Лента: Вопросы и комментарии

Хочу поблагодарить за ваши информационные ленты, интересно и полезно. Прочитал статью "Оптина Пустынь и русские писатели". Не могли бы вы ответить на серьезную критику личности и взглядов Владимира Соловьева, которая звучит в статье:

"Убеждения Соловьева никогда не были глубоки, и именно поэтому они менялись так часто: рано пришедшая слава, сделавшая Соловьева своим заложником: сказанное Соловьевым не было так уж ново: Соловьев берет обыкновение, которого он придерживался до конца жизни, появляться на публике в обличье Иоанна Крестителя, порождая слухи о своей якобы подвижнической и аскетической жизни: однако, следует упомянуть о неумеренной приверженности Соловьева шампанскому и его переодических срывах: философ-пророк был самим Сатаной: стремление смешивать мистику с эросом, что в корне противопоставляет его православному аскетическому мистицизму, переживаемому через призму святости: Метафизик, чья мысль искала христианского синтеза, развиваясь целиком в пределах неоплатонического и немецкого идеализма, великий визионер, живший в чуждой христианству мистической традиции, утопист, лелеющий идею теократии – Соловьев оставался нечувствительным к живой традиции православия, к исторической реальности современной ему Русской Церкви".

Это очень сильно отличается от оценки Даниила Андреева [...]

---

Ответ

Действительно... Лентами и ответами на вопросы занимаются (в основном) разные люди. Зачем надо было размещать этот "обзор" – сказать трудно, разве что для понимания какие взгляды бытуют в современном православии, но тут конечно, нужен был комментарий. Можно предположить ещё, что текст попросту не был прочитан целиком, а был просто "взят и размещён". Он показателен в том плане, что раскрывает методологию православных оценок: более или менее грубо ругать всё догматически несовместимое или критическое о Русской церкви, и хвалить всех, кто пришёл к церковности. В идеях людей, стоящих на иных позициях, православный "критик" разобраться почти никогда не в состоянии, зато очень легко может искажать до неузнаваемости фактические, общеизвестные сведения. Поскольку его читатели или слушатели обычно представляют аудиторию с ограниченным кругозором, то они всему этому верят и транслируют соответствующее настроение дальше в воцерковлённую среду, возможно, добавляя собственные искажения.

http://rodon.org/relig-071214134405

В статье "Оптина Пустынь и русские писатели" раскритиковать можно было бы практически всё. Оценки Соловьёва – бездоказательны и смешны для любого, кто знаком подробно с его биографией.

В частности, что касается подвижничества Соловьёва. Он никогда себя в этом качестве не выставлял, но современниками были замечены такие факты:


"В его номере в "Hotel d'Angleterre" близ Исаакиевского Собора с утра до вечера толпились посетители. Подозрительные личности просили "на похороны матери" или на "свадьбу". Соловьев отдавал им последние деньги, а когда денег больше не было, посылал с записками к друзьям. В английской записке к Батюшкову он про сит дать какому-то бывшему корректору из Саратова 10 рублей и прибавляет: "Я боюсь, что этот господин произведет на Вас такое же подозрительное впечатление, какое он произвел на меня. В таком случае замените десятку единицей". Другого просителя он отсылает к Величко с таким письмом: "Податель этих строк просит у меня 5 рублей на свадьбу, а у меня денег нет. Боюсь согрешить, но мне почему-то кажется, что это не первая просьба такого рода и, стало быть, он женится далеко не в первый раз. Осуждать, впрочем, не смею... Пожалуйста, дай ему просимое; сочтемся, когда получу из "Словаря" за статью".

Начинающие писатели осаждали его просьбами; он без конца исправлял и редактировал чужие сочинения; "угнетенные насилием" искали заступничества – он ездил по "влиятельным лицам" и хлопотал о "сорока тысячах чужих дел". Чтобы поддержать какую-то старушку, сердитую и всегда пахнувшую водкой, Соловьев несколько раз давал ей переписывать свою работу о "Магомете". Почерк ее был ужасен.

Куда бы он ни приезжал, весть об этом мгновенно распространялась, и толпы нищих осаждали подъезд дома. У него был один "свой собственный" нищий, бывший натурщик, "высокий, с седыми баками, ярко-красным носом и в дворянской фуражке". Он следовал за ним по пятам, выпаливал французские фразы и пользовался особым почетом.

Соловьеву случалось издалека возвращаться домой пешком, отдавши нищим не только все деньги, но и кошелек, бумажник и носовой платок. Подарив свое новое ватное пальто какому-то бедному студенту, он проходил одну зиму в легкой "разлетайке" и заболел сильным гриппом. Нередко случалось ему, раздав все свое платье, появляться в светских гостиных во фраке и бурых брюках, носить шубы своих приятелей и увозить в другой город их шляпы. Только в последние годы жизни у него появилось настоящее зимнее пальто – наследство Фета: память об умершем друге не позволила ему подарить его. Особенную расточительность проявлял он по отношению к извозчикам; у подъезда дома, где он поселялся, немедленно выстраивалась длинная вереница пролеток. Соловьев долго торговался с извозчиком, а потом давал ему на чай пятирублевку. Друзьям он объяснял: "Я не разорюсь, и извозчик не развратится, потому что это редко. А как он обрадуется: ведь так же, как если бы нашел по дороге. Знаете, как они бывают довольны, найдя подкову или кнут. Отчего же не создать ему этого удовольствия".

Работать приходилось ему по ночам: статьи для "Энциклопедического словаря", "Вестника Европы", "Книжек недели" должны поспеть к последнему сроку: денег нет, все авансы забраны, гостиница не оплачена за несколько месяцев; просители, бывшие люди, жертвы несправедливости, литераторы-неудачники, пророки из народа, спившиеся гении осаждают все настойчивее."

"К еде Соловьев был совершенно равнодушен, мяса никогда не ел, хотя и не был вегетарианцем. Он боялся, как бы строгий аскетизм его жизни не был кем-нибудь замечен, и потому иногда устраивал "пиры": требовал к себе в номер бутылку шампанского, зернистой икры, фруктов и угощал ими случайных посетителей. Но обычно питался овощами, особенно любил сельдерей и приписывал ему таинственные свойства. Ел наспех, не отрываясь от работы: тарелка с едой стояла тут же на письменном столе среди груды книг и рукописей."

"Животные любили Соловьева. С собакой Величко Мартышкой у него были "приятельские отношения". Она не отходила от него и целыми часами просиживала в его комнате, прислушиваясь к скрипению его пера. В письмах к Величко Соловьев не забывает "пожать лапу Мартышке". "Что такое собаки? – говаривал он, – по-моему, это не собаки, а какие-то особенные существа".

Как только он водворялся в номере гостиницы "Англия", в оконные стекла начинали биться десятки голубей. Когда он поселялся у Величко – голуби прилетали туда вслед за ним."


http://rodon.org/mkv/vsjiu.htm

Содержащееся в статье из ленты утверждение, что для Константина Леонтьева Соловьёв был "cатаной", связано с интересной историей. Вот что можно прочитать по той же ссылке, что приведена выше:


"О. Иосиф Фудель рассказывает о "романе" между Леонтьевым и Соловьевым. Леонтьев страстно полюбил Соловьева, его дружба походила на влюбленность. {"Я его очень} люблю лично, сердцем, – признавался он, – у меня к нему просто физиологическое влечение". Соловьев принимал эту любовь, позволял себя любить, но сам оставался сдержанным и холодноватым. Леонтьев писал о. Фуделю о Соловьеве: "Что он гений, это – несомненно, и мне самому нелегко отбиваться от его обаяния (тем более, что мы сердечно любим друг друга)". Соловьев считал Леонтьева "умнее Данилевского, оригинальнее Герцена и лично религиознее Достоевского". Но он ни разу не высказался по существу о творчестве Леонтьева; когда тот выбрал его судьей в своем споре с Астафьевым по национальному вопросу, Соловьев уклонился от этой роли. Леонтьев говорил о Соловьеве с восхищением и преклонением. "Но лучше я умолкну на мгновение, и пусть говорит вместо меня Вл. Соловьев, человек, у которого я недостоин ремень обуви развязать". Так отдавать себя Соловьев не умел. Его статья о Леонтьеве в Энциклопедическом словаре очень осторожна и "проблемы" Леонтьева почти не касается. В примечании к статье "О народности и народных делах России" Соловьев вскользь упоминает о Леонтьеве, называя его "талантливым и оригинальным автором книги "Византизм и славянство"; на критический этюд Леонтьева "Наши новые христиане" он отвечает короткой заметкой в защиту Достоевского. Вот и все, что он написал о своем друге. Леонтьев имел основание горько жаловаться на Соловьева и говорить, что тот "предает" его своим молчанием. Беспощадная полемика Соловьева против славянофилов мучительно переживалась Леонтьевым. Но он прощал ему все его несправедливости и увлечения. После долгой разлуки они встретились как близкие друзья. "Мы не только не поссорились, – рассказывал Леонтьев о. Фуделю, – но все обнимались и целовались. И даже больше он, чем я. Он все восклицал: "Ах, как я рад, что Вас вижу". Обещал приехать ко мне зимой. Да я не надеюсь". Но последнего испытания любовь Леонтьева все же не выдержала. Когда он понял, что Соловьев сближает христианство с гуманитарным прогрессом и демократией (в статье "Об упадке средневекового миросозерцания"), он возненавидел его так же страстно, как страстно раньше любил. Эта вражда мучила его перед смертью, отравляла последние минуты. Леонтьев называет Соловьева "сатаной" и "негодяем", рвет его фотографию, требует его высылки за границу, предлагает духовенству произносить проповеди против него."


Самого К.Леонтьева, духовно павшего, к сожалению, до уровня апологета "страха Божия", и критиковавшего Соловьёва и Достоевского за человечность и проповедь этического идеала, можно рассматривать с критической стороны, имея в виду высказывания такого рода:


"Я впервые ясно почувствовал над собою какую-то высшую десницу и захотел этой деснице подчиниться и в ней найти опору от жесточайшей внутренней бури; я искал только формы общения с Богом. Естественнее всего было подчиниться в православной форме. Я поехал на Афон, чтобы попытаться стать настоящим православным; чтобы меня строгие монахи научили веровать. Я согласен был им подчиниться умом и волей. Между тем удары извне сами по себе продолжались все более и более сильные; почва душевная была готова, и пришла, наконец, неожиданная минута, когда я, до тех пор вообще смелый, почувствовал незнакомый мне дотоле ужас, а не просто страх. Этот ужас был в одно и то же время и духовный и телесный; одновременно и ужас греха и ужас смерти. А до этой минуты я ни того, ни другого сильно не чувствовал. Черта заветная была пройдена. Я стал бояться Бога и Церкви. С течением времени физический страх опять прошел, духовный же остался и все вырастал.
...
Нужно дожить, дорасти до действительного страха Божия, до страха почти животного и самого простого перед учением Церкви, до простой боязни согрешить."


В сопоставлении со словами Д.Андреева, как раз приложимыми к случаю К.Леонтьева:

"Если на Узкий Путь человек встаёт из страха перед возмездием или из-за мечты о личном, себялюбивом, замкнутом общении с Божеством, его победы не имеют цены. Никакого Божества, дарующего в награду своим верным рабам блаженное созерцание его величия – нет." (РМ 1.2.25)