Лента: Религия

От редакции: Время падения коммунизма было и временем надежд на возрождение русской церкви. Оно состоялось, открылось множество храмов, РПЦ стала мощной общественной силой, руководители российского государства начали регулярно посещать церковные службы на основные религиозные праздники. И все же, надлом в отношениях между Церковью и интеллигенцией, которую некогда, в начале XX века, констатировали представители русского религиозного Возрождения, остался не до конца преодоленным.

Церковь не смогла переделать интеллигенцию, сломить неуклонное движение светской культуры в сторону апостасии, «отступления» от веры, но и интеллигенция также не смогла перестроить церковный мир, сделать его более чутким к течениям и вызовам современности. Проблема – не только в гордыне интеллигентов, проблема – в той самой роковой проблеме соединения религии и культуры, которая волновала мыслителей Серебряного века и которая по сию пору остается неразрешенной в рамках церковного христианства. Наука, например, уже не спорит с Церковью, равно как и Церковь с наукой. Люди приучаются жить в разных реальностях, с разными истинами, в разных мирах, в одном из которых в центре Вселенной видятся «черные дыры», а в другом — Фаворский свет.

РЖ решил обратиться к одному из выдающихся отечественных знатоков литературы и философии Серебряного века, исследователю творчества Владимира Соловьева и Вячеслава Иванова Николаю Всеволодовичу Котрелеву с просьбой поразмышлять над проблемой этого нового отчуждения интеллигенции и Церкви, которое нам кажется более опасным, чем то, что имело место в петербургской России. Тогда был открытый спор, конфликт и зачастую диалог. Теперь – глухое равнодушие, которое часто выдается за мир и согласие.



Русский журнал: В 1980-х – начале 1990-х годов многие люди – прежде всего, интеллигенция – связывали с Православием и Русской Православной Церковью надежды на духовное возрождение России. Был большой интерес к русской религиозной философии, вообще к религии как таковой. С тех пор прошло уже почти двадцать лет, как Вы считаете, оправдались ли эти надежды?

Николай Котрелев: Очень интересный вопрос, он резюмирует те расхожие мнения, которые присутствует в так называемом общественном мнении, во всяком случае, среди тех, кто представляет себя его выразителем, формулирующей стороной.

Но прежде чем отвечать, задам вам контрвопрос: а что вы имеете в виду под духовным возрождением? Если задуматься над этим словосочетанием, то может сложиться следующая картина: вот, мол, цвела когда-то в России духовная жизнь. Потом, конечно же большевики, ее угасили, и теперь главная задача – возродить ее в прежней интенсивности, в прежнем совершенстве. Так вот, на мой взгляд, подобные ожидания – бессмысленная и безответственная болтовня. Русский православный мир до 17-го года, безусловно, существовал, но он не был никаким раем земным. Да, в России жили люди духа, духа чистого, иногда самого чистого, наичистейшего. Но рядом с ними были – и люди духа крайне нечистого, самого нечистого, вроде того же Ленина или Троцкого. Поэтому никакая это не была сказочная духовная страна, жили не лучше и не хуже, чем где-нибудь еще или когда бы то ни было в прошлом.

Так что речь можно было вести всего лишь о восстановлении обыкновенной общечеловеческой религиозной жизни. Как можно на пустом, а если точно – на больном, пораженном месте создать царство духа?! В обществе, в цельном народе?! Ведь царства духа, дома духа могут быть устроены лишь в отдельных сердцах, самое большое – в небольших общинах. Общественное же попечение о духе мыслимо лишь как стремление установить духовное благополучие, такое положение в обществе, которое способствует тому, чтобы у каждого человека ум прислушивался к душе. А душа у человека, как известно, – христианка, она ждет сошествия Св. Духа и готовится к его принятию. Поэтому уготовить путь – это и есть духовное возрождение. Общество должно утверждаться в убеждении, что чем больше людей, готовящихся принять Св. Духа, тем лучше, и для отдельных индивидуумов, и для общества в целом. Заметим только: общество должно, если оно о себе заботится, придти к Церкви, а Церковь его зовет – но не заставляет, ждет, торопит – но не заманивает. Сколько ни растолковывай людям философию, выводы применительно к своей жизни делает каждый – сам, с помощью родителей, народа, Матери-Церкви, но сам, один перед Господом.

Так что оправданные надежды, безусловно, оправдались. Храмы восстанавливаются, украшаются, наполняются молящимися. Детей можно учить вере отцов, представители власти не боятся и не стесняются публично исповедовать свою принадлежность к Церкви – о чем еще мог мечтать русский человек все 70 лет советской власти? И не говорите мне, что из всего населения России лишь несколько процентов являются так называемыми практикующими христианами, и что процесс восстановления духовных оснований общества идет очень медленно. Уже то, что свершилось – есть чудо Божье. Семьдесят лет (а сколько лет до семнадцатого года?! и сколько лет от перестройки по сей день?!) ломали веру – а она выжила, а строить – много трудней, чем ломать, так честно ли триумфально злорадствовать, что еще не все встало на место!

Кроме того, маленькое уточнение: все ожидания и даже претензии к Церкви сложились не в 80-е – 90-е годы – так могут считать лишь младшие поколения, – но в 1950–70-е годы. В то именно время церкви наполнялись молящейся молодежью, крестились евреи и жадно, жадно расчитывалсь «религиозная философия». Церковь в какой-то момент стала наиболее привлекательным центром, вокруг которого коагулировались общественные ожидания. Это ожидание, «не по моему хотению» многих сломало: они уходили из Церкви, потому что им Церковь нужна была всего лишь как инструмент, как вождь, который бы их повел в какое-то очередное светлое будущее. Но именно тогда – в 60-е годы – сложился костяк сегодняшнего наиболее ответственного священства и епископата. Так что и в этом смысле ожидания оправдались: удалось сохранить преемство, не просто апостольское преемство, но преемство и образования, и духовной жизни.

РЖ: От некоторых людей – назовем их интеллигентами – не редко можно слышать суждения о том, что Православие и РПЦ превратились в реакционную силу, мешающую развиваться не только России, но и отдельному человеку. Расширяется ли пропасть между Церковью и интеллигенцией? Согласны ли вы с тезисом о том, что религия мешает прогрессу?

Н.К.: Ни в коем случае. Вот вы сейчас разговариваете с интеллигентом, православным человеком, убежденным, что ничего доброго в развитии истории – или, как вы не на русском языке говорите, в прогрессе – нет, если это шествие не направлено ко спасению человека. А спастись можно только в Церкви, значит в ней же и заключается весь прогресс. А таких как я, интеллигентов, по Руси, по земному шару тысячи, десятки тысяч, сотни. Интеллигенция сама по себе очень разная. Есть в ней те, кто ищет спасения и себе, и братьям; есть ведущие, как слепцы из притчи, себя и других в бездну; а есть – в эту бездну ближних толкающие. Так вот, с какой частью этой самой интеллигенции мы будем солидаризироваться и думать заодно о Церкви и о духовном обновлении – с первыми, со вторыми, с третьими? В храмах, где я бываю, я вижу по большей части интеллигентов и радуюсь, что их так много.

Хотя, на мой взгляд, наибольшая забота Церкви должна проявляться в отношении неинтеллигентных, духовно искалеченных масс, «пролетариата», обездоленных и Лениными, и Троцкими, и Вольтерами, и Марксами. Их ежечасно растлевает телевидение, Интернет, радио – все эти посредники между Сатаной и массами.

Так что не интеллигенция отдаляется от Церкви, нет – линия раскола проходит внутри интеллигенции: между умственно недоразвитой или нечестивой в мысли левой частью, и частью правой, которая вполне в Церкви или же уважительно к ней относится как к институту, объединяющему многие и многие миллионы ничем не запятнанных людей. Так что разговор о пропасти между интеллигенцией и Церковью совершенно надуман, это некий капкан для улавливания тех, кто отказывается мыслить сам.

РЖ: Можем ли мы говорить о какой-то вине Церкви за то, что не все ожидания и надежды сбылись? Ведь такое мнение тоже часто можно услышать…

Н.К.: Ну, я уже показал, что обоснованные надежды сбылись. Так что ни о какой вине Церкви говорить не приходится. Но раз уж слова произнесены, то, может быть, стоит поговорить об их смысле. Возьмите формулировку – "вина лежит на Церкви". В такого рода выражении Церковь фигурирует как некий институт вроде министерства или клуба по интересам. Однако подобное представление – совершенный вздор, очень часто злоумышленный ход в устах людей, к стыду их ведущих борьбу с христианством и с Церковью. Тут подразумевается, подставляется на уровне слов, что Церковь – всего лишь церковная администрация, священноначалие. Публицист с такими представлениями воспитан в убеждениях самых тоталитарных, он уверен, что сила солому ломит, что власть, разумеется, вооруженная, управляет обществом, а власть имущие, что хотят, то и творят. Главный вопрос в таком мышлении – у меня власть или у моих противников.

Но такие суждения не справедливы даже по отношению к власти, скажем, домоуправа над дворниками или президента государства над гражданами, не говоря уже о власти Церкви. Церковь – это полнота верных, это и я, и владыка Икс, и протоирей Игрек, и псаломщик Зет, и миллионы молодых и старых, детей и неграмотных, и Священный Синод, и кто угодно – из членов Церкви. Судьей же над всем этим множеством, так сложно устроенным, притязает быть публицист-ленинец из какого-нибудь «Нового листка». Только бездарное или злонамеренное непонимание природы Церкви порождает требование, мол, «Церковь должна». Что я должен? Я должен что, защищать аборты во имя свободы?

Конечно, в каждый момент истории налицо материально оформленные структуры Церкви – административные, миссионерские, финансовые и так далее. И можно и нужно рассуждать об эффективности и целесообразности их деятельности, но это уже другой разговор, не укладывающийся в почти хулиганское требование: «Церковь должна» – как будто я – то есть тот публицист – с ней договор заключал. Вопрос об оценке деятельности Церкви вполне технический, сложный подчас, это вопрос об оценке возможного и потребного, сделанного и упущенного. И если «общество» хочет обновления, опоры на краеугольный камень, на столп и утверждение истины, так двери Церкви всегда перед обществом распахнуты. И найдутся упитанные тельцы для пиршества – приходите, работайте, действуйте, а не ждите от нас чудес, с вами вершащихся помимо вашей воли. Журналисту: думай о своем спасении – и Церковь придет к тебе, неукоснительно.

РЖ: Не происходит ли сегодня усиления консервативного крыла РПЦ в ущерб крылу либеральному? Если Вы, конечно, признаете подобное разделение…

Н.К.: У вас очень интересные вопросы, так как вы собрали и предложили моему скромному уму весь набор штампов, употребляемых в печати, на радио, в обиходе, в трамвае без всяких попыток разобраться в их смысле. Когда говорят о консервативном крыле РПЦ или о крыле либеральном, то пытаются к Церкви приложить внешние, деструктивные мерки. Как известно, любое разбирательство со стороны нарушает целостность и структуру предмета изнутри. Эти мерки разрушительны именно потому, что они внешние. Никогда не понятно, что именно имеет в виду человек со стороны…

Предполагается, что либеральное крыло – это силы, угодные вне- и антицерковному либерализму, консервативное крыло для них неприемлемо, так как оно мешают установлению светлого будущего, общечеловеческих, западных ценностей демократического общества. В принципе, в соответствии с правилом церковной икономии, то есть домостроительства, в Церкви должна утверждаться свобода и разномыслие, там должны быть в том числе и противоречия. Но всё это богатство внутренней жизни Церкви необходимо не ради пособничества внецерковным политическим силам, а во имя сохранения и преумножения умного стада Христова, умного и – разумного. Отсекаются же в этом стаде только те элементы, которые сами по себе, по существу отпадают от церковного единства, то есть отмирают. Так отпал Филарет или же бедный Диомид.

Вообще, конечно, можно говорить о традиционалистском крыле в Церкви, с одной стороны, и о поисках каких-то способов понимания внешнего мира, открывающего дополнительные возможности свидетельства в этом мире о Христе, о Церкви, – с другой. Но это отнюдь не либеральное и реакционное крылья. Поэтому этих соблазнительных слов – либеральное / консервативное – лучше избегать.

РЖ: Вы упомянули о разрушительном воздействии внешнего описания, но ведь только такое описание сегодня и присутствует. Отсюда мой следующий вопрос: не происходит ли ныне дальнейшего замыкание Церкви на саму себя, ее отчуждение от светской культуры?

Н.К.: В отличие от чистой физики, где был сформулирован этот принцип, в человеческом обществе, разумеется, всё не совсем так. И мы вполне можем в рассуждении уважительно учитывать строение того или иного института.

Что касается замыкания, то я не соглашусь, что оно происходит. Разумеется, есть в мире вещи, которых необходимо чураться, защищаться от них как от моровой язвы, как от дурной болезни. Если светская культура – это «Поле чудес» или надругательство над святынями, Содом с Гоморрой, то нравственный долг каждого верующего бежать и не оглядываться на такую культуру. Главное при этом – не впадать в чистоплюйство. В конечном счете, да, от болезни надо сохраниться, но бояться замараться – это тоже недостойно. Я человек культуры, культработник, и я должен проводить линию здоровой культуры, пытаясь противопоставлять ее всякому безобразию, предлагаемому мне телевизором или Интернетом. В этом смысле Церковь ни в коем случае не замыкается на себя. Почитайте газету «Радонеж», или «Голос совести», или множество других изданий. Проблема в том, что, например, кинофестивали волевым жестом не примут многое из православного кино, не по художественному уровню, а именно по идеологическому. Они будут чистоплюями, они будут бояться заразиться церковностью. У самой так называемой либеральной интеллигенции нет терпимости, нет уважения к своему ремеслу независимо от содержания, от «мессажа», «месседжа».

Недавно был замечательный прорыв – фильм «Остров». Но есть и другое величайшее христианское кино, например, работы Федерико Феллини. Только ведь всего этого это старательно избегают, даже когда выделяют премию чудной агитке о Византийской империи.

РЖ: То есть, Вы считаете, это сознательная политика определенных групп?

Н.К.: Отчасти сознательная, отчасти инстинктивная, отчасти не политика, а поведение порабощенных. Большинство деятелей культуры ведомы некоторыми лидерами, они говорят: "Нет, это не наше, так Петя или Вася сказал". Смысл же интеллигенции в открытости и способности к здравому толерантному суждению.

РЖ: Короче говоря, отчасти тут играют роль предрассудки определенной группы интеллигенции, занимающей влиятельные позиции в культуре?

Н.К.: Да, хотя, конечно, и в Церкви есть круги и люди, отягченные предрассудками. Но Церкви это свойственно в куда меньшей степени.

РЖ: Не вырисовывается ли из Ваших слов образ Церкви, стоящей несколько в стороне от общества, политики, культуры, Церкви, которая погружена в свои внутренние мистические процессы, и которая абсолютно не интересуется внешним миром?

Н.К.: Почему? Церковь живет в мире. Церковь – это дрожжи, это соль, которая осоляет мир. И за всё, что в мире происходит, Церковь несет ответственность, в том числе и за осатанелую, простите за выражение, интеллигенцию. Но вопрос в том, в каких словах, в каких интонациях мы можем говорить об этой ответственности. Другой вопрос – кто с Церкви имеет право спрашивать. Вот в чем дело. Вообще, кто чуждается культуры из людей Церкви? Вспомним тот же «Остров», вспомним Аверинцева, вспомним митрополита Кирилла, вспомним отца Всеволода Чаплина – разве это отчужденность от культуры?

РЖ: Можно еще вспомнить диакона Андрея Кураева. Но, на мой взгляд, это всё спорадические явления.

Н.К.: А что, все попы, извините за выражение, должны взяться за романы или за писание картин? Такого быть не может. Есть, например, отец Николай Ведерников, замечательный композитор, есть много других примеров. Кроме того, помимо священства, есть огромное количество прихожан творцов – там и джазмены, и рокеры. На любой вкус.

РЖ: Мой следующий вопрос будет касаться непосредственно выборов Патриарха. Нужен ли РПЦ сегодня социально активный патриарх, готовый активно высказываться по сугубо светским вопросам?

Н.К.: Патриарх всегда социально активен, даже если он выходит из своей кельи только для подписания документов. Всё действо Патриарха, и молитвенное, и подписание деклараций, и распорядительные документы по Церкви есть социальная активность. Ведь социальная активность бывает разной, а выходить на демонстрации или вести блоги – разве это дело Патриарха? Если светский или церковный лидер будет заниматься не своим делом, то он будет смешон и разрушителен для своей структуры. Представьте себе, что Обама или Саркози начнут заниматься исключительно церковными делами. А почему Папа Римский или Патриарх Московский должен высказываться по поводу профсоюзной деятельности? Для этого есть профсоюзы. По поводу организации выборов? Для этого есть Избирком. И так далее. Общество ведь очень сложно устроено: у каждого есть свои функции.

РЖ: То есть Патриарх и Церковь должны заниматься своими делами, а остальные – своими?

Н.К.: Разумеется. Но при этом надо понимать, что в каждом сегменте человеческой деятельности есть христиане, которых нельзя дискриминировать по вероисповедному принципу. Но такую дискриминацию по вероисповедному признаку сегодня и осуществляет либеральная европейская культура. Мне вспоминается недавний пример одного политика, которого не пропустили во власть именно потому, что он оставался до конца верен канонам своей религии. Это был итальянский политик, который должен был стать комиссаром Европейского Союза, но ему в лоб задали вопрос: а что вы будете делать с педерастией? Он сказал: "Это грех". Не преступление, а именно грех! – и всё, и он не комиссар. Но это ведь и есть запрет на профессию по вероисповедному принципу, во имя светлого будущего!

РЖ: Вот Вы упомянули Папу Римского, известно, что католики очень активно участвуют в общесоциальных процессах. Например, Папа Римский часто высказывается по проблемам политики, прав человека и т.д. Кроме того, есть разные католические ордена, занимающиеся благотворительностью. Как Вы считаете, было бы полезно для православной Церкви перенять подобные формы активности в миру?

Н.К.: Зачем перенимать? У нас и так уже все есть. Покойный Патриарх часто возвышал свой голос, например, он нес миротворное слово во время событий 1993 года, когда страна стояла на пороге гражданской войны. Кроме того, есть много примеров благотворительности.

В конце концов, неужели вы полагаете, что после семидесяти лет лагерных условий для Церкви все возникнет в один момент? Даже государство никак не может наладить все свои службы. Конечно, чему-то научиться можно и у католиков с протестантами, но принципиально завидовать на сегодняшний день нечему. Говорю это как человек, хорошо знакомый с итальянской действительностью. Да и попробуйте мне напомнить какое либо политическое выступление папы, называющее вещи своими именами и казнящее личности или институты – нет, из уклончивости дипломатического дискурса папа никогда не выходит, ваш пример лишен доказательной силы.

РЖ: То есть Вы считаете, что нам просто нужно время, и мы ничем не будем в этом плане уступать тем же католикам?

Н.К.: Нужно время, нужна взвешенная оценка собственных возможностей, физических, нравственных, финансовых. Я довольно близко знаю дьякона, который почти все свое время тратит на попечение бездомных. Это его церковное послушание. Есть детские дома церковные. Попечение о преступниках и больных. Все есть (при том что ограничительно приравнивать Церковь к собесу, профсоюзу, политической партии недопустимо, если мы хотим сохранить хотя бы в минимальной степени разумность разговора.

Вообще, мне кажется, что европейское общество, отчасти по поручению Церкви, отчасти – и чем дальше, тем вернее – в противлении Церкви взяло на себя целый ряд функций, которые в Средние века были прерогативой именно Церкви: социальное попечение, образование. Сначала просто подражали: вот есть церковная благотворительность, а вот – наша во имя Божие, потом решили: нет, не надо нам вашей церковной благотворительности, мы всё сделаем сами и во имя «гуманных» принципов.

РЖ: Короче говоря, Церковь вытеснили с целого ряда площадок…

Н.К.: Именно так. Существуют же в Италии церковные католические университеты со своими клиниками и домами призрения, но светская власть старательно маргинализирует эту деятельность. А после такой маргинализации уже легко упрекать: а что же вы о бедных не печетесь?

Возьмите пример образования: мы вас в школу не пустим во имя светскости государства. То есть сначала не пустим, а потом спрашиваем с упреком: а что же вы в культуре-то не работаете? А какая же культура без образования?

РЖ: А есть ли какие-то различия между российской действительностью и европейской в контексте судеб христианства и положения Церкви?

Н.К.: На мой взгляд, никаких особых отличий российской действительности от европейской нет. Мы имеем общую ситуацию отпадения некогда христианского человечества от христианства. Собственно, об этом и говорит Папа, когда призывает к реевангелизации Европы.

В России миссию по откалыванию народа от христианства взяли на себя большевики. Большевизм ведь выполнял задание новой европейской культуры, только в силу исторических обстоятельств ситуация обернулась большей кровью, чем в Европе. А результаты более или менее те же – разрушение семьи, закрытие церквей и как итог – отлучение народов от христианства. Если мы говорим о Ягоде, Ежове, Сталине или Троцком, то давайте не будем забывать зверства санкюлотов. Там рубили голову государю, здесь – расстреляли девушек и мальчика маленького. Когда нужно, сторонники прогресса не останавливаются ни перед ложью, ни перед кровью. Вспомним сонмы новомучеников российских, на славе и подвиге которых стоит сегодняшняя Церковь, но в Испании ведь то же самое: приходили те же самые коммунисты и анархисты и отправляли к царю Небесному священников и епископов. Походите по испанским церквям и посмотрите на доски мемориальные в часовнях. Когда в прошлом году в Ватикане произошла канонизация испанских мучеников времен гражданской войны, то какой же визг подняли наследники испанских коммунистов!

РЖ: То есть раскол, начавшийся в культуре христианских народов в Новое время, продолжается до сих пор?

Н.К.: Да. Есть единый контекст: одни стоят и свидетельствуют, другие – выполняют свой "долг", обычно за вознаграждение здесь и сейчас. Остальное же – разница местных условий, традиций, психологий и т.д.


Беседовал Дмитрий Узланер
Источник: "Русский журнал "