить земную жизнь в ад на земле). «Новое благородство» — это вопрос и нашего времени. Недаром одним из первых названий романа «Доктор Живаго» было у Пастернака «Нормы нового благородства».

Новое благородство — это то, о чем стоит задуматься в нашу демократическую эпоху, когда всякий разговор об аристократизме, новом ли, старом, выглядит предосудительным. Мысль Данте довольно проста: привычное понимание благородства (генеалогическое, сословное, финансовое) он называет «ересью» и корнем всех этических заблуждений. Благородство — это совершенство собственной природы (в человеке так же, как в камне или лошади: благородная лошадь — «больше лошадь», чем плохая).

Ни предки, ни тем более, имущество этого совершенства не создают и не гарантируют (Богатство — угроза благородству, по Данте). Это личный дар и плод личного труда. Таким образом, вопрос состоит в том, что такое природа человека, иначе говоря: когда человек — вполне человек?

Для Данте, наследника античной (аристотелевой) этики, — тогда, когда он обладает даром разумения и, потому, устойчивой привычкой выбирать благо. Выбирая благо, он счастлив. Все другие выборы обрекают его на несчастье. Данте сравнивает благородство души с небом, а добродетели — со звездами на этом небе. Из одной добродетели самой по себе еще не следует благородства.

Почему неверное представление о благородстве Данте называет корнем всех этических заблуждений? Потому что это вопрос практический: как создавать и сохранять благородство в обществе. Прибегая к ботаническим образам, Данте говорит о воспитании благородства в изначально благородном ростке — и о «прививке» благородного растения к неблагородному побегу.

Здесь — продолжая ботанические метафоры — мы находим зерно той системы гуманитарного воспитания и образования, которая развилась и действовала в Европе и которой теперь, как утверждают многие, приходит конец («конец просвещенческого проекта», «конец ренессансного проекта»): конец человека благородного.

Я думаю, это серьезнейший вызов нашего времени. Сословный аристократизм, в отличие от времени Данте, — давно не наша проблема. Обличать «еретическое» представление о сословном аристократизме больше не приходится. Наша проблема в том, что общество хочет вообще обойтись без благородства, понятого любым образом.

Это как будто противоречит императиву эгалитаризма. Современная «элита» кажется демонстративно неблагородной. Мы видим некий новый гуманизм без гуманитаристики, редукцию того образа человека, который вдохновлял христианскую цивилизацию веками. Человека, природа которого — в постоянном стремлении к росту, к себе новому. Цивилизация всеми способами тормозит и угнетает это желание человека «превзойти себя».


Источник: "Православие и Мир"