Лента: Религия

Владимир Мартынов – один из немногих композиторов, чьи произведения с равным успехом исполняются в Большом зале консерватории и в культурном центре «Дом». Он автор «Апокалипсиса» и «Плача Иеремии», написанных на богослужебные тексты, опер, концептуальных опусов на тексты Хармса, нескольких книг и музыки для кино. Его называют православным минималистом, и мало кто знает, что в юности Мартынов интересовался буддизмом. О попытке композитора уйти от мира, церковной жизни 70-х – 80-х годов и отличии богослужебного пения от музыки с В. Мартыновым побеседовала корреспондент «Империи духа» Ольга Романцова.

– Владимир Иванович, слушая вашу оперу «Vita nova», написанную по книге Данте, я думала: а можно ли сочинить оперу на православный сюжет?

– Мне кажется, что опера на православный сюжет – это нонсенс. В православной культуре просто не заложено возможностей для ее сочинения. При всем моем уважении к Н.А. Римскому-Корсакову, его опера «Сказание о невидимом граде Китеже» все-таки вторична по отношению к вагнеровскому «Парсифалю». Обратите внимание, что И.Ф. Стравинский, которого я считаю самым великим русским композитором, православной тематики вообще не касался. У него было удивительное чутье и понимание специфики каждой культуры.

– Как вы пришли к православию? Правда ли, что вы в молодости интересовались буддизмом?

– Большинство людей нашего поколения были паломниками в страну Востока. Я серьезно интересовался буддизмом, даже собирался ехать в Бурятию, к последователям Б.Д. Дандарона, чтобы принять посвящение. Но человек, помогавший мне, вдруг исчез. Он перестал отвечать на мои письма, не ответил даже на самое отчаянное письмо. Через несколько лет мы встретились, и он сказал: «Я получил твое письмо, но понял, что тебе не нужно приезжать. Твой путь – православие». Он оказался прав. Встречи с великими старцами – архимандритом Таврионом, старцем Амвросием и отцом Николаем указали мне, куда идти.

– Пытались ли в то время священники привлечь в церковь интеллигенцию?

– Тогда на Мосфильме работал консультантом отец Владимир Рожков. Большой любитель винопития, застолья и богемных компаний. Он был умным, начитанным человеком, и с ним было очень интересно беседовать. Некоторые шутили: «Отец Владимир живет в свое удовольствие, а подгребает к Царствию небесному». Шутки шутками, но он привел в церковь многих людей из нашего круга.

– Годы, о которых вы рассказываете, прошли под знаком гонений на церковь. Вам тоже случалось попадать в такие истории?

– Как-то мы собрались на квартире у духовного отца исповедоваться перед воскресной службой. И тут раздался звонок в дверь: облава КГБ. Нас всех переписали, и на вопрос о месте работы я ответил, что являюсь преподавателем Духовной академии. Это было правдой, но если бы об этом узнали в Духовной академии, меня ждали бы крупные неприятности. Через какое-то время нас вызвали на допрос в административное здание на Миусской улице. В нем находилась и налоговая инспекция, где я вставал на учет по 19-й статье.

– Никогда о такой не слышала.

– Все граждане платили 13 процентов налога, а работавшие в церкви – в два раза больше. Эта налоговая инспекция была в том же коридоре, что и комната, где нас допрашивали. Я ждал самого худшего. Но следователь сказал: «Владимир Иванович, мы видим, что вы здравомыслящий человек. Но зачем вы нас обманули, что преподаете в Духовной академии? Ведь мы бы могли туда позвонить, и вам было бы неловко».

– Случилось одно из тех чудес, о которых рассказывают верующие. А другие чудеса бывали?

– Была одна забавная история. Собираясь ехать в Питер к Ксении Петербуржской, я оставил в такси сумку с документами. Железнодорожный билет тогда можно было купить без паспорта. Но потеря сумки была чревата для меня крупными неприятностями. Тогда часовни Ксении Петербуржской еще не было, записки на молебен или акафист подавали в кладбищенской церкви, и шли к площадке, обнесенной забором, где позже построили часовню. Иду я от забора, и вдруг слышу: «Гражданин, это ваша пуговица?» Ко мне подошли два милиционера, у них была моя пуговица. Я взял ее и понял: приеду в Москву, и документы найдутся. Так и вышло.

– Меня всегда удивляло, почему в самом начале 80-х вы совсем ушли от мирской жизни и перестали писать музыку?

– Для этого было сразу несколько предпосылок. Отчасти в моем уходе был антисоветский пафос. В то время Арво Пярт, Александр Рабинович и другие композиторы эмигрировали, чтобы не иметь дела с советским строем. Мой уход стал самой радикальной эмиграцией. Церковь существовала более автономно, чем сейчас, и я как будто попал в другое государство. Еще одной предпосылкой стал культурный тупик, в котором мы оказались. Начало 80-х годов, когда мне открылась радость церковной жизни, было для меня самым счастливым временем. Встав на путь воцерковления, я думал, что уже не возвращусь к привычной жизни.

– По-моему, это время было не только счастливым, но и самым экстремальным. Вы подметали листья в Троице-Сергиевой лавре, вычитывали за день Евангелие, два канона и три акафиста, и вам казалось, что ничего в жизни больше не нужно.

– Это совсем не «экстремизм». Вы даже не представляете, как я был счастлив. Если бы мне сказали, что надо вычищать туалеты, я бы это делал. Церковь конца 70-х – начала 80-х годов была таким замечательным миром, что можно было отдать все, чтобы в нем находиться. И главное, там была пламенная, огненная вера. Хотите знать почему? Из-за давления, которое оказывали на церковь. В прошлом году я был в Киеве, и попал на праздник Феодосия Печерского в Киево-Печерской лавре. Отстоял на службе пять часов, и мне не верилось, что она заканчивается. За последние двадцать лет я ничего подобного не переживал. Знаете почему? Над Киево-Печерской лаврой нависла угроза закрытия, и это вызвало воспламенение веры.

– В 80-х несколько моих друзей ушли от мирской жизни. Один был режиссером и до сих пор печет просфоры. Другой был актером, а теперь странствует по святым местам и молится. Ктонибудь из людей церкви помнил, что вы – композитор?

– Еще до ухода в церковь я осознал разницу между знаменным распевом и тем, что пели на церковных службах. Даже написал записку о состоянии богослужебного пения и пытался довести ее до сведения патриарха. Среди прочитавших ее был Николай Васильевич Матвеев, заведующий регентской школой в Троице-Сергиевой лавре. Он был противником знаменного распева. И вместо того, чтобы дать ход записке, взял меня в школу преподавать. Потом я вел занятия и в Духовной академии. Кстати, к знаменному распеву даже многие старцы относились настороженно. Но нас поддерживал владыка Питирим, один из образованнейших людей своего времени. Под эгидой владыки и по его благословению были созданы два хора для исследования крюкового пения: «Древнерусский распев» под руководством Анатолия Гринденко и еще один, под руководством Амвросия Носова.

– Чем крюковое пение отличается от музыки, которая сейчас звучит в церкви во время службы?

– Я посвятил ответу на этот вопрос несколько книг. Если говорить совсем просто, богослужебное пение и музыка – два диаметрально противоположных понятия. Сейчас в церкви звучит просто концертное пение, не способствующее молитвенному труду. Так можно петь и на эстраде.

– Как относился к знаменному распеву владыка Питирим?

– Осторожно. Сначала хор «Древнерусский распев» пел на службе в его домовой церкви на Погодинской. Фактически это был просто вестибюль с иконостасом. От него отходил коридор. И пока шла служба, владыка стоял, никому не видимый, в коридоре и клал поясные поклоны. Зная, что знаменный распев связан с литургическим, молитвенным трудом, он проверял его не только слухом и интеллектом, но и собственной поясницей. Только через полгода Питирим благословил раз в неделю проводить службы со знаменным распевом в церкви Воскресения Словущего.
На наши опыты крайне пагубно повлияла перестройка. Люди, занимавшиеся богослужебным пением, начали выпускать диски, давать концерты, ездить на гастроли. И я для себя решил поставить точку в этой истории.

– Почему вы стали снова сочинять музыку? Что стало импульсом для создания «Апокалипсиса»?

– В 1986 г. в нашей квартире раздался телефонный звонок Альфреда Шнитке. Ответила моя жена Таня, и Шнитке ее попросил: «Скажите Володе, чтобы он не бросал трубку. Норберт Кусински организует грандиозный заказ к 1000-летию крещения Руси». Кусински предложил Шнитке написать «Апокалипсис», а тот сказал, что в России есть только один человек, способный это сделать, но он уже не композитор. В нашем разговоре было что-то судьбоносное. Я дал согласие, хотя в тот момент сдавал экстерном академический курс и подумывал о духовной карьере. Получается, что Шнитке сбил меня с панталыку.

Работая, я думал: «Напишу «Апокалипсис» и больше ничего в жизни писать не буду. И старался вместить в него весь только что пережитый опыт. Сейчас бы я не смог сделать ничего подобного «Апокалипсису» и «Плачу пророка Иеремии». Мне довольно долго не хотелось сочинять музыку. Но связи культуры и церкви стали все больше ослабевать.

– В каком состоянии они, повашему, находятся сейчас?

– Мне кажется, что сейчас пути церкви и культуры абсолютно разошлись. Это уже не параллельные линии, гипотетически способные пересечься. Культура забыла о церкви, и церковь – о культуре. Поэтому сейчас как никогда необходим рывок, подобный тому, что был в конце 70-х. Нужно повторить его на новом уровне. Но как это сделать?

– Создать «новое сакральное пространство», о котором вы не раз писали?

– Конечно, словосочетание «сакральное пространство» звучит несколько пафосно. Но я воспользуюсь им, чтобы показать состояние сознания современного человека. Он воспринимает сакральное пространство как некий артефакт. Приведу простой пример: погребальные камеры Долины Царей в Египте не предназначены для обозрения. Проникая туда, туристы, искусствоведы или эксперты рассматривают настенную живопись, внедряются в сакральное пространство и своим присутствием разрушают сам принцип его устройства. Еще пример. Музыканты выбирают отдельные песнопения из корпуса григорианского пения или знаменного распева. И начинают их исследовать, исполнять на концертах и записывать на компакт-диски, превращая из фрагмента богослужения в произведение искусства. Мы воспринимаем Долину Царей, иконосферу византийского храма или литургию как искусство. Сакральное пространство нам уже недоступно.
Человек нового типа, которого Йохан Хейзинга назвал человеком играющим, вытеснил человека молящегося. Нас окружает мир, который стал его порождением. Сумеет ли человек снова обрести сакральное пространство? Трудно сказать. Мне кажется, что надо равняться на греков. Меня поражает то, что они сохранили древнее пение и канонически расписывают современные церкви.

Я буду писать книги, хотя для композитора это звучит странно. Мне кажется, они принесут больше пользы. Академическая музыка превратилась в маргинальный тип деятельности. Я четвертый год читаю спецкурс по музыкальной антропологии на философском факультете МГУ. И начиная его, прошу студентов назвать хотя бы одну фамилию современного композитора. Я так и не получил ответа.

– И что делать остальным? Поливать сухое дерево, надеясь, что оно расцветет, и верить в силу послушания, как старец Памва? Или, как предлагает Андрей Тарковский, пересказавший эту легенду в «Жертвоприношении», верить в метод и систему?

– Поливать сухое дерево – это тоже вариант. Только надо делать это с верой. Кстати, Тарковский в «Жертвоприношении» предлагает еще более «дзенскую» вещь: наливать воду из крана в стакан и выливать ее в унитаз. Это надо делать методично и, главное, с верой. И тогда мир изменится. Но об этом говорится и в патериках, и в житиях святых. Если человек на протяжении жизни настойчиво совершает бессмысленное действие, которое не должно ничем увенчаться, и верит в чудо, то Господь увенчает его терпение и веру.

Источник: "Империя Духа"