Холст, масло. 170 x 125.
Музей д'Oрcэ, Париж.
Летом 1867 года Мане отдыхает с семьей в Булони. Однажды во время прогулки он заметил людей, расположившихся на балконе и выделяющихся на фоне затененного пространства комнаты, видного сквозь открытую дверь. Почему бы не воспользоваться этим мотивом – ведь к такому же некогда обращался Гойя в своих "Махах на балконе".
Возвратившись в Париж, Мане начинает "Балкон". Он решил, что там будут фигурировать четыре персонажа, две женщины – сидящая и стоящая, а за ними мужчина; на заднем плане, в тени виден Леон Коэлла. Мужчину он напишет с одного из художников кафе Гербуа – это всегда одетый с иголочки Гийеме. Мане просит приятельницу Сюзанны крошку Фанни Клаус из "Квартета св.Цецилии" взять на себя роль одной из женщин. Мане любит любовь и женские улыбки, любит любовные интрижки. А ему известно, что его приятель, застенчивый великан Пьер Прэнс и Фанни Клаус влюблены друг в друга. Юная парочка встречается вечерами на улице С.-Петербург. Сеансы позирования для "Балкона" смогут служить оправданиями и другим встречам, на этот раз в мастерской на улице Гюйо.
Что же касается другой женской фигуры для полотна...
Вот уже несколько месяцев, как мадам Моризо и две ее дочки, Берта и Эдма, навещают салон четы Мане. Сестры занимаются живописьюи поддерживают отношения со многими художниками. Еще семь или восемьлет тому назад Мане приметил их в Лувре, где обе что-то копировали. Фантен-Латур давал им советы (он был пленен очаровательной Эдмой, но не решался в этом признаться); именно он и представил их Мане.
Дальние родственницы Фрагонара, барышни Моризо, а особенно Берта, так способны, что после первых же уроков учитель Гишар заявил мадам Моризо: "Ваши дочери так одарены, что мои уроки разовьют их талант не для развлечения; они станут профессиональными художницами. В вашей среде это будет революцией, я бы даже сказал – катастрофой". Мадам Моризо такие мелочи не смущают. Она хочет одного – чтобы дочери были счастливы; живопись интересует ее гораздо меньше, чем устройство их будущего. Впрочем, Эдма скоро оставит живопись, так как недавно обручилась с Адольфом Понтийоном, с тем самым Понтийоном, который вместе с Мане путешествовал на "Гавре и Гваделупе"; он был на том же самом карнавале в Рио и стал модельюдля первого из датированных произведений художника – "Пьяного Пьеро", а сейчас служит морским офицером в Шербуре; Эдма обвенчается с ним в начале следующего года.
Что до Берты, то создается впечатление, будто замуж она не торопится. Хотя ей уже двадцать семьлет, она отвергла не одно предложение. В ней замечаешь прежде всего глаза такого насыщенно-зеленого цвета, что они кажутся черными, а взгляд благодаря молочной белизне худого, резко очерченного, своевольного лица становится каким-то особенно напряженным. Берта унаследовала красоту матери, но в ней есть и еще нечто завораживающее, не поддающееся словесному определению. Одетая всегда в черное и белое, она очень элегантна – "очень стильна", как выражаются в Пасси люди ее круга. Говорит она мало – глуховатым, резким голосом произносит короткие отрывистые слова, нередко проглатывая буквы. Эта девушка, еще ожидающая своей женской судьбы, отнюдь не целиком поглощена живописью. Внешне холодная, внушающая всем окружающим сдержанность, девушка таит в глубине души бешеный огонь, вулканическуюлаву: этот-то внутренний огонь и воспламеняет ее взгляд. Она восхищается Мане, его искренними произведениями, их чистосердечием, чистотой, то есть всем тем, что делает их так непохожими на современную живописную продукцию, неосознанную гениальность Мане она чувствует инстинктивно, но остро. Она догадывается – нет, она просто знает, – что он великий живописец середины века. Он пленяет ее и как мужчина.
Да и Мане отвечает ей восхищением. В Салоне прошлого года он долго изучал "Вид Парижа, написанный с холма Трокадеро" кисти Берты и, вдохновившись картиной – прозрачностью воздуха,деликатно промодулированными серыми тонами, в свою очередь, написал с того же места "Вид на Всемирную выставку 1867 года". Кратких разговоров с девушкой оказалось для Мане вполне достаточно, чтобы получить представление о ее вкусах. Это ей первой поведал он о замысле "Балкона". Берта всячески его поддерживает и соглашается приходить вместе с матерью на улицу Гюйо, чтобы позировать для одной из женских фигур.
Почти всю осень Мане работает над "Балконом", произведением новаторским по фактуре, где звонкие тона зеленых ставен и балконной решетки звучат подобно фанфарам будущего. Уж не Берта ли Моризо, привыкшая к работе на пленэре, к освещенным солнцем звучным тонам (она брала уроки у Коро), подтолкнула Мане на этот путь? Число сеансов растет. Гийеме это быстро наскучило: он говорит, что Мане "промахнулся" с ним, что "мадемуазель Клаус ужасна", сеансы им обоим надоели, и они решили говорить, будто картина "совершенна" и "добавлять к ней нечего".
Мане никогда так хорошо не видел Берту Моризо, как в то время, когда писал ее в длинном белом платье, с длинными черными локонами, падающими на плечи. Он неустанно изучает ее черты. Ощущая затаенную страстность ее натуры, он загорается сам. Мадам Моризо, неизменно присутствующая на сеансах с вышиванием в руках, находит, что у него "вид словно у сумасшедшего". Что ж, он и есть сумасшедший, подобно восемнадцатилетнему юноше, опьяненному любовью. Перед ним погруженная в молчание Берта Моризо, обратившая к нему свои сумрачные, излучающие свет глаза – из-за темных теней вокруг они кажутся еще больше.
Не будь между Бертой и Мане преграды респектабельности и светских привычек, а еще, наверное, не будь трепещущая Берта Моризо, такая близкая и при этом такая далекая, столь недоступной, какой-нибудь сеанс для "Балкона" в случае отсутствия мадам Мане закончился бы – кто может знать?– в мастерской на диване. Это явно взаимная любовь, но любовь запретная, невысказанная и обреченная таковой остаться. Когда "Балкон" будет закончен, Берта не перестанет бывать на улице Гюйо и часто без матери. Но ничто не изменится. Оставаясь наедине, Мане и молодая девушка будут, как и прежде, вести беседы о всяких разностях, а особенно о живописи, но никогда неразрешат вспыхнуть огню, лихорадившему обоих, с каждым днем делавшему Мане все более возбужденным, с каждым днем усугублявшему меланхолическое выражение на лице молчаливой девственницы.
Порою, когда Берта появляется в ателье, Мане в приливе экзальтации хватает кисти – пусть только Берта не шевелится! – и торопится запечатлеть ее черты, пишет ее лицо, увенчанное шляпкой с белым пером, или изображает ее закутанной в меха, руки спрятаны в муфту. Вызываемое Бертой чувственное возбуждение превращает этого дважды живописца в лирика. Пусть он не знает, пусть она не знает (а если бы подозрение и зародилось, то как поспешно постарались бы они от него отделаться!), что картины, когда Мане с кистью в руке пытается разгадать загадку этого лица, запечатлеть его очарование и испытываемую им самим душевную смятенность, порождают чувство обладания, взаимного причащения.
И искусство Берты, и искусство Мане питается невыраженной любовью, ее обоюдными мечтами. Полотна Мане – Берта может созерцать их вволю – пример для нее. Но и Берта по-своему оказывает влияние на автора "Олимпии". Для Мане многое представляется проще в присутствии этой наделенной спокойной смелостью молодой девушки, так же как и он, и даже, быть может, больше, чем он, прокладывающей дорогу к живописи будущего, к тем празднествам света, воцарение которых уже подготовляют "батиньольцы" – все эти Моне, Ренуары, Писсарро и Сислеи. "Светлая живопись", "пленэр" – эти слова постоянно звучат во время несмолкаемых споров в кафе Гербуа. Мане горячится, медлит ступить на тот путь, куда его так хотя увлечь; ему кажется, что путь этот слишком не соотвествует традициям, какие сам художник защищает и хочет прославить. Но рядом с ним Берта – вестница зарождающегося и пока не имеющего имени искусства. И однажды Мане вынужден будет поддаться чарам.
К открытию Салона 1869 года Мане приготовил два полотна "Балкон" и "Завтрак". Какая встреча их ожидает? Признают ли наконец его искусство, как предсказывал в прошлом году Золя? Когда Мане возбужден, он утверждает, что непременно добьется успеха, но через некоторое время уже говорит, что его ждет полный провал.
С течением времени озабоченность, мучающая его, нарастает. В день открытия Салона Берта (она в этом году не экспонируется) идет прямо в зал "М", где тут же замечает Мане – "растерянного, в шляпе, освещенной солнцем". "Он попросил меня, – рассказывает она Эдме, – пойти посмотреть его картину, потому что сам не осмеливался приблизиться к ней. Я никогда, – восклицает Берта, – не видела такого взволнованного лица: он беспокойно смеялся, без всякой последовательности утверждая, что его картина никуда не годится и что она имеет большой успех. Я, право, нахожу его очаровательным, и он нравится мне бесконечно, – добавляет она. – Егоживопись, как всегда, производит впечатление какого-то дикого или скорее немного недозрелого плода, но она меня все-таки привлекает.
На этот раз работы Мане принимают достаточно мягко. Общее мнение резюмирует Теофиль Готье: "Работы, выставленные г-ном Мане, относительно благонравны; скандала они не вызовут". В остальных критических высказываниях преобладает безразличие.
Отчасти в силу убеждений, отчасти просто из вежливости, как принято в таких с лучаях, Берте поторопились сказать, что в "Балконе" Мане не слишком ей польстил, что она там чудовищно "безвкусна". Полотно ее обезобразило? Так ли? "Я вышла там скорее странной, чем некрасивой", – считает Берта. Только она и привлекает внимание публики в этой работе Мане. Ее удлиненная тонкая фигура в белом платье, ее бледное лицо, ее таящие бурю глаза "затмевают" прочих персонажей, которые рядом с ней (поскольку чувство Мане их не наполняет!) кажутся просто декоративными элементами. "Среди любопытных, – пишет Берта, – как будто уже распространился эпитет "роковой женщины".
Полное враждебности безразличие, проявленное публикой и критиками, глубоко печалит, удручает Мане. К нему, к его "крайностям" привыкли, но все равно его не понимают. Если нападки уже не отличаются прежними колкостями, то скорее потому, что всем это надоело, а не потому, что его искусство стали лучше понимать. "Бесплодие"– так написал о нем Кастаньяри. Мане обескуражен. Вновь обмануты его надежды. Сомневаясь в самом себе, без конца повторяя фразы из статьи Кастаньяри – о! как они его ранят! – художник погружается в мрачное уныние...
По материалам книги А.Перрюшо "Эдуард Мане"./ Пер. с фр., послесл. М.Прокофьевой. – М.: ТЕРРА – Книжный клуб. 2000. – 400 с., 16 с. ил.
http://impressionnisme.narod.ru/MANE/mane07_about.htm
|
|
