Лента: Религия

В 2000 году, журнал Road to Emmaus познакомил читателя с Верой Ивановной Прохоровой в заслужившем внимание интервью « Russian Pickwickians : Dickens from an Orthodox Vantage ». Сегодня, спустя шесть лет мы представляем ее захватывающие воспоминания о Рождестве в сталинском ГУЛАГЕ. На Западе свидетельства очевидцев жизни в женских исправительно-трудовых лагерях в Сибири встречаются довольно редко, а ее повествование изобилует подробностями. Вера Ивановна, внучка последнего перед революцией московского головы, родилась в 1918 году и была лишена свободы на шесть лет в Сибири в Красноярске. После своего освобождения в 1956 году она была принята на должность преподавателя английского языка в Московский Государственный Лингвистический Университет и по сей день преподает, проживая в центре Москвы.

Я хочу начать с того, что это невероятно, как нам удавалось год за годом праздновать величайшее событие человечества в этом особом лагере, где все было запрещено, где каждый шаг, предпринимаемый ради празднования Рождества, был чрезвычайно опасен, где постоянно приходилось применять сноровку, хитрость и мужество, чтобы сбить с толку безжалостный конвой.

Чтобы понять эти празднования, чего он нам стоили, нужно сначала описать лагерь и тех, кто там находился. Я попала в лагерь за свое происхождение. Мой дед был промышленник, и это стало обоснованием моего преступления. Но моей собственной ошибкой стало то, что в возрасте 15-16 лет я оказалась под вдохновением идеалов коммунизма, человеческого равенства и братства, несмотря на то, что многие из моих родственников были арестованы. В то время я думала: «Это ошибка, ошибка». Власти, конечно, обратили на меня внимание, но вопрос был отложен вплоть до конца сороковых годов, когда Сталин стал преследовать евреев. Я была знакома с одним композитором евреем, которого арестовали. Он не был выдающимся человеком, он был трусом, и скомпрометировал себя, критикуя советскую музыку. Его вызвали власти и спросили: «Почему вы, композитор, говорите такое о советских композиторах? Мы знаем, что у вас есть друзья в музыкальном кружке, куда входят Есенин-Вольпин, сын поэта Есенина… Вера Прохорова, из такой неблагонадежной семьи... Может, она тоже что-нибудь такое говорила»? Он сказал: «Я не знаю». «Ну, если вы не знаете, то вам придется отправиться в Сибирь». Он был напуган до безумия и написал «признание», где описал разговоры, которых никогда не было.

Сейчас молодые люди не понимают, что для человека означает все потерять, когда тебя отправляют в сибирский лагерь на всю жизнь. Они восклицают: «О, презренные трусы!», но я бы так не сказала. Эти люди были настолько морально сломлены, что уже не могли сопротивляться. Я думаю, потом они раскаялись, но гораздо ужасней были не люди, а машина советского общества, сокрушающая все на своем пути

Представьте себе человека, ставшего подозреваемым, потому что его отец или дед священник. «Ваш дед был священником, а вы учитель…мы наверняка знаем, что вы относитесь к нам без уважения». – «Почему же?» «Тогда докажите обратное. Мы знаем, что ваш сосед…» (Этот сосед мог быть даже большевиком, но недостаточно благонадежным). «Я ничего не знаю». – «Не знаете? Сейчас посмотрим… Нам известно, что вы находились в одной компании, когда он сказал…». – «Я этого не слышал…» – «Но другие люди говорят, что вы это слышали и ничего не возразили. Если вы не поможете нам, если вы нам не расскажете про остальных, вы отправитесь в лагеря».

И вот, он думает о своей жене, о детях, что он единственный добытчик в семье. Это был безотказный метод, обычная тактика и многие люди пали ее жертвой.

Среди женщин в наших лагерях были как настоящие преступники – воры и убийцы, так и осужденные за политические преступления «против народа». Среди нас также были иностранки. Вы, наверное, знаете, что после Второй Мировой Войны был небольшой период ослабления режима, разрядка после войны. Я помню Красную площадь в день победы стран коалиции: люди всех национальностей обнимались – русские, англичане, французы, американцы, даже американские негры, которые были для нас в диковинку. Солдаты и мирное население свободно общались, и поскольку рядом было Американское Посольство, американцы принесли оттуда бочки с вином и все его пили. Они танцевали, обнимались, целовались от радости, что война закончилась. Это было собрание всех наций.

Конечно, во время такого празднования произошло много встреч, одна молодая американка, полевая медсестра, которая впоследствии была с нами в лагере, оказалась в России во время окончания войны. Она влюбилась и вышла замуж за русского офицера, во времена этой разрядки, до того как Сталин осознал, что «железный занавес» слегка приоткрылся. Они были очень счастливы, и у них родился ребенок, но через два года их арестовали, ее как шпиона, а его как предателя. Таких историй об английских, американских и французских женщинах было очень много. Они были очень милыми девушками, не проститутками. Их преступление заключалось в том, что они полюбили.

Также в лагере было много русских девушек, у которых были романы с иностранцами, которые состояли или не состояли с ними в браке. Единственным способом спасения для этих русских девушек могло стать, если их мужьям удавалось увезти их из России. Однако зачастую получалось так, что он возвращался в Европу или Америку, рассчитывая, что она последует за ним, но вместо этого ее арестовывали. Дальше было еще хуже. Даже обычное знакомство с иностранцем могло стать основанием для отправки в лагеря. Это были годы огромной жатвы.

Среди нас были немки, эстонки, латышки, которые получили приговор за свою национальность или свое происхождение, китайки и кореянки и даже одна японка. В 1949 году в Корее произошла смена правительства, и Советы выступили на стороне корейского «героя» в качестве нового лидера, человека, который предположительно пострадал в заточении за социалистические идеалы. Но когда человек с корейской внешностью впервые выступил на публике, оказалось, что он с трудом говорит по-корейски, и люди стали смеяться. Он был самозванец, подсадная утка, а один корейский чиновник, который знал настоящего человека, сказал: «Это не он». Полиция не смогла арестовать чиновника, но они арестовали столько из присутствующих, сколько смогли поймать. Этой девушке было семнадцать лет, и она провело много лет в лагерях. То же самое случилось с китаянками. Когда чиновники стали восхвалять Мао Цзе Дуна и Сталина, эти две молодые красивые девушки простодушно спросили: «Почему Сталин? Он очень жестокий!» Их тоже арестовали. С нами была одна русская девушка, которую приговорили за анекдот, который начинался словами: «Сталин умер…»

Мне также запомнилось дело двух пожилых коммунисток: двух сестер, при их аресте одной было семьдесят, а другой шестьдесят лет. Старшая сестра была близкой подругой жены Молотова. Она и ее сестра получили приговор, а у младшей к тому времени уже был рак. Она была обречена, и ее направили в тюремную больницу в другую зону. Когда старшая узнала, что ее сестра находится на смертном одре, она, будучи непреклонной коммунисткой, пошла к начальнику и сказала: «Я коммунистка; я попала в этот лагерь по ошибке. Моя сестра умирает, позвольте мне ее увидеть». Он ей отказал. Они никогда не давали подобных разрешений, и ее сестра умерла, не простившись с ней.

Эта старшая сестра была в своем роде привлекательна, у нее были совершенно седые волосы, и она часто рассказывала о своих «подвигах» во время революции, о том, как она работала с Лениным, и так далее. Я присутствовала при том, как однажды вернувшиеся из больницы арестанты сообщили ей, что ее сестра умерла. Что тут было! Мы увидели, как она поднялась, как будто древняя иудейская пророчица; она стала рвать на себе волосы и что было мочи стала заявлять ужасные обвинения против Партии. «Чтоб они все погибли! Все! Они нас обманывали, мы верили в них, а они нас растлили! Они считали, что мы не понимали, что происходит, но мы все знали! Наши друзья, самые преданные, истинные идеалисты революции были расстреляны, а мы притворялись, что мы не знаем этого. Мы голосовали с теми, кто называл их врагами народа, и опять мы молчали. Чтоб они погибли! Вот тяжкое проклятие от всех тех, кого вы замучили и убили. Эй, вы там наверху, мы знали, что происходит, но мы были трусами. Мы притворялись, что счастливы, мы рукоплескали Сталину, рукоплескали этому чудовищу! Чтоб они все погибли!»

Две украинки, одна латышка и я застыли, слушая, сперва от потрясения, а затем уже из любопытства. В ее словах была мрачная красота и жуткая правда, и я поняла, что получалось, что коммунисты знали, что они делают, но все было построено на жестокости, глупости и лжи. Не знаю, что с ней стало. Думаю, кто-нибудь на нее донес, и она исчезла, возможно, была отправлена в другую зону.

Жизнь в лагере

Итак, мы, женщины разных национальностей, вероисповеданий и социальных слоев, оказались в застенках изолированного отдаленного сибирского лагеря, совершенно отдельно от мужчин, отрезанными от всего мира и приговорены к принудительному труду. Мы жили в деревянных бараках, каждый из которых вмещал от 60 до 80 женщин, которые спали на кроватях, расположенных ярусами одна над другой. Нашей постелью служили грубые одеяла, покрывавшие сено. Простыни считались роскошью. На ночь нас запирали в бараки, и если кто-то не возвращался в барак вовремя, его ждало наказание в виде одиночного заключения. Нас наказывали по разным поводам, но я не имела ничего против одиночного заключения. Я не находила ничего неприятного в том, чтобы побыть какое-то время в уединении.

У нас на спинах были номера, у меня был 294. У нас не было имен. Мы работали с 7 утра до 8-9 вечера. Днем у нас был так называемый перерыв на «обед», который никогда не менялся, каждый день он был одинаковый. Надо сказать, что тогда шел 1951 год, это были не те страшные лагеря смерти 1937 года; у нас не было голода. Мы нужны были им живыми, чтобы работать, и мы получали каждый день по 400 грамм хлеба.

На завтрак был какой-то жидкий суп, который подавали в оловянной миске – бульон, в котором плавали некие с трудом опознаваемые ингредиенты, сушеная морковка или что-то еще. Каждое утро мы получали свою пайку, порцию хлеба на день. Ее можно было съесть за завтраком или часть отложить на обед. На обед, зачастую в полевых условиях, мы получали тот же суп с подозрительными ингредиентами, и может еще полкружки жидкой каши, типа ржи на воде, без какого-либо масла. Мы не голодали, но нам всегда хотелось есть, и нам не разрешалось есть ничего, что мы находили в лесу. Запрещено было даже собирать ягоды, но мы, конечно, все равно их собирали. Вечером, когда мы приходили с работы, нам давали «рыбный суп» – тот же бульон, на поверхности которого плавало несколько крошечных рыбок. Наверное, это было более или менее питательно. Всю еду приходилось есть ложкой, потому что все острое – ножи, ножницы – было запрещено. Если в бараке находили нож, женщину наказывали и давали 10 суток одиночного заключения. Для питья давали напиток, похожий на чай, приготовленный из еловой коры и иголок. Он имел запах хвои и совсем не насыщал, но, так или иначе, он был полезным.

Нам не разрешалось иметь никаких личных вещей, за исключением может быть расчески или пары теплых носков. Все остальное из того, что мы взяли с собой в лагерь, хранилось взаперти в особой комнате, называемой «каптерка», которую охраняла одна из женщин-заключенных. Если вам требовалось что-то оттуда, нужно было пойти и сказать: «Мне нужна моя простыня, моя постель расползлась в клочья, я не могу спать, потому что сено лезет из матраса». Тогда, быть может, вам бы ее дали. Даже если у вас было лишнее полотенце, его запирали. «Зачем вам два?» Очень строго отслеживали, чтобы у женщин не было ничего своего. Представляете, как трудно было раздобыть что-нибудь сверх предписанного довольствия. Раз в месяц нам разрешалось получать одну маленькую посылку из дома. Если мы ее получали, там обычно было печенье, немного сахара, мука (пшеничная или ржаная), изюм, иногда немного вяленой рыбы, естественно, никакого мяса или сливочного масла. Часто начальство все это выбрасывало, но иногда они доходили. Мука была вполне безобидна.

Зато раз в неделю нам разрешалась горячая баня. Начальство очень боялось эпидемии, поэтому баня была обязательной для всех раз в неделю. В то же время вся наша одежда проходила дезинфекцию.

Так можно было прожить, но с большим трудом. Не было никаких средств сообщения с остальным миром: ни радио, ни телевидения, ничего такого в то время. Нам разрешалось писать и получать два письма в год, и начальство их прочитывало до того, как их передавали нам. Они не могли запретить нашим семьям нам писать, но зачастую они предпочитали просто порвать письмо, чем затруднять себя его прочтением.

В наше время мы слышим рассказы о мужских лагерях, где арестанты могли разговаривать с заключенными вместе с ними священниками, и где иногда даже проводились тайные службы. У женщин ничего подобного не было. Очень редко, в продовольственных посылках из дома попадался спрятанный среди прочей еды крохотный кусочек просфоры, но не было ни священников, ни служб, ни духовенства, кто бы знал, что ты болен или умираешь, и прошептал бы за тебя молитву. Нет. Единственное, что у нас было, так это экземпляр Евангелия в каждом бараке, который кто-нибудь умудрялся спрятать, так что оно оставалось необнаруженным во время регулярных обысков. Однажды мне пришлось стоять рядом с женщиной, у которой в одежде было спрятано Евангелие. Мы не могли двинуться из шеренги, и она прошептала мне: «Вера, я не знаю… все кончено…» Я закрыла глаза, чтобы не видеть, как ее обыскивают, но каким-то фантастическим образом, они его не заметили.

Когда нас привозили, нам выдавали ужасную черную одежду, платье, сшитое из грубой материи, которая напоминала огромный колокол, с очень длинными рукавами и без воротника. Оно намеренно было сшито уродливо. Я и многие русские женщины просто смирялись с нашей долей. Мы надевали эти вещи, и нам было все равно, но немки, особенно девушки, пытались их приукрасить. Если они находили кусок разбитого стекла (о ножах и ножницах не могло быть и речи), им удавалось как-то разрезать и перешить эти бесформенные изделия в некое подобие платья. У нас не было иголок, но они использовали рыбьи кости, а нитки они брали из дырок в своих хлопковых или шерстяных чулках. С помощью этого им удавалось сделать то, что в понятии заключенных было «элегантным платьем», с подобием пояса и укороченными рукавами, так что они выглядели достаточно женственно. Это раздражало начальство, среди которого были все мужчины, а один из охранников, украинец, обычно говорил: «Эй, вы… вы думаете, что вы женщины? Вы не женщины, вы змеи ползучие. Все вы будете здесь до самой могилы, и думать не пытайтесь, как бы выглядеть покрасивее. Всем вам суждено оставаться с нами здесь, так несите свое наказание со смирением». Я никогда не пыталась менять свое одеяние, поэтому он указывал на меня и говорил: «Посмотри на нее, она знает, что она сделала, она преступница и не пытается этого скрыть». Так что в какой-то мере, наверное, я была «любимчиком».

Так что мы были змеями ползучими и работали семь дней в неделю по четырнадцать часов в день без выходных. Только после смерти Сталина нам дали выходной в воскресение. Никакой праздник был просто немыслим. Мы «преступницы», замышлявшие преступления «против народа, против Родины», даже и подумать не могли, чтобы иметь советские праздники, такие как день Великой Октябрьской Революции или Первомай. Преступники не имели права радоваться торжеству народа над своими врагами.

Так что в таких условиях никто и не мог подумать, что можно отмечать такой великий праздник как Рождество. Но его отмечали каждый год, и я имела счастье присутствовать на этом праздновании на протяжении шести лет в разных лагерях. В разных лагерях, потому что нас часто переводили. Территория вдоль железной дороги была поделена на зоны, и в каждой зоне был лагерь с сотнями заключенных. Мы не могли сообщаться ни с кем из другой зоны. Было такое правило, чтобы мы не заводили друзей, и чтобы помешать этому, они переводили нас через каждые шесть месяцев или каждый год. Я была в Красноярской области на линии Братск-Тайшет.

Празднование Рождества


Но наши рождественские празднества свидетельствовали, что в людях нельзя уничтожить стремление к чему-то поистине небесному. Им нельзя овладеть, возможно, потому, что оно слишком возвышенно, но мы все ощущали его наличие.

Несмотря на то, что в каждом лагере празднования различались, огромная духовная чистота праздника была одинаковой, чего я не испытывала с раннего детства. Такое возвышенное чувство единства, братства и любви! Когда я восстанавливаю в памяти эти картины, мне кажется, что эти празднования были на самом деле самыми духовными, самыми трогательными и самыми близкими к Богу. Мы чувствовали, что Бог был среди нас.

Но примечательно, как шло приготовления к этим празднествам. Каждое празднование требовало много энергии, терпения, смелости и стойкости, и каждый шаг к празднованию был опасен. Приготовления начинались первого октября, когда в Сибирь приходили первые морозы, а вскоре за ними выпадал снег. Поскольку большинство женщин в лагере было из России или Украины, верующих называли «монашками». Они были не монахини, а просто религиозные женщины из деревень, чье преступление состояло в том, что они протестовали против закрытия церквей. Они вступали в спор с теми, кто приходил закрывать церкви, и их арестовывали. Их забирали от своих мужей, детей и внуков, и они были приговорены как «контрреволюционеры», пытавшиеся разрушить будущее процветание советского общества. Эти женщины были инициаторами праздника, и какая же тесная связь была между ними! Они помогали друг другу в самых трудных обстоятельствах – с едой, с получением продовольствия из домашних посылок, и даже с получением одежды из закрытого «гардероба».

За несколько месяцев до Рождества каждая женщина, получавшая посылку, отдавала часть своей муки, сахар, сухофрукты или вяленую рыбу женщине, ответственной за празднование. Все это было аккуратно отсортировано и спрятано, как правило, в сугробах во дворе, потому что каждый угол в лагере тщательно обыскивался. Ночью, когда вся охрана отправлялась по домам за пределы лагеря, печь продолжала гореть, потому что был ужасный мороз. Так что по ночам за недели наперед эти женщины готовили на печи в бараке множество всяких угощений. Они готовили кутью из пшеницы, сладкое кушанье из зерен с сахаром или медом и сухофруктами, которое мы обычно используем во время поминальных и праздничных дней. Они делали замечательные пирожки со смородиной. Они приготовляли сушеный картофель так, что он казался восхитительным. Но делали они это с осторожностью и благоразумием, а потом все припрятывали. Если охрана случайно обнаруживала эти свертки, их яростно уничтожали, а ответственную женщину наказывали.

Но к великому дню Рождественского Сочельника все было готово. Конечно, нам также нужна была Рождественская елка. Одна из бригад заключенных работала на лесоповале. В назначенный день каждая женщина из этой бригады прятала маленькую елочку под своей арестантской одеждой. В воротах лагеря их тщательно обыскивали, находили елочки в большом количестве и ломали их. Но был жесточайший холод, и для обыска бригады в конвое было всего три охранника, а женщин больше пятидесяти. Пока одну из них обыскивали, две или три проходили позади нее. Так что в Рождественский Сочельник в каждом бараке была елка. Другая бригада трудилась на обработке слюды, прозрачного как стекло минерала, а частички слюды сверкали и блестели. Так вот, из производственного цеха, где они трудились весь день, эти женщины приносили маленькие кусочки слюды для украшения.

Конечно, столы тоже нужно было чем-то покрыть. Но столы были очень длинные, за каждым умещалось восемьдесят человек, и представить себе скатерти такой длины было просто нереально. Но на протяжении месяцев в разные дни женщины умудрялись раздобыть простыню, которую забирали из запертой кладовой, говоря: «Понимаете, моя наволочка вся разодрана, я не могу спать на голом сене». Ладно, ей выдавали простыню.

Таким образом, в Рождественский Сочельник в каждом бараке, во всю длину стола лежали скатерти из белых простыней. На каждом столе была сверкающая елка, которая сияла частичками слюды и красивой звездой из цельной слюды. Почти каждый день на протяжении осени, столовая недосчитывалась столовых приборов, так что к Рождеству был полный комплект мисок, ложек и кружек к банкету. Вы не представляете, как это было трудно, потому что бараки очень часто обыскивали, и если они находили под подушкой всего лишь одну ложку, она немедленно конфисковалась. Лагерные ложки пересчитывались по мере их возвращения, поэтому раздобыть и спрятать столько ложек, мисок и кружек было большим подвигом. Это устраивали семь или восемь женщин.

Во время ежедневной работы эти женщины часто друг с другом ссорились. Представьте себе, в одном месте собрались русские, украинки, немки. Но в тот вечер, я не могла их узнать. Как ловко некоторым из них удавалось раздобыть еще одно платье из каптерки: «Зачем тебе это платье?» – «Это на 9 октября…» – «Это запрещено…» Но так или иначе, дежурная была тоже из заключенных, и она зависела от остальных, поэтому мало помалу она уступала.

В 10 вечера в Сочельник нас запирали в бараках, и тюремное начальство и охрана уезжали из зоны в свои деревянные дома, которые располагались в двух километрах оттуда. Тюрьма была надежной, поэтому они уезжали без опасений. Конечно, на дворе стоял декабрь, был жуткий холод, и они не хотели приезжать ночью для обысков, поэтому мы знали, что находимся в относительной безопасности. В полночь, женщины, которые осуществляли подготовку стола, похожие в своих платьях на ангелов, по одной подходили к каждому в бараке и очень вежливо приглашали нас к столу: «Будьте добры, присоединяйтесь, присаживайтесь за стол». Приглашали даже коммунистов. Некоторые ворчали: «Это в честь Бога, никакого Бога нет», но все равно приходили, они очень хотели придти, и большинство из них принимало участие в пении.

Есть такая украинская традиция, что в Сочельник за столом должно быть тринадцать перемен блюд, и у нас всегда их было тринадцать. Прекрасные, очень вкусные блюда. Сначала маленькие булочки с изюмом, потом кутья с сухофруктами, затем какое-то вкусное блюдо из вяленой рыбы и потом еще и еще до тринадцати. И все это время елка в центре мерцала частичками слюды.

Надо сказать, что весь этот криминальный мир, эти убийцы и воры, становились такими кроткими и благопристойными. Они сидели друг подле друга на скамьях, и им казалось, что они в раю. Когда наступало время службы, так называемые «монашки», верующие деревенские женщины, которые очень хорошо знали Рождественскую службу, начинали петь. Украинки тоже пели, и пели превосходно! Сначала пели православные, потом немки, поляки, украинские католички, а затем протестантки. Все они пели свои службы. А Евангельское чтение! Я уже упоминала, что почти в каждом бараке, как минимум одна женщина прятала экземпляр Евангелия, которое ей удавалось сохранить после обысков. Каждый год, в каждом бараке было Евангелие, которое читалось в этот день. Я помню одну пожилую немку, которая читала отрывки наизусть, и американку, которая читала по-английски. На каждом языке мы слушали Рождественскую историю. И мы все пели, даже ожесточенные убийцы и воры, все женщины, которые верили во Христа и Рождество.

Было чувство, что ты на небесах. Среди нас было абсолютное духовное единство, как будто все мы из разных групп слились в один голос, величающий Иисуса Христа и величайшее на земле событие. Пели латышки, пели немки свое Stille Nacht , а также полячки, китаянки, эстонки, украинки, армянки, француженки, американки. Все они пели колядки своих стран.

Конечно, в этих ужасных лагерях были очень тяжелые условия, и это никак не способствовало формированию добрых чувств между людьми. Была холодность, раздражительность, несправедливость… естественное влечение к семье, которая была так далеко. Люди зачастую были ожесточены, но в тот момент единственный раз в году мы чувствовали, что на земле воцаряется рай. И мы долгое время потом вспоминали это, говоря друг другу: «А помнишь то-то и то-то… Это было так прекрасно!»

За шесть лет только одна женщина отказалась придти. Она была коммунисткой, копия Троцкого, но одна из женщин принесла ей еду к ее кровати, и она съела. Она говорила: «Эти люди просто невежды. У них нет ни ума, ни культуры… но еда вкусная». Она тоже поучаствовала, но в такой мере, в какой смогла. Впоследствии преступники и многие коммунисты говорили: «Это было так прекрасно. Значит, Бог милостив?» – «Да, да, Бог милостив», – говорили мы. «Он нас простит?» – «Простит, если вы верите правдиво и искренне, и если вы раскаиваетесь, Бог вас простит. Он не такой как начальник тюрьмы. Он совершенно другой».– «Да, – говорили они, – мы это чувствуем».

Все, и молодые, и старые, с разным культурным уровнем и разными профессиями, те, кто обычно казались друг другу чужими, кто часто жестоко ссорился, совершенно переменялись в эту ночь. Мы все знали, что с нами Бог, и в эту ночь эту веру не могла разрушить ни одна земная власть. Мы были счастливы, и даже те, кто имел трудный характер, были рады стать частью одной человеческой семьи, славящей Христа и Его рождение. Это был праздник, который я запомню навсегда, и я знаю, что никакая земная власть не нарушит этого единства.


В.И. Прохорова
Перевод с английского Марины Леонтьевой специально для портала «Православие и мир»
Источник: "Православие и Мир"