Лента: Политика

Все помнят книгу Френсиса Фукуямы о «конце истории». Его статья вышла в 1989 г., а книга под одноименным названием в 1992 г. Эта книга стала «каноническим текстом» для «молодых» американских неоконсерваторов. В частности, она легла в основу внешнеполитического курса Джорджа Буша-мл. Именно с этого момента было заявлено, что главные цели внешней политики Америки – это активное продвижение по всему мирудвух ценностей – демократии западного стиля и свободного рынка. Все это должно было происходить под флагом глобализации и на благо глобализации. Был заявлен девиз – «мир без границ».

Однако основными препятствиями для победного шествия глобализации продолжали оставаться государства и их суверенитет, который тесно связан с территорией. И вот в середине 90-х годов, а точнее в 1995 году появляется работа известного французского философа Бертрана Бади, которая называется – «Конец территории» [1] . Созвучность названия работ Бади и Фукуямы говорит сама за себя. Речь идет об очевидной преемственности идей.

Теория «конца территории» стала важным звеном для разрушения идеи суверенитета. Это понятно. Ведь территория является краеугольным камнем Вестфальской системы мироустройства, согласно которой каждое государство обладает всей полнотой власти.

По мнению Б. Бади, территория как базовая категория политической реальности сегодня «исчезает» вследствие наступления трех фундаментальных событий современности. Это, прежде всего, глобализация, которая меняет инфраструктуру современного мира и становится точкой отсчета всех мировых процессов. Вторым маркирующим историческим фактом он считает окончание «холодной войны», которое уничтожило биполярность мира, глубоко уходившую корнями в территориальные привязанности. Наконец, третьим моментом он называет кризис государства. Отныне государства лишились, если не полностью, то в значительной степени, своей независимости. Самостоятельность финансовой деятельности, перешедшая границы отдельных государственных образований, по сути, подчинила себе государства во внешней политике. Крах «государства всеобщего благоденствия» подорвал авторитет государства внутри нации. И наконец, появились пространства и акторы, недоступные вмешательству государства и даже диктующие ему свою политику. Это – «демилитаризованные зоны», неподдающиеся урегулированию очаги гражданской войны, и, разумеется, деятельность ТНК и неправительственных организаций, выходящая далеко за пределы государственной компетенции.

Замечательно то, что теория «конца территории» вовсе не оспаривает проблему территориальных захватов или территориальных агрессий в реальном мировом пространстве, которые, как мы наблюдаем в последнее время, вовсе не ослабевают. Это, как выясняется, не противоречит теории «конца территории». Потому что ее главная мишень – «территориальная идентичность» [2,с.6]. Речь идет об «освобождении» пространства от связи с традиционным понятием нации как культурно-идеологическим феноменом. Главным действующим лицом современности провозглашается индивид, свободный гражданин мира с общечеловеческими ценностями. У него нет никакого национального менталитета, национального прошлого, традиций, привязанностей.

Все эти процессы можно было бы считать естественным ходом истории (и нам в течение долгого времени внушали, что глобализация – процесс объективный), если бы при этом не происходило «перестройки» мира под нового мирового лидера, никем неоспариваемого и ничем несдерживаемого, – США. Новый мир легко конструировать, когда кирпичиками мироздания являются «свободные» человеческие атомы, которые принимают нужную конфигурацию под действием мощных «силовых полей», исходящих из единого центра управления. И потому проблема «конца территории» из историографической перерастает в идеологическую, а равно как и в практическую проблему реальной геополитики. Наконец, проясняется сама суть глобализации.

Глобализация, как теперь уже стало совершенно ясно, – всего лишь другое название американской гегемонии, американского господства.

Об этом достаточно цинично и откровенно заявил Генри Киссинджер уже в октябре 1999 года в своей лекции в Дублине, в Ирландии. Он там сказал: «Главный вызов состоит в том, что то, что обычно называют глобализацией, на самом деле просто другое название господствующей роли Соединенных Штатов» [3].

Таким образом, к началу 2000–х годов с конструкции Нового мирового порядка можно было снимать строительные леса. Строительство пришло к завершению. Проект оказался следующим. Вместо территории как основы национального суверенитета – общее глобальное пространство. Вместо идеологии – продвижение демократии и рыночного фундаментализма. И лидер всего этого – нация, гордящаяся своей исключительностью – Соединенные Штаты Америки. Т.е. суверенитетом на сегодня фактически обладает только одно государство – США. Однополярный мир стал банальностью.

Теория «конца территории» предоставляет серьезные идеологические аргументы для понимания современного мира как единого пространства, в котором такие понятия как «национальный суверенитет», «территориальность», «лояльность своему правительству» неизбежно утрачивают свое значение. Но это именно те факторы, которые позволяют развернуть политическую пропаганду «уличных революций» и раскручивать новую сеть активистов по борьбе с неугодными режимами, способствуя тем самым введению «глобального управления».

Пространство как экзистенциальная проблема суверенности России

В однополярном мире, выстраивание которого имеет самое прямое отношение к противостоянию с Россией, проблема территории возникает вовсе неслучайно. Для России территория, или иначе пространство есть ее главный геоисторический капитал. Причем, это такой геоисторический капитал, который она «в нужные моменты бросала в качестве сверхтяжелой гири на Весы Истории» [4]. Это показали все предшествующие войны. И это признают серьезные западные авторы. Так, О. Шпенглер остерегал в свое время немецких лидеров от вторжения в Россию именно на основе пространственного аргумента. Такое государство невозможно победить, отмечал он, ибо народ будет уходить в бескрайнюю глубь собственных территорий, а врагу будет оставаться пустое пространство. Это пространство, писал он, представляет «фантастический вал против Европы и может быть легко отдан, не приведя к крушению всей системы»[5, с.95].

Россия, таким образом, оказывается ныне единственной страной, обладающей классическими преимуществами физического пространства, которое использовалось в истории мировых противостояний народов как аргумент против иноземных вторжений. И, действительно, все наши войны основывались на тактике затягивания врага вглубь территории. Все они для Запада виделись и планировались как блиц-криг, для нас это были «затяжные конфликты», которые заканчивались нашей победой.

Действительно, «глубина» территории превращает линейные границы в «полосы», растягивает их, делает их более прочными и протяженными. Однако главная коллизия сегодня состоит в том, что такое положение дел входит в противоречие с главным кредо современного мира, в который вброшен лозунг – «мир без границ».

Таким образом, Россия как «цивилизация пространства» выполняет великую функцию – она противостоит новой разрушительной тенденции мирового бытия.

Отсюда становится понятным то агрессивное отношение мирового сообщества к нашему пространству, которое мы наблюдаем в последние десятилетия. Это в большой степени объясняется богатством природными ресурсами, которые находятся на нашей территории. Однако это далеко не все. Аппетиты возбуждаются также тем, что сегодня российское пространство воспринимается как «пустое». И здесь речь – не о степени его экономического освоения или не-освоения. Причина даже не в географической малодоступности, и не в климатических особенностях. Пространство «пусто» с точки зрения проекта, смысла существования. Оно идеологически «безыдейное».

А насчет такого пустого пространства замечательно высказался известный английский социолог З. Бауман в книге «Текучая современность». Он сказал буквально следующее: «Пустое пространство является призывом к действию и упреком лентяям. Оно ждет своего завоевателя» [6,с.124]. Отсюда – и агрессия. Потому что именно смыслы, а точнее – Идея лежат в основании власти. Именно идеи движут массами, становятся политической силой и, в конечном счете, составляют фундамент крепкой государственности. Российское пространство, будучи на сегодня «безыдейным», тем самым автоматически становится ничейным.

И действительно, государство Российское стояло крепко в те периоды своей бурной истории, когда оформлялись цель и проект его существования, как правило, выходящие за пределы узко национальной ситуации. Московская Русь крепилась не только «грозою» царя и страхом опричнины, она была наполнена собственным смыслом – собиранием земель и народов для спасения в лоне истинной веры. Православие мыслилось как единственно способное защитить людей от вторжения антихриста.

Русь была «святою», потому что продлевала существование человечества, оттягивала наступление конца света, которое, по убеждениям той эпохи, могло произойти только в царстве правильной веры. Пространство не было пустым, оно пребывало под напряженным током Идеи.

Энергетика была столь сильна, что этот образ дожил до настоящего времени, он был воскрешен в особом институте старчества, связанном с локальными пространствами, особыми топосами – «пỳстынями». Они суть реальные осколки, «острова» особого космоса, особого мира, именуемого «Святой Русью».

Что касается Петровской эпохи, то она до сих пор вызывает самые ожесточенные споры и полярные оценки. И это отчасти объясняется тем, что России было предложено новое бытие – бытие Империи, но при этом не был выработан и заявлен самостоятельный новаторский проект этого состояния. Петр скопировал европейский проект. И что произошло? Россия фактически стала «подпространством» Европы, периферией ее цивилизации.

К тому же, Петр заимствовал европейскую цивилизационную идею, которая к тому времени уже преодолела имперскую матрицу, данную ей Римом, и находилась в процессе формирования модели государства-нации. Но Империя и Государство-нация это фундаментально разные явления.

Основу нации-государства составляет индивид, позднее гражданин.
Национальное государство создается в рамках прочной политической формулы, которая опирается на прагматически ориентированного гражданина, укорененного в личной частной собственности. Его динамика – столкновения и конфликты внутри гражданского общества. Его фундамент – власть как potestas, как публичная политическая сила – как борьба интересов разных слоев.

Империя же – изначально сверхтерриториальна и основывается на идейном принципе. Основа ее динамики – могущество, духовная мощь, власть как imperium. «Древнеримское понятие imperium… означает чистое могущество распоряжения, как бы мистическую силу auctoritas… Империя – это изначально … принцип, идея. Ее политический порядок на самом деле определяется не материальными факторами…, но духовной или политико-юридической идеей» [7,с.441,442]. Для Империи характерны мессианизм и сакрализация. Ее историческое задание видится как вселенское и одновременно священное.

Таким образом, заимствуя европейскую цивилизационную идею, Петр закладывал фундамент радикального грядущего противоречия бытия страны. Сам себя он мыслил и именовал Первым Императором, но неотрефлексированная «оглядка» России на Запад, которая с той поры преследует ее на протяжении всего исторического времени, заложила антагонистический дуализм в основу российской государственности. По сути и замыслу предназначение России духовно-имперское, и попытки несамостоятельного, нетворческого сращения политических элементов национального и имперского бытия периодически рушили страну. Конкретно-исторически Россия достигала пика своего могущества как империя и падала с потерей основного начала, с вырождением идеи, ее питавшей. Территория из пространства Идеи превращалась в номенклатуру земель, которые рассыпались и обосабливались, а затем исчезали под властью иного государства или компрадорской элиты, находящейся под внешним управлением.

В послепетровскую эпоху качественно новый этап развития страны был связан с идеей социализма. Империя была наполнена новым идеологическим смыслом. Отсюда и позитивное отношение, привлекательность и определенная ностальгия по той эпохе.

Образец Империи, данный Римом, создал принцип, позволяющий собирать разные народы без уничтожения их самобытности. «Можно было быть римским гражданином (civisromanumsum), не теряя национальности» [7,с.447-448]. Империя объединяла без подавления. Она созидала целое так, что оно оказывалось крепче, чем автономные части. Она зиждилась на понятии общей судьбы. В полном соответствии с таким принципом, «русская идея» всегда была больше Идея, чем русская, и потому объединяла, а не эксплуатировала, реализовывала имперский владыческий принцип, а не империалистический материально-колониальный.

Поиски «нового» пространственного основания суверенности

Сегодня в наши рассуждения о самоидентификации все чаще возвращаются гиперборейские мотивы. Возможно, здесь работает логика мифологического сознания, исповедующая вечное возвращение к истокам, к которому коллективное бессознательное становится особенно чувствительным в периоды смут и идейных переломов. Все чаще говорят о России уже не как о «западной», «восточной», и даже «евразийской» державе, а как о «северной». Действительно, выработка самостоятельного, независимого от западных конструкций, пространственного образа для России возможна на основе поиска новой точки отсчета в ее существовании – например, как приарктической державы.

Попытки интерпретации цивилизационной или социокультурной сущности России исключительно как евразийской грешат тем, что «все споры о специфике русского типа развития сводятся к выяснению соотношения европейскости и азиатчины – чего больше. В зависимости от «подсчета» получается либо Евразия, либо – Азиопа. Ну а на практике все сводится к борьбе за развитие по европейскому или азиатскому направлению, тогда как собственно русское, северное, а не западное или восточное, исчезают» [3].
До сих пор, правда, приоритет получал «европейский» вектор сопоставления – предлагалось осмысление России как в основном европейской страны, в образах европейской ментальности, навеянных дискурсами Просвещения. Процесс дистанцирования концепта русской Евразии по отношению к образам Европы и Азии, преодоление дуализма Запада и Востока видится современными авторами на пути формирования нового метагаографического образа Севера Евразии, или Северной Евразии. Он может стать фундаментом обретения Россией собственной пространственно-мифологической миссии и аутентичности, гарантией от поглощения ее более крупными и мощными цивилизациями или политическими образованиями [8].

Стремление укрыться в «высоких широтах» в эпохи неустойчивого развития страны, находящейся на грани катастрофы, отмечалось в истории России с начала ее возникновения как государства. Иван Грозный в самые опасные периоды своего царствования был охвачен идеей перенесения столицы Руси на северные рубежи – в Вологду, и только случай заставил его отказаться от своей затеи [9,с.5]. Принимая во внимание особую историософскую значимость концепта столицы для российского государства (Московская Русь – Москва, Петровская Россия – Петербург), следует считать замыслы первого русского царя симптоматичными. Ведь смена местоположения главного города представала как территориальное оформление разрыва с прошлым.

Северное направление привлекательно еще и тем, что оно единственное открывает прямой выход к морю. Старая геополитическая дихотомия «морских» и «континентальных» государств исторически постоянно оказывала давление на политические стратегии страны.
Стремление выйти к морю было неистребимым лейтмотивом политики всех российских царствований.

«Прорубить окно в Европу» через Балтику, «омыть сапоги в Индийском Океане» – все эти политические ожидания были порождены логикой развития европейской цивилизации, согласно которой в основе успешного развития лежат коммуникации. Более того, море связывалось с образом «колыбели цивилизации», а потому принадлежность к нему создавала алиби цивилизованности, что само по себе уже стало признаком прогресса и восхождения по мировой лестнице позитивной самооценки нации.

Единственным морским пространством, которое принадлежало России изначально, неоспоримо, «по праву первородства», был, очевидно, Северный Ледовитый океан. Его геополитический смысл рано или поздно должен проявить себя в качестве опоры для построения Россией собственной цивилизационной идентичности.

Россия – особая страна, которая исторически не раз возрождалась из пепла, и становилась могущественной и великой державой мира. Именно на такой поворот в развитии мировых событий указывает известный американский исследователь цивилизаций С. Хантингтон, когда пишет: «Коллапс марксизма в Советском Союзе и его последующая реформа в Китае и Вьетнаме не означают, однако, что эти общества способны лишь импортировать идеологию западной либеральной демократии. Жители Запада, которые так считают, скорее всего, будут удивлены творческой силой, гибкостью и своеобразием не-западных культур» [10, с.67 ].

Перед Россией стоит задача дать достойный «идейный» ответ Западу. Точкой опоры для такого «мирного мирового» переворота может и должно стать осознание себя как «северной» страны, таящее в себе неразгаданную мощь спасительного гиперборейского мифа. «Возвращение к истокам» с неизбежностью приведет к дооформлению качественно иной по отношению к Западу русской цивилизации. Как справедливо заметил американский ученый, «на протяжении четырехсот лет отношения между цивилизациями заключались в подчинении других обществ западной цивилизации», и «лишь русская, японская и эфиопская цивилизации смогли противостоять бешеной атаке Запада и поддерживать самодостаточное независимое существование» [10, с.67 ].

В этом отношении северный вектор развития России таит в себе сразу несколько преимуществ. Во-первых, он дает возможность полномасштабного обзора горизонтально растянутого географического пространства новой России. Северная точка отсчета идеальна для визирного луча северного прожектора, охватывающего из этой позиции территорию в ее целостности.

Во-вторых, он позволяет России осознать себя как качественно «другое пространство». Это создает так необходимую нам сегодня точку опоры для нового российского самостояния. Одновременно северный «архетип» может стать стартовой чертой для созидания ее нового истинного духовно-имперского бытия, и тогда мир в целом обретает шанс вернуться в равновесно-устойчивое состояние, реализовать подлинную многополярность с перспективой появления двух и более центров.


Спиридонова Валерия Игоревна, д.ф.н., в.н.с. Института философии РАН
Источник: "Центр научной политической мысли и идеологии "

Список использованной литературы:

1. Badie B. La Fin des territoires. P. 1995.
2. Badie B. De l’international au mondial. // Durand M.-Ph., Copinnschi Ph., Martin B., Mitrano P., Placidi-Frot D. Atlas de la mondialisation. Comprendre l’espace mondial contemporain. P. 2010.
3. Майкбрайд У. Глобализация и межкультурный диалог // http://lib.rin.ru/doc/i/113122p.html.
4. Фурсов А.И. Русская власть, Россия и Евразия: Великая Монгольская держава, самодержавие и коммунизм в больших циклах истории // holmogorow.nigilist.ru›archive/fursov/eurazia.htm .
5. Шпенглер О. Годы решений (1933) // Шпенглер О. Политические произведения. М. 2008.
6. Бауман З. Текучая современность. СПб. 2008.
7. Бенуа А. де. Идея империи // Бенуа А. де против либерализма. К четвертой политической теории. Спб. 2009.
8. Замятин Д.Н. Геократия. Евразия как образ, символ и проект российской цивилизации // Политические исследования. М., 2009. № 1.
9. Лихачев Д.С. О национальном характере русских. // Вопросы философии. М. 1990. № 4.
10. Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. – М. 2006.