10.1.1 Я уже вынужден был указать в одной из предыдущих глав, что
на культурном горизонте средневековой Руси не выдвинулось ни
одного крупного мыслителя. Художественными гениями этот длинный
период был тоже не очень богат. Но никогда позднее метакультура
Российская не сияла таким числом святых и праведников.
Общеизвестно и то, что праведность эта была по преимуществу
типа аскетического, иноческого, согласно этическим преданиям,
завещанным православною Византией. С точки зрения этих
преданий, всякий другой вид деятельности человеческой мог иметь
лишь относительное, преходящее значение. Правда, роль вождей
государства – великих князей и царей – осознавалась, но,
конечно, плодотворной и правильной она почиталась только в той
мере, в какой согласовывалась с заветами, возвещёнными высшим
нравственным индикатором тех времён: престолом митрополита и
патриарха, подвижническим затвором, келией. Характерно, что,
умирая, царь принимал постриг, этим знаменуя вступление души на
высшую ступень духовной жизни.
10.1.2 В XVIII веке становится явственным оскудение духовных рек,
которыми питались корни православной праведности. Меньше
становится крупных религиозных деятелей, перед глазами общества
всё реже возникают фигуры чистых и высоких пастырей душ,
высветливших собственное сердце и покоривших собственное
естество. В XIX веке уже лишь несколько человек – преподобный
Серафим Саровский, Феофан Затворник, Амвросий и Макарий
Оптинские – уподобляются образам тех святых, которыми так богата
была земля в предыдущие столетия. Наконец, в предреволюционную
эпоху на церковном горизонте становится совсем пустынно. Мало
того: это измельчение масштабов личности оказывается только
одним из проявлений общего творческого оскудения православия.
Год за годом церковь всё более отстаёт от требований и запросов
быстро меняющихся эпох, причём это отставание даже возводится в
некий принцип: церковная иерархия смотрит на себя как на
хранительницу незыблемых и исчерпывающих истин, независимых от
смены времён и человеческих психологий. Но так как этот взгляд
не подкрепляется ни безупречностью жизни самих пастырей, ни
интенсивностью их духовного делания, ни мудрыми их
ответствованиями на порождённые новыми эпохами вопросы
социальные, политические или философские, то авторитет и
значение церкви стремительно падают. Последние духовные усилия
со стороны церкви вызываются бурей Революции. Выдвигается целый
ряд безымянных героев и мучеников; с окончанием их жизненных
путей творческий дух оставляет православную церковь ещё более,
и, став игралищем в руках дипломатствующих политиков,
руководство восточнохристианской общины превращается в
пособника и в орудие антирелигиозного государства.
10.1.3 Но по мере того, как церковь утрачивала значение духовной
водительницы общества, выдвигалась новая инстанция, на которую
перелагался этот долг и которая, в лице крупнейших своих
представителей, этот долг отчётливо осознавала. Инстанция эта –
вестничество.
10.1.4 Вестник – это тот, кто, будучи вдохновляем даймоном, даёт
людям почувствовать сквозь образы искусства в широком смысле
этого слова высшую правду и свет, льющиеся из миров иных.
Пророчество и вестничество – понятия близкие, но не
совпадающие. Вестник действует только через искусство; пророк
может осуществлять свою миссию и другими путями – через устное
проповедничество, через религиозную философию, даже через образ
всей своей жизни. С другой стороны, понятие вестничества близко
к понятию художественной гениальности, но не совпадает также и
с ним. Гениальность есть высшая степень художественной
одарённости. И большинство гениев были в то же время вестниками
– в большей или меньшей степени, – но, однако, далеко не все.
Кроме того, многие вестники обладали не художественной
гениальностью, а только талантом.
10.1.5 Столетие, протёкшее от Отечественной войны до великой
Революции, было в полном смысле слова веком художественных
гениев. Каждый из них, в особенности гении литературы, был
властителем дум целых поколений, на каждого общество смотрело
как на учителя жизни. Колоссально возросшая благодаря им
воспитательная и учительская роль литературы выражалась,
конечно, и в деятельности множества талантов; влияние некоторых
из них становилось даже интенсивнее и шире, чем влияние их
гениальных современников. С шестидесятых годов ясно определился
даже многозначительный факт, совершенно неосознанный, однако,
обществом: влияние гениев и влияние талантов стало, в некотором
очень глубоком смысле, противостоять друг другу. Художественные
гении того времени – Тютчев, Лев Толстой, Достоевский, Чехов,
Мусоргский, Чайковский, Суриков, позднее Врубель и Блок – не
выдвигали никаких социальных и политических программ, способных
удовлетворить массовые запросы эпохи, увлекали разум, сердце,
волю ведомых не по горизонтали общественных преобразований, а
по вертикали глубин и высот духовности; они раскрывали
пространства внутреннего мира и в них указывали на незыблемую
вертикальную ось. Таланты же, по крайней мере наиболее
влиятельные из них, всё определённее ставили перед сознанием
поколений проблемы социального и политического действия. Это
были Герцен, Некрасов, Чернышевский, Писарев, все
шестидесятники, Глеб Успенский, Короленко, Михайловский,
Горький. Таланты-вестники, как Лесков или Алексей
Константинович Толстой, оставались изолированными единицами;
они, так сказать, гребли против течения, не встречая среди
современников ни должного понимания, ни справедливой оценки.
10.1.6 Подобно тому как Иоанн Грозный, при всём масштабе своей
личности, должен быть признан фигурой огромной, но не великой,
ибо лишён одного из признаков истинного величия – великодушия,
точно так же целый ряд художественных деятелей, к которым
многие из нас применяют эпитет гения, не являются и никогда не
являлись вестниками. Ибо их художественная деятельность лишена
одного из основных признаков вестничества: чувства, что ими и
через них говорит некая высшая, чем они сами, и вне их
пребывающая инстанция. Такими именами богата, например,
литература французская, а у нас можно назвать двух-трёх
деятелей эпохи революционного подъёма: Горького, Маяковского.
Можно спорить с гениальностью этих писателей, но вряд ли
кто-нибудь усмотрел бы в них вестников высшей реальности.
10.1.7 Истины высшей реальности преломляются подчинённой
реальностью Энрофа. Если на человека возложена миссия
проповедничества этих истин и их преломлений, долг их
проповедничества языком художественных образов, если к
художнику послан ради этого даймон – художник не сможет не
чувствовать (с той или другой степенью отчётливости) его
инспирирующего воздействия. Характер этого чувства и способы
его выражения могут видоизменяться как угодно, но в основе
всегда будет обнаруживаться одно и то же: переживание некоторой
вне личности художника пребывающей силы, в него вторгающейся и
в его творческом процессе себя выражающей. Бывает, что такое
переживание оказывается знакомо и людям с меньшей силой
одарённости, относить которых к разряду гениев мы не можем. В
пример можно привести такого превосходного, хотя и не
гениального поэта, как А.К. Толстой. Мало кто из гениальных
поэтов сумел выразить это чувство с такой ясностью и
определённостью, как Алексей Толстой в своём изумительном
стихотворении: «Тщетно, художник, ты мнишь, что своих ты
творений создатель». Одного этого стихотворения было бы,
вероятно, достаточно, чтобы для нас сделался ясным и бесспорным
дар вестничества, которым обладал этот поэт. А между тем по
глубине трансфизического прозрения это стихотворение ещё далеко
до некоторых других шедевров А. Толстого. Кто другой в русской
литературе выразил с такой ясностью, обоснованностью, силой и
пламенностью, как Толстой в своём «Иоанне Дамаскине», ту идею,
что искусство вообще и искусство слова в особенности может быть
выражением высшей реальности, верховной Правды, дыхания миров
иных, и что поэт, осуществляющий свой дар вестничества,
выполняет этим то, к чему он предназначен Божественными силами?
А разве его поэма «Дракон» – не первая в русской литературе
попытка нарисовать облик и выяснить метаисторическую роль
демонических существ, подобных уицраорам? Я уж не говорю о его
«Дон Жуане», для раскрытия трансфизической концепции которого
потребовалась бы специальная работа, или о такой жемчужине
русской лирики, как стихотворение «Слеза дрожит в твоём
ревнивом взоре».
10.1.8 Всё это поясняет отличие понятия художественной
гениальности от понятия вестничества. Мы видим при этом
талантливых художников, не претендовавших на гениальное
совершенство своих творений, но возвещавших ими о таких высотах
и глубинах потусторонних сфер, до которых не в силах были
досягнуть и многие гении. С другой стороны, многие деятели,
твёрдо уверенные в своей гениальности, являются только
носителями таланта. Выдает их один незаметный, но
неопровержимый признак: они ощущают свой творческий процесс не
проявлением какого-либо сверхличного начала, но именно своей,
только своей прерогативой, даже заслугой, подобно тому, как
атлет ощущает силу своих мускулов принадлежащей только ему и
только его веления исполняющей. Такие претенденты на
гениальность бывают хвастливы и склонны к прославлению самих
себя. В начале XX века, например, в русской поэзии то и дело
можно было встретить высокопарные декларации собственной
гениальности.
восклицал один. Другой, перефразируя Горация, стёр с
постамента имя великого римлянина и буквами, падающими то
вправо, то влево, то какафонически сталкивающимися между собой,
начертал своё: «... и люди разных вкусов... все назовут меня:
Валерий Брюсов».
восторгался третий.
утверждал, подменяя возможное желаемым, четвёртый.
10.1.9 Каждый из этих деклараторов убеждён, что гениальность –
качество, неотъемлемое от его личности, даже его достижение.
Подобно подросткам, чувствующим себя сильнее своих сверстников,
они кичливо напрягают изо всех сил свои поэтические бицепсы и с
глубоким презрением, сверху вниз, поглядывают на остальную
детвору. Всё это – таланты, ослеплённые самими собой, мастера,
создающие во имя своё, рабы самости; это не гении, а самозванцы
гениальности. Подобно самозванным царям нашей истории,
некоторым из них удавалось достичь литературного трона и
продержаться на нём несколько лет, одному – даже около трёх
десятилетий. Но суд времени подвергал их каждый раз
беспощадному развенчанию, потомство отводило этим именам
подобающие им скромные места, а личная карма, утяжелённая
гордыней и самоослеплением, осложнённая понижением моральных
требований к себе («мне позволено больше всех, потому что я
выше всех»), увлекала такую личность в её посмертии прочь и
прочь от Синклита метакультуры.
10.1.10 Я был бы понят совершенно неправильно, если бы кто-нибудь
попытался из моих слов сделать вывод, что я будто бы
подготавливаю читателя к тому, чтобы он не удивился требованию,
которое я на следующих страницах предъявлю любому художнику:
чтобы в его созданиях непременно сказывалась этическая
тенденция, руководящая религиозно-нравственная идея. Прежде чем
предъявлять какие-либо «требования», я забочусь о том, чтобы
характеризовать не то, что должно быть, а то, что наличествует
в действительности как факт. Именно с этой целью я, вводя
понятие вестничества, отграничиваю его от понятий гениальности
и таланта. Смешно и дико было бы предъявлять ко всякому
художнику требование: раз вестнику свойственно то-то, старайся
быть таким же. Гениальность и талант сами по себе, не
совмещённые с даром вестничества, являются, однако, тоже
божественными дарами, но иначе вручаемыми и содержащими иные
потенции. Трансфизическое отличие просто гения и просто таланта
от вестника есть большая или меньшая, но всегда – личная
одарённость натуры; талант и даже гениальность – это такие
общечеловеческие способности, которые в данной личности
достигли высшей степени развития, чем в других, благодаря
особенностям её психофизической структуры; особенности же эти
телеологически обусловлены формирующей работой тех или иных
Провиденциальных сил над шельтом, астралом, эфиром и физическим
телом. Никакой даймон к такому художнику не послан, никакая
муза ничего ему не внушает и никто невидимый не трудится над
тем, чтобы приоткрыть органы его духовного восприятия. Такой
человек, будь он талантлив или гениален, не может переживать
сверхличной природы своих вдохновений по той простой причине,
что такой сверхличной природы у этих вдохновений нет. Если мы
встречаемся с подобными утверждениями в устах молодого, не
достигшего ещё зенита дарования, то здесь надо предположить
одно из трёх: либо это действительно юный вестник, либо перед
нами дарование, вставшее в позу вестника и сознательно или
бессознательно копирующее осанку великих творцов искусства,
либо же, наконец, мы имеем дело просто с безобидным
литературным приёмом, подобным выродившемуся в пустую
риторическую фигуру обращениям поэта к музе.
10.1.11 Талант и даже гений обладают не миссией, а
долженствованием, подобно всякому человеку, но ряд глубоко
индивидуальных особенностей отличает это долженствование от
остальных. Миссия же имеет всегда значение общее, очень
широкое, в её осуществлении горячо заинтересована вся
метакультура. Для того чтобы художник мог быть вестником,
требуются более напряжённые, длительные усилия Провиденциальных
сил, требуется неустанная, задолго до его физического рождения
начинающаяся работа над материальными покровами его монады со
стороны херувимов, даймонов, стихиалей, демиурга сверхнарода и
его Соборной Души, со стороны Синклита метакультуры и Синклита
Мира. Потому что приоткрытие духовных органов его существа –
без этого вестничество невозможно – процесс необычайно
трудоёмкий, более трудоёмкий, чем вручение любой, самой мощной
художественной гениальности.
10.1.12 Что же до гениальности или таланта как таковых, они могут
быть совершенно свободны от задания – возвещать и показывать
сквозь магический кристалл искусства высшую реальность.
Достаточно вспомнить Тициана или Рубенса, Бальзака или
Мопассана. Не снимаются с них лишь требования этики
общечеловеческой да условие: не закапывать свой дар в землю и
не употреблять его во зло, то есть не растлевать духа. Только с
такими требованиями и вправе мы подходить к оценке жизни и
деятельности, скажем, Флобера или Уэллса, Маяковского или
Есенина, Короленко или Горького, Репина или Венецианова,
Даргомыжского или Лядова, Монферрана или Тона. Таким образом,
этические требования, предъявляемые к таланту или гению, –
требования общечеловеческого этического минимума.
10.1.13 В таком случае, уж не является ли требование,
предъявляемое нами к вестнику, требованием этического
максимума? – может возникнуть мысль. Но дело в том, что
предъявлять к кому-нибудь требования, превышающие этический
минимум, у нас нет вообще никаких прав. Только соблюдения в
жизни и творчестве норм этического минимума могли бы мы
потребовать и от вестника. Дело не в наших требованиях, а в
требованиях тех, чьими величайшими усилиями дар вестничества
данному художнику вручён. И, по-видимому, эти требования в
одних случаях оказываются более снисходительными, чем могли бы
быть наши собственные, а в других – гораздо более суровыми.
Отдельные нарушения даже общечеловеческого нравственного
минимума со стороны вестника могут быть в иных случаях
оставлены без последствий; но самые тяжкие последствия влечёт
за собой всякое предательство, искажение или замутнение миссии.
Создание «Орлеанской девственницы» отягчило карму Вольтера
неизмеримо сильнее, чем десятки его неблаговидных поступков в
личной жизни.
10.1.14 «Гений и злодейство – две вещи несовместные». Трудно
сказать, приглядываясь к историческим фактам, так ли это. Во
всяком случае, с тяжкими пороками, глубокими падениями,
множеством мелких слабостей, даже с проступками против
элементарных нравственных норм художественная гениальность не
только совместна, но в большинстве случаев гений даже не в
состоянии всего этого миновать, по крайней мере в молодости.
Такие люди, как проживший удивительно чистую жизнь Моцарт, –
феноменально редки; это – существа, ещё никогда не
воплощавшиеся людьми, а только ангелами и у которых поэтому
дьявольское эйцехоре заключено не в шельте, а только в
эфирно-физических тканях существа, унаследованных от людей –
родителей.
10.1.15 Есть гении, свой человеческий образ творящие, и есть
гении, свой человеческий образ разрушающие. Первые из них,
пройдя в молодые годы через всякого рода спуски и срывы, этим
обогащают опыт своей души и в пору зрелости постепенно
освобождаются от тяготения вниз и вспять, изживают тенденцию
саморазрушения, чтоб в старости явить собой образец личности,
всё более и более гармонизирующейся, претворившей память о
своих падениях в мудрость познания добра и зла. Это – Данте,
Леонардо, Сервантес, Гёте, Вагнер, у нас – Достоевский. Грани
такой гармонизации своей личности достиг в последние дни жизни
Лев Толстой. В её направлении двигались, очевидно, Пушкин,
Лермонтов, Чехов. Рано оборвавшаяся жизнь многих гениев не даёт
возможности определить с уверенностью потенциальные итоги их
путей. История культуры знает и таких носителей художественной
гениальности или крупного таланта, которые представляли собой
гармоническую личность с самого начала, хотя и не в такой
степени, как Моцарт, Бах, Глюк, Лист, Тулси Дас, Тагор, в
России – Алексей К. Толстой. Знает и таких, подобно
Микеланджело, которые, даже достигнув глубокой старости, не
сумели привести в гармонию ни различных сторон своей личности
между собой, ни своей личности со своей миссией.
10.1.16 Но есть ещё ряд гениев нисходящего ряда, гениев
трагических, павших жертвой неразрешённого ими внутреннего
противоречия: Франсуа Вийон и Бодлер, Гоголь и Мусоргский,
Глинка и Чайковский, Верлен и Блок. Трагедия каждого из них не
только бесконечно индивидуальна, она ещё так глубока, так
исключительна, так таинственна, что прикасаться к загадкам этих
судеб можно только с величайшей бережностью, с целомудрием и
любовью, с трепетной благодарностью за то, что мы почерпнули в
них, меньше всего руководствуясь стремлением вынести этим
великим несчастным какой-либо этический приговор. «Кому больше
дано, с того больше и спросится», да. Но пусть спрашивает с них
Тот, Кто дал, а не мы. Мы только учились на их трагедиях, мы
только брали, только читали написанные их жизненными
катастрофами поэмы Промысла, в которых проступает так
явственно, как никогда и ни в чём, многоплановый предупреждающий смысл.
10.1.17 Уж воистину: им судья – «лишь Бог да совесть».
10.1.18 Конечно, великая «обезьяна Бога» не бездействует и в этой
области. Если бывают вестники Провидения, нетрудно догадаться,
что культурно-исторический процесс не обходится и без тёмных
вестников. Правда, в области искусства таковых встретишь не
часто, да и, встретив, не сразу распознаешь их истинную природу.
О тайнах демонического начала они редко говорят открыто и
прямо: зачем могло бы понадобиться Гагтунгру раскрытие через
таких вестников человеческому взору его собственной кромешной
тьмы? Чаще деятельность тёмных вестников имеет негативный
характер: они развенчивают и осмеивают духовность в истории, в
искусстве, в религии, в жизни, в человеческой душе. Мало кому
приходит в голову, что блестящий, прелестно-легкомысленный
Парни осуществлял (вероятно, бессознательно или
полусознательно) тёмную миссию: облекая кощунства в чарующую
поэтическую форму, снижать этим религиозные ценности,
дискредитировать проявления Мировой Женственности,
обескрыливать духовные порывы в человеческих сердцах,
развенчивать этические идеалы.
10.1.19 Однако тёмных вестников мы чаще встречаем не в искусстве,
а в философии и в науке. Это, например, Бэкон, одним из первых
утвердивший полный и окончательный отрыв науки от какой бы то
ни было этики и какой бы то ни было духовности; Конт,
противопоставивший всем существующим религиям свою религию
«левой руки» – свой рассудочный, выхолощенный,
мертвяще-холодный «культ Человечества», основанный на целой
системе скользких и обескрыливающих сердце подмен. Таковы же –
Штирнер, чья «этическая» система подрывает корни какой бы то ни
было морали ножом высшего критерия «Я хочу»; Ницше, своим
идеалом сверхчеловека исказивший и профанировавший тот идеал
совмещения в одной свободной личности наивысшей одарённости с
наивысшей силой и наивысшей праведностью, который должен был бы
уясниться сознанию его эпохи, если бы не он; Маркс,
ухватившийся за одно из колёс передаточного механизма, каким
является экономика, и провозгласивший его единственность и
верховность. В науке же тёмными вестниками, носителями тёмных
миссий, являются не деятели с крупным именем, с гениальной
одарённостью, но второстепенные учёные, интерпретаторы и
исказители глубоких научных теорий, вроде Тимирязева, который
примитивизировал и довёл учение Дарвина до полнейшей
материалистической плоскости.
10.1.20 В искусстве (как, впрочем, и в науке) встречаются и такие
тёмные вестники, которые лишены тёмных миссий и становятся
глашатаями тёмного просто вследствие личных заблуждений. Ярким
примером такого деятеля может служить Скрябин. В Бога он
веровал и по-своему Его любил, самого себя считал Его вестником
и даже пророком, но с удивительной лёгкостью совершал подмены,
стал жертвой собственной духовной бесконтрольности и
превратился в вестника Дуггура. Мало кто понимает, что в «Поэме
экстаза», например, с поразительной откровенностью рисуется
именно тот демонический слой с его мистическим сладострастием,
с его массовыми сексуальными действами, с его переносом
импульса похоти в космический план, и главное, рисуется не под
разоблачающим и предупреждающим углом зрения, а как идеал.
Естественно, что чуткий слушатель «Поэмы экстаза», сначала
смущённый, а потом заворожённый этой звуковой панорамой
космического совокупления, под конец ощущает как бы внутреннюю
размагниченность и глубокую прострацию.
10.1.21 В специфических условиях реального историко-культурного
процесса нередко, а в XIX веке особенно часто бывает так, что
неугасимое в душе вестника чувство своей религиозно-этической
миссии вступает в конфликт с реальными возможностями его эпохи
и с художественным «категорическим императивом», свойственным
его дарованию. Такого конфликта не знали Андрей Рублёв и
строители храма Василия Блаженного, не знали Суриков и Левитан,
не знал, как это ни странно, даже такой непревзойдённый знаток
тысяч других внутренних конфликтов, как Достоевский. Первые –
не могли его знать потому, что их художественные тяготения
совершенно совпадали с конкретными возможностями эпохи и с их
собственной религиозно-этической миссией. Вторые же – сумели
преодолеть неблагоприятный для них психологический климат
своего времени и имели счастье сознавать, что их творения – чем
дальше к зрелости и старости, тем больше – говорят именно о тех
высотах духовности, посланниками которых являлись эти
художники, и предупреждают о тех безднах, кои им дано было
созерцать и о коих предупреждать было завещано.
10.1.22 Внутренний конфликт, о котором я говорю, есть противоречие
тройное, есть борьба трёх тенденций:
религиозно-этико-проповеднической, самодовлеюще-эстетической и
ещё одной, которую можно назвать тенденцией низшей свободы: это
есть стремление личности осуществить свои общечеловеческие
права на обыкновенный, не обременённый высшими нормативами
образ жизни, вмещающий в себя и право на слабости, и право на
страсти, и право на жизненное благополучие. Этот внутренний
конфликт чётко наметился уже в Пушкине. Та цепь его
стихотворений, среди которой мерцают таким тревожным и
сумрачным блеском «Когда для смертного умолкнет жизни шум»,
«Отцы пустынники и жены непорочны», «Пророк», «Туда б, в
заоблачную келью» и другие, – это такие разительные
свидетельства зова к духовному подвижничеству, крепнущего в
душе поэта из года в год, что не понять этого может только тот,
кто ни разу в жизни не слыхал этого зова в собственной душе.
Этот внутренний конфликт обострился в Лермонтове, с неимоверной
жгучестью переживался Гоголем и Львом Толстым и превратил
судьбу Блока в трагедию духовного спуска. Подробнее, однако, я
буду говорить об этом в следующих главах.
10.1.23 Скажут, может быть: действительно, подобные противоречия
свойственны были некоторым корифеям литературы русской. Но вот
перед нами литературы других народов. Многие ли и часто ли
найдём мы там подобные конфликты? Многие ли из носителей
крупного художественного дарования вообще осознавали свою
миссию в виде некоего синтеза художественного дарования вообще
осознавали свою миссию в виде некоего синтеза художественного
творчества и духовного подвига?
10.1.24 Исчерпывающий ответ на этот вопрос потребовал бы, конечно,
отдельной, весьма объёмистой работы. В рамках же,
предоставленных мне книгой, можно заметить лишь следующее.
10.1.25 Прежде всего, многое зависит от того, какую именно
литературу примем мы к рассмотрению. Конечно, античная
трагедия, например, стоит под знаком если не ясного осознания,
то во всяком случае настойчивого чувства необходимости
возвещать и утверждать реальность высшего порядка. Персидская
поэзия в лице Фирдоуси, Саади, Низами, Руми являет собой
созвездие мистических гениев, учителей души. Вся индийская
литература сплошь, от ведических гимнов до Рабиндраната Тагора,
– это океан религиозно-этических откровений, выраженных языком
художественных образов. Ни малейшего исключения не составляют
ни гении западного средневековья от Эшенбаха до Данте и
Петрарки, ни гении Испании – Сервантес и Кальдерон, ни великие
поэты Англии – Шекспир, Мильтон, Шелли, Кольридж, Китс, не
говоря уже о корифеях литературы немецкой и скандинавской.
Действительно особняком в этом отношении стоит литература
французская, удивительно бедная вестничеством. Но это находится
в теснейшей связи с общей метаисторической трагедией Франции.
Ещё в начале XVI века её дух-народоводитель поднял нечто вроде
бунта против демиургического плана. По-видимому, он желал,
чтобы французский уицраор, незадолго перед тем родившийся, был
санкционирован свыше на объединение романо-католических народов
на основе не католичества, а французской государственности.
Таким требованием этот дух вызвал своё отстранение, и Франция
осталась без непосредственного водительства. Её Синклит,
оставшийся в Эдеме, слился с Синклитом апостола Петра, но после
этого в него из Франции поднимались уже немногие, другие
входили в Монсальват. Отсюда – та прогрессирующая духовная
ущербность, которая бросается в глаза метаисторику при
обозрении французской культуры уже в XVII веке. Позднее она
находит своё выражение в литературе и в философских
поползновениях эпохи энциклопедистов – явлениях, говорящих о
прискорбном господстве рассудка, выхолощенного ото всякой
духовности и даже сознательно ей противостоящего. Здесь не
место разъяснять тот необыкновенно сложный узел
метаисторических процессов, каким была Великая Французская
Революция. В связи с темой этой главы нужно отметить лишь, что
те гражданские идеалы «свободы, равенства и братства», те
«Права человека», которые начали своё победное шествие по всему
миру именно из Франции, были попыткой демиурга
Романо-католической метакультуры, при участии его собрата –
демиурга Северо-запада – поднять этот оставшийся без
водительства народ теми идеалами, которые были для него
органичнее. Но возраставшая пустынность трансфизических слоёв
над Францией делала её всё более беззащитной от всевозможных
демонических воздействий. Искажение провозглашённых идеалов и
их подмена революционной тиранией начались уже через несколько
недель после взятия Бастилии. На арене появилась целая группа
людей с тёмными миссиями, и яростное беснование, затопившее
Францию, было наглядным доказательством мощи демонических сил,
вторгшихся в её шрастр из Гашшарвы. Беда не исчерпывалась при
этом кровопролитием в самой Франции; она приобрела значение
мировое благодаря тому, что был отравлен весь духовно-идейный
поток, устремившийся из этой страны по землям Европы.
Крупнейшим из носителей тёмных миссий той эпохи был, конечно,
Наполеон, двойственная задача которого заключалась в подмене
интернациональных освободительно-гражданских идей идеей
единоличной тирании и в увеличении клубов гавваха путём
непрерывных международных кровопролитий*. Постепенно Франция
оказалась как бы в вакууме между двумя метакультурами, двумя
синклитами. Что же касается французской литературы, то её спуск
по ступеням убывания духовности окончательно определился в XIX
веке. Сколь высоко ни оценивали бы мы уровень художественной
одарённости Бальзака, Флобера, Мопассана, Франса, никакого
признака вестничества мы в их творениях не обнаружим; оно
сказывается лишь у очень немногих писателей позднего периода
Франции: у Шатобриана, Гюго, может быть, у Малларме. Последним,
над чьими произведениями ещё мерцал иногда отражённый отблеск
вестничества, был, по-видимому, Ромен Роллан.
10.1.26 Таковы метаисторические обстоятельства, приводящие
созерцателя французской литературы к горестным и тревожным
выводам. Во всяком случае, эта литература, с её сочетанием
высокой художественности и низкого уровня духовности, с её
слабо выраженным вестничеством, является в ряду мировых
литератур исключением.
10.1.27 И, однако же, верно и то, что ни в одной литературе не
проявилось так ярко, глубоко и трагично, как в русской,
ощущение того духовного факта, что вестнику недостаточно быть
великим художником. Вот в этом отношении русская литература
действительно стоит особняком. Я пока не подвергаю этого
обстоятельства никакой оценке, а лишь указываю на него как на
исторический факт. Не только наши гении, но и многие носители
меньшей одарённости высказывали, каждый на свой лад, эту мысль.
То она отливалась в форму требования гражданского, даже
политического подвига: призыв этот звучит у Радищева, у
Рылеева, у Герцена, у Некрасова, у шестидесятников, народников
и т. д. вплоть до большевиков. То художественную деятельность
совмещали или пытались совместить с проповедничеством
православия: началось это со славянофилов и Гоголя и
завершилось Достоевским. То, наконец, художники слова
предчувствовали, искали и находили либо, напротив, изнемогали в
блужданиях по пустыне за высшим синтезом религиозно-этического
и художественного служения: не говоря о том же Гоголе и Льве
Толстом, вспомним и задумаемся об Алексее Толстом, Гаршине,
Владимире Соловьёве, Блоке, Вячеславе Иванове; вспомним о
прорывах космического сознания, отображённых в творчестве
Ломоносова, Державина, Тютчева; найдём в себе достаточно
зоркости, чтобы усмотреть готовность сделать первый шаг по
духовному пути в рано оборвавшихся биографиях Грибоедова,
Пушкина, Лермонтова; в образах лесковских праведников и в
горячей вере этого живописца религиозного делания; обратим
внимание на глубокое чувство и понимание Христа у Леонида
Андреева, которое он пытался выразить в ряде произведений, и в
первую очередь – в своём поразительном «Иуде Искариоте», –
чувство, всё время боровшееся в душе этого писателя с
пониманием тёмной, демонической природы мирового закона, причём
эта последняя идея, столь глубокая, какими бывают только идеи
вестников, нашла в драме «Жизнь Человека» выражение настолько
отчётливое, насколько позволяли условия эпохи и художественный,
а не философский и не метаисторический склад души этого
писателя!* Проследим далее всё ту же вестническую тенденцию,
хотя и искажённую, в антропософском учительстве Андрея Белого;
в бредовых идеях Хлебникова о преображении Земли и в его
сумасшедших мечтах – стать правителем земного шара для этой
цели; в гражданском подвиге уходившего всё глубже в
религиозность Гумилёва; в высокой попытке Максимилиана Волошина
– определить свою личную линию художника и современника
революций и великих войн религиозно-этической заповедью: «В дни
революции быть человеком, а не гражданином».
10.1.28 Недаром же великая русская литература начиналась с оды
«Бог». Не случайно на первых же её страницах пламенеют
потрясающие строфы пушкинского «Пророка»! – Общепринятое
толкование этого стихотворения сводится к тому, что здесь, будто
бы, изображён идеальный образ поэта вообще; но такая
интерпретация основана на ошибочном смещении понятий вестника,
пророка и художественного гения. Не о гении, вообще не о
собственнике высшего дара художественной одарённости, даже не о
носителе дара вестничества гремит этот духовидческий стих, но
именно об идеальном образе пророка. Об идеальном образе того, у
кого раскрыты, помощью Провиденциальных сил, высшие способности
духовного восприятия, чьё зрение и слух проницают сквозь весь
Шаданакар сверху донизу и кто возвещает о виденном и узнанном
не только произведениями искусства, но всею своею жизнью,
превратившейся в житие. Это – тот идеальный образ, который
маячил, как неотразимо влекущая цель, перед изнемогавшим от
созерцания химер Гоголем, перед повергавшимся в слезах на землю
и воздевавшим руки к горящему над Оптиной пустынью Млечному
Пути Достоевским, перед тосковавшим о всенародных знойных
дорогах странничества и проповедничества Толстым, перед
сходившим по лестнице мистических подмен и слишком поздно
понявшим это Александром Блоком.
10.1.29 Некоторые скажут: хорошо, что этот идеальный образ лишь
маячил; жаль только, что бесплодное порывание к нему лишило нас
тех художественных творений, которые бы создали Гоголь и
Толстой, если бы он перед ними не маячил вовсе.
10.1.30 Пусть молчат о том, чего не знают! С неразмыкающимися, от
колыбели до могилы, духовным зрением и слухом, с бескрылым
воображением, пресмыкающимся во прахе, что знают они о том
лучезарном потоке небывалых созданий, превосходящих всё ранее
созданное без сравнения, который излился бы из духа художника,
ставшего пророком воистину, а не в мечте? Пусть молчат. Пусть
слушают то, что говорят знающие. Да не смеет никто судить Икара
за его безумный полёт, как не смеет судить и солнца,
растопившего ему крылья.
10.1.31 Уж не думают ли они, что это устремление, вспенивающее и
вздымающее вверх волны культуры, проходящее через полтораста
лет великой литературы русской, есть плод случайности? Если
такова случайность, то какова же закономерность? Если же это не
случайность, а эхо могучего голоса, который слышался как
внутренний категорический императив носителям наиболее глубоких
дарований нашего золотого века, то в какой связи с последними
целями русского сверхнарода пребывает этот голос? Откуда он
льётся? Из уст ли демиурга, внушающего своим посланникам то,
что должно быть? Из трансмифа ли христианства, где таится
всезнание грядущих и завершающих эпох человечества, – тех эпох
величайшей борьбы двух начал, когда сверхнарод российский и его
Синклит должны будут осуществить свою планетарную миссию?
Жизненное осуществление каких идеалов в историческом отдалении
будущего он предварял, увлекая русских творцов к синтезу
художественного и религиозного служения? И какой
метаисторический смысл можно прочитать в их бурных, грешных и
сверкающих житиях, в их исключительных судьбах?