Лента: Религия

“Православный журнал для сомневающихся?! А разве бывают люди не сомневающиеся?” – так начал наш разговор народный артист России Евгений МИРОНОВ. И продолжил: “Недавно один священник сказал мне, что Церковь – для больных людей. Я страшно удивился – как так? Я сейчас вроде бы не чувствую себя внутренне больным. А батюшка ответил: “Но ведь Вы сюда пришли, значит, Вас что-то тревожит”. И ведь если задуматься, то он абсолютно прав. Но в тот момент это было для меня откровением”. Об откровениях Миронов говорил много. Да и можно ли иначе говорить о таком Таинстве как исповедь? Таинстве, сопряженном с предельным откровением и… с предельным сомнением. Во всяком случае, так считает наш сегодняшний собеседник.

Справка: Евгений Витальевич МИРОНОВ родился 29 ноября 1966 года. В 1986 году окончил Саратовское театральное училище, в 1990 году – Школу-студию МХАТ (курс Олега Табакова). В 1988 году дебютировал в кино в фильме Александра Кайдановского “Жена керосинщика”. С тех пор сыграл во множестве фильмов, среди которых “Любовь”, “Анкор, еще анкор”, “Лимита”, “Мусульманин”, “Утомленные солнцем”, “В августе 44-го”, “Космос как предчувствие” и др. Также сыграл в сериалах “Идиот”, “В круге первом”. С 1990 года – актер Театра под руководством Олега Табакова. Занят в постановках МХТ им. Чехова, театра “Современник”. C 2006 года – художественный руководитель Театра Наций. Постоянный член жюри Международной премии Станиславского. Лауреат премий “Кинотавр”, “НИКА”, “Кумир” и др. Лауреат Государственной премии РФ. Народный артист России.


“Расскажите ему все”

– Евгений, как Вы пришли к вере?

– Помню, над кроватью у моей тети висели два изображения: одно – Ленина, а другое – Иисуса Христа. Такая вот яркая картинка из детства. Иллюстрация того, в каком извращенном веке мы жили и воспитывались. Поэтому к вере я пришел как-то сам, в девятнадцать лет. Поступил в Москве в Школу-студию МХАТ… Наверное, те тяжелые жизненные обстоятельства, в которых я тогда оказался, и заставили прямиком идти в Храм.

– А что это были за обстоятельства?

– В Москве надо было выживать – и в смысле денег, и в смысле профессии, и самое главное, в духовном плане. Ведь столица – большой мегаполис, а я всегда был домашним ребенком. Половина однокурсников были абсолютно “апельсиновыми” детьми известных родителей. Остальные смотрели на меня как на конкурента (меня приняли с испытательным сроком, по окончании которого я должен был занять чье-то место на курсе). Контакта со сверстниками поначалу не было вообще, поэтому было достаточно тяжело. И в девятнадцать лет я крестился. И настоял, чтобы вместе со мной крестились мама и сестра.
Следующим важным этапом для меня стала первая в жизни поездка в Оптину Пустынь. Мне тогда было тридцать три года. Возраст Христа… Говорят, в этом возрасте в жизни всегда что-то меняется. Но я понимал, что надо менять это “что-то” самому, – и поехал в знаменитый монастырь, чтобы поговорить с отцом Илием. Это был момент какого-то всеобщего кризиса: и творческого, и духовного – я четко осознавал, что мне необходима встреча именно с ним. Но меня к нему долго не пускали, говорили, что он болен. Пришлось перелезть через забор и тайком пробраться к домику, где была келья старца. Навстречу мне попалось человек десять, которые говорили, что прождали несколько часов, но отец Илий к ним так и не спустился. И вдруг подходит ко мне молодой послушник (если бы я был художником, то именно так изобразил бы Алешу Карамазова – в подряснике и кирзовых сапогах) и говорит: “Вы, наверное, хотите к отцу Илию?”. “Да, но ведь он болеет”, – говорю. Но послушник предложил на всякий случай спросить еще раз: а вдруг старец все же сможет меня выслушать? Он ушел, а, вернувшись, сообщил, что отец Илий сейчас спустится. И как бы от себя добавил: “Расскажите ему все. Просто больше такой возможности у Вас может не быть”.

Отец Илий спустился… И эта встреча перевернула меня. Он говорил так, как если бы был грешнее меня в тысячу раз, как если бы он в тысячу раз более меня сомневался. Я был просто потрясен всем происходящим: впервые я общался со священником, который – это было видно – переживает за весь мир, и за весь мир молится. Встреча была недолгой – всего полчаса. Но в эти полчаса я чувствовал что-то необыкновенное. По форме это, конечно, не была исповедь, но по важности и глубине этот разговор стал для меня чем-то очень значимым.

А потом там же, в Оптиной Пустыни, у меня была возможность уже по-настоящему исповедаться. Одному молодому монаху. Надо сказать, что священника строже мне встречать никогда в жизни не приходилось. Я вертелся, как уж на сковородке. Вспоминал какие-то грехи чуть ли не с детсадовского возраста, рассказывал такие гадости из своей жизни, о существовании которых, казалось, уже забыл навсегда. Если бы я не знал, что такое исповедь, то решил бы, что монах либо нарочно меня мучает, либо издевается. Но зато когда я вышел из монастыря – это было что-то необыкновенное! Было чувство… невесомости. И ощущение Света вокруг. Я садился на поезд в Москву и чувствовал, что как будто сам свечусь. Но стоило приехать домой – начались дела, и Света становилось все меньше и меньше…

Позитивное унижение

– А что, на Ваш взгляд, исповедь в принципе дает человеку?

– Об исповеди говорить очень сложно. Просто сам я пока в этом не до конца разобрался – не до конца определил важность этого Таинства для самого себя. В последний раз я был на исповеди четыре дня назад, а между этой исповедью и предыдущей прошло около трех лет. Почему так редко? У меня есть неутешительный ответ: потому что я слаб. Потому что прихожу к батюшке, каюсь и обещаю оставить грех, а потом не могу выйти из порочного круга и снова возвращаюсь к тому же. Разорвать этот круг получается только когда сама жизнь меня заставляет отказаться от греха. И тогда, зная, что у меня есть не только намерение, но и силы от него освободиться, я снова иду к священнику. Но на это иногда уходит три года.

– А исповедь помогла Вам отказаться от греха?

– Не думаю, что исповедь сама по себе может “помочь отказаться от греха”. Ведь это – не сеанс терапии. Но исповедь сопряжена с огромным количеством колоссально важных вещей. В первую очередь, я должен быть честен с самим собой, должен знать про себя все: потому что чем больше я сам себе позволяю, тем дальше я от Бога. Это вопрос личной ответственности.
Но тем мы и отличаемся от протестантов, что одной ответственностью дело не ограничивается. У нас есть четкие правила, у нас – все бескомпромиссно. Я должен прийти на исповедь и фактически унизиться: сначала простоять в очереди, а потом практически у всех на глазах рассказать о своих грехах. Это даже не католичество, где сидишь в уютном “шкафчике” со священником за стенкой и горя не знаешь. Но все это – абсолютно нормально для нас, православных. Это (если опять же вспомнить Достоевского) такое существование на грани: когда человек в крайне неудобных условиях должен вытащить из себя всю накопившуюся грязь. И дома сам с собой я этого сделать не смогу – дам себе поблажку и стану думать о чем-нибудь другом.

У меня была одна исповедь, которая меня не удовлетворила, – мне не хватило именно строгости. Я долго готовился, постился три дня, выписал свои грехи на отдельном листке. Но оказалось, что в тот день исповедь была общей, и, стоя в “общем хоре”, я чувствовал: нет рядом священника – и что-то не так.
От священника ведь очень многое зависит. Что бы там ни говорили о том, что мы стоим перед Богом и исповедуемся Ему, и о том, что священник – только посредник. Однажды я пришел в церковь без намерения исповедоваться. Но на выходе случайно столкнулся с незнакомым мне батюшкой. Он сказал мне несколько приятных слов о моих фильмах (я был искренне тронут тем, что слышу это от священника), а потом добавил: “Давайте я Вас исповедую”. Я возразил, что это невозможно, потому что я к исповеди сегодня совершенно не готовился. А он ответил: “Готовиться к исповеди – очень важно, но конкретно сейчас для Вас это не имеет никакого значения”. И я понял: этот священник меня почувствовал. Мы беседовали минут сорок. Правда, когда он мне что-то говорил, а я иногда позволял себе с ним спорить, то он очень быстро показывал, что я заблуждаюсь. В этом смысле исповедь была не совсем обычной. Но она оказалась для меня очень важной.

– Вы произнесли слово “унижение”, которое я никак не ожидал услышать в разговоре об исповеди…

– Да, это унижение – унижение своей гордыни. И это очень важное и… позитивное унижение.

К вопросу о посредниках

– Часто говорят: “Если я каюсь в грехах Богу, то зачем мне священник?”. Вы когда-нибудь задавались подобным вопросом?

– Задавался. Но отвечал очень просто: участие священника в Таинстве исповеди необходимо принять на веру. Это первое. А второе – для меня есть посредники и Посредники. И если бы я в свое время не встретил отца Илия в Оптиной Пустыни, то боюсь даже предположить, какой бы сейчас была моя жизнь. Вот вам и ответ.

– Но, если принять, что батюшка – лишь свидетель, что Таинство совершает Бог, то легче смиряться, если приходится исповедоваться не очень приятному священнику…

– Может быть, но не уверен, что в данном случае это важно. Как я уже говорил, после отца Илия я исповедовался молодому монаху, который вел себя совсем иначе, чем старец. Но я четко понимал важность и одного, и другого. А потом, когда речь идет об исповеди, не должно (и не может) быть батюшки, который “нравится”. Просто важно понять, чего ты хочешь. Если тебе необходимо, чтобы кто-то точно указал, в чем твоя проблема, – это одно. Если ты ждешь, чтобы тебя всего перевернули и перетрясли, – это другое. А если ищешь ласкового батюшку, который погладит по голове, скажет: “Не переживай, старик, все не так плохо”, – тут, действительно, нужен священник, который “понравится”. Только вот зачем?

Таинство или формальность

– Почему нельзя просто сказать себе: “Я плохой, буду бороться со своими грехами”? Зачем идти на исповедь?

– Вы знаете, наверное, есть люди, которые могут сами бороться со своими страстями. И это не обязательно святые. Есть пример Александра Солженицына, у которого слова не расходятся с поступками. И это чувствуется уже в разговоре. Впрочем, я не знаю, насколько он человек церковный. Но знаю другое: Церковь – это уникальное единение людей. И поэтому я не до конца согласен с батюшкой, который сказал мне, что Церковь – для больных. Безусловно, мы все больны; это бесспорно. Но Церковь – это еще и причастность к Божьей Любви. А если я сижу дома, то, какими бы силами я ни обладал, я все равно существую отдельно. Многие люди так и живут, и хорошо живут. Вот только Любовь так жить не может. Она должна передаваться от одного к другому. Должна между людьми возникать искра Божья.

– Но можно ведь, наверное, приобщиться к этой Любви и не ходя на исповедь?

– Честно признаюсь, я не могу прямо ответить на этот вопрос. Мне не хватает знаний и опыта, чтобы самому для себя эту проблему разрешить. Я пытаюсь каждое воскресенье ходить в Церковь и вижу людей, которые каждую неделю приходят на исповедь. Но пока не понимаю этого и не нахожу в себе сил поступать так же. А исповедаться, чтобы “отметиться”, чтобы поставить галочку, я не хочу. Как будто не хочу никого тревожить до тех пор, пока во мне не накопится такой ком, с которым уже жить станет невозможно. Исповедь для меня – принципиально важный акт. Потому что на исповеди для меня крайне важна острота чувств, я должен очень-очень сильно захотеть искоренить всю ту гадость, которая во мне засела. Но если я стану ходить на исповедь каждую неделю, то очень боюсь, что Таинство может превратиться в формальность. Я рассуждаю так – и это, безусловно, моя огромная беда, от которой мне необходимо избавляться. И я надеюсь и верю, что нахожусь на пути к этому избавлению.
А что потом?

– Бывает, человек получает отпущение грехов, выходит после исповеди и…

– …либо наступает чувство облегчения, либо нет. Мне это знакомо: я испытывал и то, и другое. И оба этих исхода, на мой взгляд – во благо. Если выдоха облегчения нет, значит, что-то в душе не до конца разрешилось, но и то, что ты это чувствуешь, – уже очень хорошо. А если это облегчение пришло, то можно порадоваться. И еще, мне кажется, есть моменты, когда не стыдно себя похвалить. Сказать себе: “Ты все правильно сделал”. Вернее, ты все правильно делаешь – это значит, что ты не бродишь в потемках, а осознаешь, какой дорогой идешь. И надеешься, что эта дорога – правильная.

– Некоторые считают, что если после исповеди не наступает облегчения, то это мощнейший стимул для духовного роста. Вы бы согласились?

– Конечно, было бы здорово, если бы все всегда было именно так. Но, думаю, бывает по-разному. С одной стороны, это действительно может помочь духовному росту. Но, с другой стороны, важно, чтобы это не привело к противоположной крайности. Ведь часто люди приходят в Церковь как к волшебнику. И если не наступает облегчения, возникает большое искушение подумать: “Вот я пришел, исповедался – и что? Где ваша Церковь, где ваш Бог?”. Поэтому человеку крайне важно правильно отнестись к тому, что облегчения может не наступить.


Лучик, исходящий от Христа

– А исповедь помогает или мешает Вашей профессии?

– Исповедь никак не сочетается с профессией. Я же иду на исповедь не как актер, а как человек. Правда, один раз в жизни я спросил у священника совета: это касалось роли, которую мне предлагали сыграть в сериале “Мастер и Маргарита” – Иешуа Га-Ноцри. Совет был – “как сердце подскажет”.

– В интервью журналу “Итоги” Вы сказали, что отказались от роли, потому что актеру нельзя играть Христа. Почему Вы так считаете?

– Потому что если зритель увидит актера в образе Христа, он, разумеется, будет сравнивать эту роль с ролью предыдущей, а потом с последующей. А это сразу снижает образ Христа до уровня какого-то обычного персонажа. Вот у нас есть герой боевика, вот у нас герой мелодрамы, а вот у нас Христос. Но это ведь не так. Иисус Христос – это символ. Но это не значит, что Его нужно играть, всегда ощущая нимб над головой – а я убежден, что Христа необходимо играть, чтобы люди видели, изучали, восхищались, плакали. Но также я убежден в том, что это должен быть не артист. Это должен быть просто некий типаж, неузнаваемый человек, которого специально подобрал режиссер и который может духовно и внешне подойти на такую роль. Либо актер, который решится сыграть Христа, но сделать эту роль последней в своей жизни.

– А что такое для души актера – сыграть Христа. Это испытание? А может, это просто опасно?

– Не стоит здесь преувеличивать. Иисус Христос – не самая сложная роль...

– А разве может человек сыграть Богочеловека? Мне кажется, это принципиально невозможно?

– Абсолютно верно. Но если говорить чисто о профессиональной стороне дела – об актерском ремесле – то Гамлета, например, сыграть сложнее – там больше страстей человеческих, а значит, больше метаний. В образе Христа есть все-таки харизматичность и некоторая упорядоченность. И для меня как для актера та же роль Гамлета – намного интереснее. Но если бы я снимал фильм о жизни Христа или еще каким-то образом прикасался к этой теме, то мне было бы интереснее всего найти в этом образе… сомнения! Очень сильные сомнения. Мне кажется, они могут там быть. “Чашу мимо пронеси” – это же сильнейший, космический эпизод в мировом пространстве.

– Есть хрестоматийное утверждение, что князь Мышкин в “Идиоте” Достоевского – это авторская интерпретация образа Христа. А Мышкина Вы сыграли…

– Я сыграл один лучик, исходящий от Христа. Этакий солнечный зайчик. А вообще я не совсем согласен с распространенной мыслью о том, что князь Мышкин – это Христос. И мне кажется, что финал романа все объясняет. Ведь у Достоевского пессимистичный финал. А если бы героем произведения был Иисус Христос, наверняка что-нибудь светлое в конце романа произошло бы. “Идиот” – это роман о человеке. Правда, Мышкин – человек необычный: до двадцати трех лет он был болен, и на момент начала романа у него сознание ребенка – чистое, незамутненное (и это только подтверждает, что его история – это не история Христа, Который в тридцать три года был сильной, сформировавшейся Личностью). Но дети тоже бывают разные – агрессивные, злые, хитрые, требовательные. А Мышкин – он своего рода “инопланетянин”, ходит в скафандре и по ходу романа начинает из него вылезать: просто чтобы не выделяться, чтобы на него не показывали пальцем и дали жить так, как он может. А жить он может только с правдой и только любя – и любовью спасая. В этом его задача и его миссия на Земле. Он понимает, что ничего не сможет сделать, но при этом знает, что не сможет остаться в стороне от всего происходящего, и в довершение всего он отдает себе отчет в том, что погибнет, и пытается уехать подальше от всех. Но потом вдруг остается, говоря себе: “Как будет, так и будет”.

– Но разве это не путь Христа: прийти в мир людей, спасать его Любовью и знать, что тебя распнут?

– Что касается пути – абсолютно точно: это путь Христа. Поэтому Мышкин, как я говорил, лучик Его сияния.

Где заканчивается душа персонажа?

– Спустя некоторое время после “Идиота” Вы сыграли убийцу Прохора в фильме “Охота на пиранью”. Как для Вас такие роли могут сочетаться?

– Любая роль несет некую идею. Я, например, еще играю Порфирия Петровича Головлева в спектакле МХАТ им. Чехова “Господа Головлевы”. А это полнейший антипод Мышкина. Он говорит те же слова о Любви, что и Мышкин, что и Христос, но при этом его поступки убивают всех вокруг. Причем он очень искренне верит в Бога и считает себя почти апостолом. Но когда я играю Порфирия Петровича, я несу ту же “мышкинскую мысль” – просто с другого конца. Когда я соглашался играть Прохора в “Охоте на пиранью”, то хотел рассказать историю о человеке, который еще в детстве был превращен советской системой в настоящее чудовище. И для меня было интересно, до какой грани это чудовище дойдет в своем безумии.

– А бывает, что Вы соглашаетесь на какую-то роль и думаете: “Ну ладно, сейчас сыграю, денег заработаю, а потом пойду и покаюсь”?

– Не бывает. Это, на мой взгляд, абсолютно бессмысленно. Во-первых, я не настолько люблю деньги. Во-вторых, я потом этим деньгам рад не буду. А в-третьих, боюсь, Бог талант отнимет, потому что за такие вещи Он всегда наказывает.

– Оставляют ли отрицательные роли отпечаток в душе? И если актер глубоко проживает роль, то не возникает ли потребности исповедать грехи своего персонажа, как-то “очиститься” от их влияния?

– Надо сказать, что у меня небольшой опыт отрицательных ролей. Я, например, играл Ивана Карамазова в спектакле “Карамазовы и АД” в театре “Современник”. И герой, по замыслу режиссера Валерия Фокина, в финале приходил к очищению. А после “Охоты на пиранью” зрители писали, что им жалко моего Прохора, потому что он так запутался в жизни. Это раз. А потом, мне не кажется, что, сыграв того же Прохора, я запятнался. Самое главное – отдавать должное своему персонажу. Я четко знаю, кого я играю. И это очень важно – я отделяю свою душу от души такого героя. И наоборот: когда я играл Мышкина, моя душа у него училась и впитывала в себя всю его глубину. К сожалению, многое со временем выветривается. Но не все! Что-то, Бог даст, останется.

– А как Вы оцениваете образ отца Анатолия в фильме Павла Лунгина “Остров”?

– По-моему, это замечательный образ. Наглядный пример того вечно сомневающегося служителя Церкви, которого мы можем назвать настоящим. Ведь чем больше веры, тем больше и искушений. Причем искушения эти – они не вокруг, они в тебе самом. И в фильме четко показана колоссальная борьба монаха с самим собой. Сразу задумываешься о собственной борьбе и понимаешь: наша борьба – другая. Она мелочная. Мы просто тонем в повседневном лукавстве и светском этикете. Знаете, когда играл Мышкина, попробовал какое-то время вообще не врать, даже в самых-самых мелочах… И с трудом продержался один день.


Источник: "Фома"